– Он тебе и разуплотняет технологический канал, и стыкуется с ним, и вытаскивает отработавшую урановую кассету, и тут же вставляет свежую, и уплотняет канал. И все это может делать при работающем реакторе! Хитрая машина!..»
И хотя с некоторых пор он досконально проник в тайну этого устройства, поскольку своими руками, с помощью, конечно, своих удальцов, разобрал, отремонтировал, собрал и наладил этот агрегат, все равно какая-то сверхъестественность его возможностей продолжала удивлять.
– Ну, белая кость, здорова! – мягким, заискивающим голосом сказал Фомич, заметив, что начальник смены кончил писать. – Когда начинать будем? Мои орлы уже в нетерпении. Рвутся в бой!
Начальник смены АЭС Изюмов, бритый наголо, в лавсановом костюме, но без чепца, встал и подошел к Пробкину.
– Здорова, Фомич! – Во всем облике начальника смены была какая-то удручающая печаль. Большие черные глаза смотрели на Пробкина несколько виновато. – Белая, говоришь, кость? – Изюмов вяло улыбнулся. – Сейчас, Фомич, ты – белая кость, самая что ни на есть. Без тебя хоть вешайся… – сказал он, внимательно вглядываясь в старого мастера.
Пробкин покраснел от смущения, стушевался, глаза как-то беззащитно забегали. Не часто его в жизни-то хвалили.
«Приятно это бывает, приятно… Да-а…» – подумал Фомич и крепче обычного пожал в ответ руку Изюмова.
Начальник смены был подчеркнуто уважителен.
– Вот, Фомич, видишь? – Изюмов подвел его поближе к экрану. – Думаю, через час состыкуемся и потянем. Но легко сказать… Топливная урановая сборка деформировалась, разрогатилась в канале. Потянешь – начнет драть стенки канала. Ядерная труха вниз посыплется, в «гусак», но и наружу, на пол центрального зала, будет сыпаться, когда скафандр потянет ее в себя. Вот тут твоим орлам придется покумекать.
Фомич слушал с серьезным лицом. Глаза задумчиво смотрели на экран телевизора.
«Покумекаем… – думал он с грустью. – На пол-то упадет не просто ядерная труха с активностью атомного взрыва, там будут еще куски ТВЭЛов (тепловыделяющих элементов)… Каждый из которых – что твоя нейтронная бомба…»
Изюмов вдруг глубоко заглянул в глаза Фомичу и тихо спросил:
– На какую сумму выписали аккордный наряд?
Фомич махнул рукой. Этот вопрос его особенно не интересовал, был как бы само собой разумеющимся. Главное для него – работа! Это главное.
– Да так… По полтора куска… И спирт для профилактики…
– Проси больше… Уступят… Фомич снова смущенно махнул рукой:
– Да куда нам… Да ладно…
Изюмов как-то странновато посмотрел на старого мастера.
– Зря это ты… – тихо сказал он, подошел к столу, взял заполненный и подписанный директором наряд-допуск. – Вот тебе наряд… Петрович подписал… Видишь – по пять рентген на нос… Годовая доза… Но сам понимаешь…
То, что наряд-допуск подписал директор, или, как его все уважительно звали, «Петрович», обрадовало Ивана Фомича. Он-то хорошо знал, что подпись эта – результат их недавней дружеской беседы…
Любил Пробкин своего тезку, старого директора Ивана Петровича Булова. Вместе с ним работали в период ядерного штурма там, за хребтом, когда первую атомную делали… Самоотверженный, бесстрашный мужик… Уж насколько бывалый в ядерном деле сам Пробкин, а перед Буловым и сейчас смущение испытывает. Хотя они с ним друзья и на «ты». Один Фомич на АЭС и называет Петровича на «ты». Да имеет на это право. В самом огне они вместе варились, все издержки лихого ядерного дела на свое здоровье списали. Мно-ого их было, таких Буловых да Пробкиных… И теперь вот самое тяжкое старая гвардия должна взять на себя. А молодым после них, может, и лучше будет.
Вызвал три дня назад Булов Пробкина. Дружески обнял. Усадил. А сам от окна к стене прохаживается. Крупный мужик. Голова большая, гордая. Совсем седой. Лицо отекшее. И руки… Как-то он их странно держит. Будто только что обжег ладони и теперь держит на весу, как бы дует на них…
У Ивана Фомича одна ладонь обструплена и оголена до голого мяса ядерным ожогом, а у Петровича – обе. А с недавнего времени левая рука сохнуть стала.
– Ну, Фомич, – Булов остановился рядом и положил свою горячую руку на плечо Пробкина, – снова нам доля выпала…
– Да, Петрович, выпала… – сказал Фомич, с любовью глядя на старого товарища.
– Понимаешь, нижнюю ремонтную машину конструируют сейчас на опытном заводе. Даже образец сделали. Но что-то не идет пока. Придется мастерить самим на скорую руку…
Булов вдруг взял стул и сел против Фомича.
– Нам с тобой, Ваня, друг от друга скрывать нечего. Кроме нас двоих да бывалых гвардейцев из твоего цеха, посылать на это дело никого не могу. Не имею морального права… Давай договоримся так: ты со своими орлами выдираешь центрального «козла», я руковожу ликвидацией остальных. Лады?
– Об чем речь, Петрович?.. – мягко сказал Фомич, ощущая плечом через лавсан тепло директорской руки. – Все сделаем в лучшем виде…
– Но учти… – Булов пытливо заглянул в глаза Пробкину. – Будет перебор дозы. И большой… А я имею право подписать только пять рентген. А?..
– Да я же все знаю, Петрович… Все знаю… – растроганно сказал Пробкин. – Наверх-то это не объяснишь…
– Да… – сказал Булов, пряча повлажневшие глава. – Если не мы с тобой, тогда кто ж? Молодые?.. Жалко… Понимаешь, где тонко, там и рвется. Не успевают с ремонтной машиной. И дело не в том, что наверх не объяснишь. Там ведь тоже такие, как мы с тобой, есть. Но есть и порядок вещей, понимаешь… И не мы его с тобой придумали, и не они… История… Мы ведь не только энергию отпускаем… Вот такие дела… А у нас с тобой, Фомич, опыт громаднейший. Видишь?.. – Булов подмигнул Пробкину отекшим веком и повернул вверх ладони. В глубине обструпленных ран, под белесоватой пленкой, краснела живая плоть…
Фомич бережно тронул своей корявой рукой горячую руку директора.
– Спасибо, Ваня… Я знал… – растроганно сказал Булов. – Подписал тебе и твоим орлам аккордный наряд по полторы тыщи на брата. Это все, что я могу… Конечно, не в деньгах тут дело, но… Труд-то есть, и огромный… – Булов помолчал. – Спирт возьмите сколько нужно для дела, но не злоупотребляйте.
– Будь спокоен, Петрович, все будет путем.
– Спасибо, друг… А уж сколько получим рентген, это все будет наше. И с нами уйдет… Я уже чувствую ее… Скоро…
И вот теперь, принимая из рук Изюмова наряд-допуск и внутренне усмехаясь какой-то испуганной настороженности начальника смены, который уж очень нажимал на последнюю фразу: «Годовая доза… Но сам понимаешь…» – «Понимаю… Что уж там… – улыбнулся Фомич. – Тут уж, дай бог, двумястами обойтись».
– Ты прав… – сказал Изюмов, нахмурившись. – Но учти. Дозиметры возьмете оптические. Шкала на пять рентген… Это и будет официально зарегистрировано.
– Знаем… – сказал Фомич суше прежнего. Его вдруг несколько задело, что истинная доза, которую они получат, будет скрыта.
Ведь в этом же отчасти и состоял героизм его и его товарищей – гвардейцев ядерного ремонта. Они принимали удар на себя в конечном счете во имя будущего, во имя мира на земле. Хотелось, чтоб об этом знали. Это же в большей степени и вызывало в них тайную гордость, поднимало на воображаемый пьедестал, позволяло высоко держать голову.
Но… Зафиксировано не будет… Слух, конечно, пройдет, легенда останется… Однако винить некого. Некого… Ни он, Фомич, ни Булов перешагнуть сегодня через сложившийся порядок вещей не смогут. А раз так…
Лицо Фомича снова приняло озабоченное выражение. В душе закипало какое-то злое, упорное чувство. Выйдя в коридор и не глядя на ремонтников, приказал:
– Вася, быстро получи на всех оптические дозиметры. Вот, возьми допуск. – И, подумав, немного тише сказал: – Захвати и фотокассеты. Это для нас… Интересно все ж, сколь хватанем.
Вася Карасев с готовностью мотал головой:
– Ага, ага.
– Дуй, Карась.
Вася быстро потопал к дозиметристам.
– Дима и Федя… Вы тащите пожарный шланг от ближнего гидранта в двери центрального зала. Проверьте, чтоб была вода. Шланг поставьте под давление. Ну и… наши «манипуляторы».
Так Пробкин называл металлические клещи типа кузнечных, с удлиненными рукоятками и защитными козырьками из листового свинца, которые сработают в случае, если придется хватать и тащить в бассейн выдержки обломки урановой топливной кассеты.
В те давние времена, когда Фомич начинал свою ядерную одиссею, плутониевые блочки и их обломки при авариях, бывало, выхватывали голыми руками. Так делали Булов, он, Фомич, и многие другие. Поначалу просто не знали. А потом… Потом…
«Где-то вы, мальчики?! Э-хе-хе!..» – с горечью подумал Фомич, глядя на свою обструпленную ладонь.
«Тут тож недалече ушли… Обломок ТВЭЛа – что твоя нейтронная бомба. От нее пять-шесть тысяч рентген в час светит. Схватить такую клещами да пробежать до бассейна выдержки… Тоже наследственность испортишь… А то еще клещами не ухватишь, так уж…» – Фомич не стал думать дальше и прошел на пульт дистанционного управления разгрузочно-загрузочной машиной РЗМ.
Оператор РЗМ Ненастин нервничал. Зыркнув на Пробкина, он возбужденно вытаращил глаза:
– Кассету расклинило! Придется рвать, Фомич! Как?! Тебе ведь «подметать»… Все торчащее, лишнее, что не втянется в пенал скафандра, частью останется на полу центрального зала, частью осыплется в «гусак». Что будем делать?
Пробкин с улыбкой смотрел на взъерошенного Ненастина. Обожал Фомич всех людей, умеющих и любящих работать. А этот скуластенький, белобрысый парнишка, оператор РЗМ, с выражением всегдашней озабоченности на лице, особенно нравился Пробкину. И потому, что молод, и потому, что «рацух» подал и внедрил уже десятка полтора. Какое-то теплое внутреннее доверие ощущал Фомич к таким людям, а к молодым еще и отеческое чувство.
Пробкин погладил Ненастина по плечу.
– Тяни, Витек, тяни, не боись!
Ненастин щелкнул ключом управления и сказал:
– Видал, Фомич?! На динамометре уже тонна… В норме – при семистах килограммах топливная сборка уже шла.
– Тяни, Витек, тяни! Где наша не пропадала!.. Она ведь, заноза, растопырилась в канале. Чего ж ты ждешь? Тяни!
Ненастин добавил несколько щелчков ключом. На экране телевизора контрастно виднелись части плитного настила атомного реактора, так называемого «пятачка», демонтированные с дефектных технологических каналов. Они были расставлены по бокам и напоминали со стороны детские кубики.
Видны были также верхушки технологических каналов с густо отходящими от них мелкими трубопроводами, которые Фомич обзывал попросту – «лапша». Эта-то «лапша» и составляла предмет его главного беспокойства. Ненастин накрошит сейчас туда ядерной трухи, провалится она сквозь решетку труб вниз на поверхность «Елены» (верхняя часть корпуса реактора) – и не достать ее. Нахватаешься тут…
– Пошла! – крикнул Ненастин. – Пошла! Пятьсот килограмм! Нагрузка меньше нормы!.. Часть кассеты наверняка оборвалась, осыпалась…
«Обрадовался…» – с горечью подумал Фомич.
Мощный черный цилиндр контейнера РЗМ, нависший над каналом, вздрагивал.
На панели пульта оператора РЗМ загорелся верхний конечник.
– Все! Втянул! – сказал Ненастин и тревожно глянул на Пробкина. – Ну что, Фомич?.. Двигаю мост РЗМ к бассейну выдержки? Или как?.. Сброшу кассету в воду и оставлю машину там… Сейчас в центральном зале ревуны взвоют. Только держись! Твой час теперь… Ни пуха ни пера!
– Тьфу-тьфу! – сказал Пробкин несколько тише обычного и медленно побрел к центральному залу, приказав Ненастину: – Трогай!
Дима, Федя и Вася Карасев сидели на пластикатовом полу, прижавшись к стене, недалеко от входа в центральный зал и курили. Переходы от стен к полу на атомных электростанциях закругленные, чтобы в углах не застаивалась радиоактивная грязь. Пластикат настилается и на закругления, заходит немного на стену и прижимается к ней нержавеющей полосой, пристреленной дюбелями по всей длине.
Рядом с сидевшими на полу ремонтниками нервно прохаживался дозиметрист с переносным малогабаритным радиометром на груди. Он то быстро подходил к двери центрального зала, щелкая переключателем диапазонов, всматривался в шкалу, то вновь возвращался к ремонтникам.
– Еще не фонит… Да и ревуны молчат… – докладывал он озабоченно. – Видать, РЗМ еще не съехала с канала.
К двери центрального зала был подтянут пожарный шланг с брандспойтом, валялись мятые куски белесоватого листового свинца, несколько клещевых захватов с длинными рукоятками.
Пробкин потрогал ногой вздувшийся и уже намокший пожарный шланг. Он был твердый, как бревно. В некоторых местах шланг имел мелкие неплотности, и тонкие веселые струйки воды устремлялись от ствола в разные стороны.
Подходя к ребятам, Иван Фомич с тревогой думал о том, кто первый пойдет с брандспойтом в гудящий ревунами и беснующийся нейтронами центральный зал.
Так и не решив, кто пойдет первым, Пробкин обратил вдруг внимание на бледное, какое-то суетливое лицо семенящего взад и вперед дозиметриста. Усмехнулся.
«Мандражирует…» – подумал он, одновременно отметив, что Дима, Вася и Федя сидят спокойно, расслабленно даже. Покуривают себе.
Эту странную, трудно объяснимую расслабленность настоящих работников и бойцов перед атакой, перед решительным броском он знал хорошо. Но и знал также, что в такие сжатые, очень сгущенные минуты перед страшной опасностью в мозгах у людей наступает также некое помутнение, сумеречность, когда движения и действия рук и ног как бы полуконтролируются людьми, и тут надо держать ухо востро.
Вовремя данная уверенная команда, приказ, а то и личный пример решают многое, если даже не весь успех операции.
Снова глянув, теперь уже зло, на бледного, словно ушедшего в себя дозиметриста, Пробкин как-то очень твердо, даже с некоторым злорадством подумал, что этот парень войдет в центральный зал первым. Он должен сделать замер, определить время работы и первым принять на себя нейтронный удар.
Подумав так, Фомич тут же смягчился в душе к бледному дозику, у которого, как он думал, очко от страха сокращалось быстрее, чем сердчишко.
1 2 3 4 5 6 7 8