Сканирование, проверка, форматирование – lostpoint, 2005
«ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР»: Издательство «Книжная Палата»; Москва; 1990
ISBN 5-7000-0223-X
Григорий Медведев
ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР
1
Воздух помещений и боксов атомной электростанции, недавно еще горячий и густо насыщенный тошноватой вонью, теперь остыл и неприятно саднил дыхание еле ощутимой горечью.
Обычно редко посещаемые персоналом, длинные, пустынные коридоры грязной зоны электростанции казались теперь и вовсе покинутыми.
Атомный блок стоял, пораженный тяжелым недугом.
Неделю назад, в ночную вахту, случилась ядерная авария. Из-за ошибок операторов в управлении процессом произошло разрушение части топливных урановых кассет активной зоны атомного реактора. А попросту говоря – эксплуатационники «заварили козла».
Это означало, что тепловыделяющие элементы кассет разуплотнились и долгоживущие радиоактивные осколки и частицы разрушенной двуокиси урана разнесло из реактора с теплоносителем-водой и паром по трубопроводам, в тысячи раз повысив их радиоактивность.
На блоке стояла напряженная и гнетущая тишина, от которой с непривычки звенело в ушах.
Но звон был кажущимся. Это память то и дело как бы невзначай подсовывала в уши людям здоровый шум работающей электростанции, словно бы напоминая необычно притихшим эксплуатационникам, что пора бы и начинать…
Что ж. Пора и начинать…
Сами «заварили козла», самим и выдирать.
Люди всех служб атомного энергоблока ходили какие-то удрученные. Иные остро ощущали вину. Однако предстоящее тесное общение с радиоактивной заразой никого особенно не прельщало.
В такие вот черные дни и недели темноватые слухи расползались по отметкам (этажам) и помещениям атомной электростанции – всюду, где только были люди в белых лавсановых костюмах и чепцах. Слухи, что вот-де, мол, чуть ли не закроют блок, и мало того – не только закроют, но и обвалуют землей, и вместо АЭС один только курган и останется…
«И поделом! – в сердцах говорили некоторые. – Меньше грязи будет…» – «Да-а… Держи карман шире… Закроют тебе… Столько денег угрохали – и закроют… Не-ет…» – говорили другие.
И чем выше по этажным отметкам и ближе к блочному щиту управления АЭС, тем острее и язвительней были толки, отдающие порой откровенной досадой.
«И впрямь ведь, – говорили эти третьи, – весь трескучий бум в печати, по радио и телевидению об укрощении могучего атома в конце концов оборачивается суровой необходимостью прямого контакта с радиоактивными осколками деления, а ведь именно тут и начиналось то самое что ни на есть геройство, ибо налицо опасность, ее надо преодолеть… И при этом страдает не кто-нибудь, а живые люди. Но вот об этом пресса помалкивает… Да-а…»
Глаза у людей были то печальные, то колючие, то откровенно злые…
…Начальник цеха централизованного ремонта Иван Фомич Пробкин, человек кряжистый, небольшого роста, с головой, вросшей в плечи и слегка откинутой назад, соображал вслух, таким образом естественно и будто нехотя подсовывая информацию для размышления сидящим рядом с ним трем ремонтникам – гвардейцам старого ядерного призыва, дергавших «козлы» еще на бомбовых реакторах…
– Стало быть, драть «козла» надо, – раздумчиво говорил Пробкин, – будь он неладен!.. И смердючий же он, этот козел, а куда денешься?.. – Иван Фомич хрипло, как-то пропито рассмеялся, и его плоские, словно пришлепнутые с боков щеки с висячими, дряблыми складками заходили в тряске. Смех перешел в надсадный кашель. Он побагровел, глаза налились кровью и подвыкатили слегка из орбит. – Труха из его сыпется, из этого «козла», чтоб он сдох раньше, чем родился! – Пробкин отер пухлой, сильно морщинистой, какой-то коричневого цвета ладонью выступившие от смеха и кашля слезы. – Вот так, парни…
Слушавшие его ремонтники имели невеселый вид. Все они понимали, что Ванек «закидывает удочку», делает прощуп и одновременно готовит, подводит будто ненароком к самому худшему. А то ведь, чего доброго, и заупрямиться могут. Тут дело такое… Скажут: кто палил активную зону, тот пусть и «козла» тащит.
А кто палил? Мальчишка палил, СИУРишка, молокосос еще. Физик, конечно, но… Раз уж дело дошло до ядерного «козла», тут нужны и волки ядерного ремонта.
Пробкин хитрил дальше, незаметно, но очень внимательно и цепко вглядываясь в лица соратников по нелегкому ядерному делу, и видел, что они еще не готовы. Мозгуют. Тени все в глазах да по лицам шмыгают, да…
– «Козлища» не так уж и велик, – продолжал Пробкин, – всего двадцать пять топливных сборок. Да… Двадцать пять технологических канальчиков… Чик-чирик! Резанем, вскиданем, и вся говоруха… Эх-хэ-хэ!.. – вздохнул Пробкин.
Его уже начинало раздражать молчание подчиненных. И вдруг, ощутив внезапно подступивший гнев от мысли, что все так медленно идет и может сорваться, резким, приказным голосом сказал:
– Ну что, орлы?! Сопли жуете?!
– Чего жевать, – угрюмо сказал худощавый, какой-то весь вытянутый мужик лет сорока, с удлиненным лицом, плотно обтянутым сероватой блестящей кожей с коричневыми пятнами возле ушей и у волос на лбу. – Ты, Фомич, знаешь нас давно…
– Знаю! – твердо и с каким-то только ему удававшимся подчеркнутым уважением сказал Пробкин. – Оченно знаю!
– То-то же… Но ты скажи вот что: сколь еще бэры (биологические эквиваленты рентгена) хлебать будем? Оно ведь потихоньку и надоедать начинает.
– А ты вот их спроси! – задиристо сказал Пробкин, весь вскинувшись и ткнув указующим жестом в потолок.
– А чё нам спрашивать?! Ты начальство, ты и спрашивай.
В этот миг Пробкин понял, что Дима (так звали тощего ремонтника с удлиненным лицом), что называется, готов и возражать не станет, хотя еще, может, и будет огрызаться для проформы.
А Дима и впрямь, ощутив в себе какой-то душевный сдвиг, внезапно заволновался и, похоже, теперь только для виду, излишне горячась, заговорил:
– Сколь уж, Фомич, «козлы» грызем? Пора бы и кончать… – И запнулся, и залился густой краской, и, не выдержав испытующего взгляда старого мастера, опустил глаза.
– Ну и кончай! Кто тебя держит? – подначил Пробкин. – Лет пятнадцать, а то и больше, ты уже отбарабанил в грязнухе, пенсия в кармане… Ну и топай в пасечники.
Дима еще сильнее покраснел, больше не возражал и, чувствовалось, был уже в рядах Пробкина.
Почуяв, что в его полку прибыло, Иван Фомич несколько спокойнее продолжил:
– Ну, а ты, Федя, что молчанку гнешь? «Козел» уже блеет, а ты никакого интереса?
Федя вспыхнул:
– Как посмотрю я, Фомич, уж больно ты шустер, крутишь все… Нет чтобы напрямки: так, мол, и так, хлопцы, осточертело мне это дело, как и вам… Ну и давайте, что ли, последний раз дерганем… А то… Дипломата изображаешь… А мне вот! – Федя рубанул себя ребром ладони по горлу. – Все это ядерное хлебово… В костях сидит… Захочешь – не забудешь… Порой так скрутит, хоть волком вой от боли в ногах.
Разрядившись таким образом, Федя немного сник. Побелевшие было в гневе глаза его потемнели до глубокой голубизны. Асимметричное мясистое лицо, искаженное мгновенной яростью, обмякло, и стало отчетливо видно, что правая щека у него совсем худая и плоская как бы, а левая, с мощными желваками, вздулась.
Лет восемь назад при выполнении работ с захватами кассет его ударило длинной стальной штангой по правой щеке, вышибло шесть коренных зубов, и с тех пор он никак не наладит себе протезы, жует левой стороной, оттого и развилась у него в лице такая асимметрия.
– Если только хочешь знать, Фомич, я решил завязывать. На кой мне все это? А? На кой?..
«Начал рассуждать, – заметил про себя Пробкин, – стало быть, размякает… Размякай, размякай, Федя. Нас четверо, стариков, осталось. А молодых беречь мы должны. Им еще детей плодить. Однако ж им достанется тож… А куда деться?»
Думая так, Иван Фомич не испытывал раскаяния ни перед собой, ни перед сидящими рядом товарищами, ни тем более перед молодым поколением атомных ремонтников.
Крепко замешенный на ядерном деле, он плохо представлял себе, что будет делать на пенсии, если дотянет до нее, и очень смутно вспоминал себя того, доатомного, удивляясь порой, как это он мог жить тогда, занимаясь, по его нынешним представлениям, пустяками, – был трактористом, пахал землю, сеял…
Важность нового дела – вот что ошеломило его еще тогда, когда он впервые появился в зоне строгого режима. И эта значимость, огромные деньги, отличный харч – все это сразило в те давние годы крестьянина Пробкина наповал, и он стал преданным работником нового дела.
Крепко проспиртованный, простреленный нейтронами и гамма-лучами, не единожды умытый радиоактивными водами, он постепенно превратился в человека, одержимого манией чинить, исправлять, заставлять бесперебойно работать, работать, без устали работать ядерные установки, и та, в последние годы все большая, душевная и физическая усталость, какая-то сумеречность сознания порою (тоже следствие облучения), когда казалось, он будто жил и не жил, не останавливали его…
«Реактор должен работать!» – вот та главная, чуть ли не единственная формула, двигавшая им.
Порою он чувствовал, догадывался, что жить-то ему, пожалуй, осталось недолго. Но это чувство еще более усиливало в нем торопливость, стремление сделать быстрее то, что еще можно успеть сделать за отпущенный ему срок.
Он смотрел на Федю сейчас, почти не слушая, о чем тот говорил. Мозг Пробкина опускал все малозначащее, не касающееся дела, но зато все, касающееся работы, схватывал тут же и реагировал моментально.
И все же, при всей своей твердости и целеустремленности, безжалостности к лентяям и маловерам, Иван Фомич видел, что старая гвардия сдает. Сдает…
Довольно частая нехватка дыхания, которую он замечал за собой в последнее время, вновь ощутилась теперь. Он сделал несколько глубоких вдохов, на последнем только испытав какую-то болезненную удовлетворенность, и в нетерпении прервал Федю:
– «На кой! На кой!..» Тоже мне, закудахтал… «Не хочу!» – так и скажи прямо. Я, Федя, между прочим, правду-матку обожаю. – И с надеждой подумал, что у него еще есть в кармане «хороший стимул» – деньги и спирт, аварийный, так сказать, фонд, выделенный руководством электростанции начальнику цеха централизованного ремонта для использования в интересах дела. По полторы тыщи рублей на нос, кроме зарплаты, и по трехлитровой канистре спирта-ректификата каждому, кто примет участие в работе непосредственно в реакторном зале и в подаппаратной зоне, где самое главное дело и будет.
Фомич туда еще не ходил, но дозиметрист доложил ему, что в помещении нижних водяных коммуникаций гамма-активность достигает одного-двух рентген в секунду, то есть четырех, а то и восьми тысяч рентген в час.
Жарко! Ничего не скажешь… Но дело есть дело, реактор должен работать, и он, Пробкин Иван Фомич, сделает так, чтобы все было путем.
А уж что касается «хорошего стимула» (денег и спирта), то перед ними ни один еще ядерный ремонтник, известный Пробкину, устоять не смог. Но дело тут, конечно, не только в стимуле… Не просто ведь за-ради денег трудились они все эти тяжкие годы?.. Назови это как хочешь – аккордная оплата (сделаешь – получишь), фонд начальника цеха или просто материальное стимулирование, все равно рабочей гордости это не умалит и главным в работе никогда не будет. Что же касается спирта, то в атомном деле ему отводилось место особое. Спирт не просто опьянял и блокировал страх перед радиацией. Он и защищал, на время связывая собою свободные радикалы молекул в клетках человеческого организма, не давая им тем самым необратимо «окультяпиться»… Пошло это еще с первых лет ядерного штурма, когда никаких других протекторов медицина не знала. Да так и вошло в привычку.
– Не хочешь, стало быть?! – воинственно поглядывая на Федю, сказал Пробкин, вложив в интонацию много скрытого смысла, что можно было прочесть примерно так: «Не хочешь – как хочешь… Дело хозяйское… Только потеряешь ты немало, дорогой Федя…»
Пробкин заметил, что, когда горячился, слабое пока еще удушье не так здорово беспокоило его, а порой и вовсе не ощущалось.
– Не хочу, – как-то вяло выдавил из себя Федя, но в голосе его Фомич не услышал ни уверенности в правоте, ни твердой, окончательной решимости.
«Додавим…» – подумал Пробкин, обращая свой взор к третьему – Ваське Карасеву.
Уж в ком-ком, а в Ваське Карасеве Иван Фомич не сомневался. Вот уж про кого точно можно сказать: «Мал золотник, да дорог!»
Никакого никогда сопротивления не оказывал, хотя и маломерок, ни дать ни взять. Коротыш да худющий. В чем только кости держатся. Но жилист, от дела не оторвешь. Умный на руку человек этот Вася Карасев. Сообразительный. Башка громадная, белый чепец всегда мал и на вихрах светлых сидит сверху, больше для бутафории. Лицо широкое, плоское. Приплюснутой нос. Взгляд всегда вопрошающий, даже пытливьгй. Порою как бы соображающий что-то, углубленный в себя.
Все бы ничего, да только все время, сколько его знает Пробкин, мучается Вася глазной болезнью. Веки всегда красные, глаза слезятся. И уж что ему туда доктора ни капают – без толку.
Может, от всей этой атомной атмосферы, от вонючего духу атомного болезнь, кто знает.
Перед началом любой неплановой работы Вася обычно бросал свою любимую присказку:
– Мы любим гроши да харч хороший!
Но Пробкин знал, что меркантильное условие это носило формальный характер, ибо в особо сложных случаях Карасев шел на дело без всяких условий, работая не за страх, а за совесть.
Теперь же он сидел, растерянно поглядывая по сторонам, и помалкивал. То ли соображал, сколько запросить, то ли еще что. Но помалкивал. Пробкин оценивающе смотрел на Васю, сбитый с толку его необычным поведением. Сказал осторожно, с прощупом, будто полуспросил:
– Чтой-то я не пойму тебя, Карась…
– А что понимать? – сказал Вася незаинтересованно, равнодушно поглядывая по сторонам. – Дело, вишь, нешуточное. Эдак и задумаешься. Внизу-то жарит – не захочешь. Тысяч пять рентген небось. Это ж тебе почти что ядерный взрыв… А? Фомич?.. Куда ж ты нас толкаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8