Погодин Радий Петрович
Цветок для Оли
Радий Петрович ПОГОДИН
ЦВЕТОК ДЛЯ ОЛИ
Рассказ про любовь
Алеша заболел на выпускном вечере. Он танцевал с Зинкой, и ему стало плохо - дрожь прошла по спине, во рту окислилось. Качнувшись, он наступил Зинке на ногу.
- Новые туфли! Не видишь, французские! - Зинка потерла носок туфли о свою икру, толкнула Алешу кулаком в грудь, сказала: - Бульдозер. Все танцуют, а ты как работаешь. - Она лукаво сощурилась, словно желала утаить свои настоящие мысли, и улыбнулась приоткрытым ртом. - Ох, танцевать люблю до смерти. Так бы и танцевала всю жизнь...
Зинкины светлые волосы пахли духами. Алеша отворачивал голову, чтобы легче дышалось. Сглатывал кислую слюну. Глянув вниз на улыбающееся Зинкино лицо, озаренное счастьем глаз, светлых, как вода на рассвете, Алеша вспомнил строчку из стихотворения: "И губ твоего изгиба...", которое еще в восьмом классе посвятил Зинке влюбленный в нее поэт Витя Сойкин. Вот он, Витя, задел Зинку локтем. Витя влюблен сейчас в Пашу Катышеву. Алеша затопал старательнее, пытаясь попасть в такт Зинкиной ловкой прискочке.
Боль вонзилась в живот, как занозистый кол. Алеша оставил Зинку посреди зала и пошел, разгребая танцующих, к дверям с табличкой "Завклубом". Войдя в кабинет и прикрыв дверь, Алеша лег на диван. Диван под его весом хрустнул. В третьем классе Алеша принес в кабинет биологии и природоведения красивый "камушек" (учительница просила для коллекции "Наша Родина"), положил "камушек" на этажерку, этажерка почему-то пошла от стены, поскрипывая, и рухнула. Учительница, наверное от испуга, назвала Алешу Бульдозером.
Клички к Алеше не прилипали, не пристала и эта. Только Зинка произносила ее иногда в одном ряду со Слоном, Бегемотом, Утесом бесчувственным, а также Компьютером и Логарифмом.
Боль в животе заглушала музыку, смех и неожиданно звонкие возгласы учителей, освободившихся от заботы.
На банкете было сухое вино, пиво и лимонад. Рядом со стаканом лежало по цветку шиповника, в вазах стоял жасмин. Алеша даже пиво не пил.
- Конечно, каждый год у выпускников бывают такие срывы - наволнуются, знаете... К тому же излишняя самонадеянность... Но Алеша - невероятно!
Алеша открыл глаза - над ним стояли завуч Нина Игнатьевна и завклубом, она же хормейстер и балетмейстер Нина Ильинична.
- Тебе дурно, Алеша? - спросила Нина Ильинична. - Пойди на воздух.
- Зря вы так думаете, - прошептал Алеша. - Боль у меня. Наверно, болезнь.
Слово "болезнь" удивило и возмутило его. Он поднялся и, тяжело отрывая подошвы от пола, пошел домой.
Дома он снял ботинки, бросил на стул рубашку и, уже не в силах стащить брюки, осторожно, вниз животом лег на кровать.
Шум веселья выкатился из клуба на улицу. Девичьи голоса затянули обязательную для такого случая песню о прощании со школой. Девчонки так старательно строили, такой развели ансамбль, что песня пропала.
"И чего мудрят? - подумал Алеша. - Сейчас на речку пойдут. У ребят там шампанское закопано. У Вити Сойкина карта, от какого камня сколько шагов и куда повернуть. В одном месте - Алеша должен был лечь головой к востоку, протянуть правую руку к югу... До утра будут песни орать. Как бы не подрались с туристами. Без меня им и наклепать могут..."
Боль утихала, отдаваясь по всему телу потрескиванием, как остывающий лист железа. Алеша утер нос и глаза подушкой и уснул, жалея и выпускной вечер, и коллективное прощание со школой, хотя, по существу, сам он простился со школой еще зимой, осталась только формальность - получить аттестат. Все, теперь аттестат вот он, на маленьком письменном столе, за которым Алеша просидел за уроками с первого класса, сколачивая стол и подклеивая - гвоздей в столе теперь больше, чем дерева. Завтра, может быть, послезавтра Алеша пошлет документы в училище.
Учился Алеша легко, удивляясь другим, кропотливо собирающим мудрость учебников в хрупкую скорлупу троек. С восьмого класса, с тех пор как Зинка ушла, он восседал в заднем ряду в монументальном одиночестве и терпеливо скучал. В десятом сомлел окончательно. Пошел на строительство "Металлического предприятия" и устроился шофером на лесовоз, оговорив себе только вторую смену. В школе автодело было поставлено хорошо - на широкую ногу, благодаря большому количеству поломанных автомобилей, подаренных местными организациями в порядке шефства.
Балл успеваемости у Алеши снизился.
Вызванный к директору для объяснений, он объявил свое "или": или пусть его вызывают только по понедельникам, или он будет сдавать экстерном.
Родители молчали скорбно. Драть - так он же, медведь, выше отца на две головы и на три головы выше матери.
- Алеша, - говорили ему педагоги, - наработаешься еще. Мы тебя на медаль вели, а ты...
Он отвечал простодушно:
- А я не отказываюсь. Я в бронетанковое училище поступать буду. Для бронетанковых войск медаль не помеха.
В конце концов на его лесовозную деятельность закрыли глаза. Балл успеваемости таким образом выровнялся.
Утром он не ощутил боли, она ушла, будто ее и не было. Полюбовавшись на свой красивый аттестат, Алеша пошел на работу.
Как только занятия в школе кончились, он попросил поставить его в нормальный график, с тем чтобы отпускали только на письменные экзамены. На устные он являлся прямо на лесовозе, отвечал первым и отбывал, сигналя и грохоча.
- Ты пижон, что ли, супермен, плейбой? - возмущались одноклассники.
- Не надо... Чего тут сидеть-то, ждать-то чего? - отвечал он. - А плейбой вообще из другой оперы.
Сегодня Алеша возил лес с дальней просеки. Двенадцатиметровые хлысты, свешиваясь с прицепа, царапали землю - этакие большие, но уже бессильные пальцы.
Выкатив на просторную поляну, Алеша заглушил мотор. Некоторое время он как бы слышал работу поршней, но постепенно в Алешино сознание вошел неназойливый шум леса. Ветер выдул запах бензиновой гари. Обступили Алешу лесные запахи. Утренний, еще не прогретый лес дышал ландышем и геранью, днем эти пряные ароматы угаснут, пересиленные запахом хвои и земляники. Алеша смотрел вокруг, прощаясь, - получит вызов, и все. Какая там будет растительность? Может быть, азиатская, может, дальневосточная?
Матерые сосны вдоль просеки тянули песню на высокой и сильной ноте, но выше и чудеснее поднимались дискантовые голоса тесно растущей молоди, вторили лесу подголоски - кусты и травы.
Алеша вылез из кабины, принялся цветы рвать, хотя раньше никогда за ними не нагибался. Стиснул в букете грушанку, любку, лесную герань и, застеснявшись, бросил. Поднял с земли цветок майник, положил его на ладонь, как чудо какое - хрупкий, вокруг тонкого стеклянного стебелька белые звездочки, даже не звездочки - отблески. Вздрагивают они, словно боятся. Дрожит цветок майник, аромат его пробивается сквозь бензиновый запах ладони.
- Ишь ты - видение! Комар тебя загубить может, а пахнешь-то как душисто. - Алеша хотел сказать цветку какие-нибудь другие слова, сродные его красоте и удивляющей беззащитности, но только вздохнул и осторожно приладил цветок в трещину в старом пне.
Ястреб за стрижом погнался. Разбился, ослепший в азарте, ударился грудью в провод высоковольтной линии, мертво распластал страшенные крылья и, заваливаясь на бок, пошел косо падать.
Алеша ахнул, жалеючи.
- Как же ты этак? - крикнул в опустевшее небо. - Глядеть надо!
Трехпалый дятел губил сосну - рвал ей кожу от корня вверх метра на два, словно лыко драл.
Алеша сказал серьезной и непугливой птице:
- Хоть ты и дятел, но сволочь порядочная. - Залез в лесовоз и поехал. Машину не торопил, наслаждался сильным гудением двигателя, старанием двух ведущих мостов, цепкостью скатов.
Огибая высокий, круто вздымающийся бугор, увидел - человек машет, зовет. Наверное, случилось что-то, когда помощь другого становится необходимой. Алеша заглушил двигатель и полез вверх, цепляясь за растущую клочками траву. На хребтине бугра стоял мужик лет шестидесяти, одетый по-выходному в пиджак с галстуком, завязанным давно, единожды и неумело.
- Быстрее! - кричал мужик, хотя Алеша был рядом. - Нету уже у меня терпения. - Когда Алеша поднялся на бугор и выпрямился, тяжело дыша, мужик на колени стал, полез под набросанные горой ветки, вытащил из-под них пол-литра. - Два часа тут сижу, аж с рассвета, замерз сперва, сейчас взмокрел - выпить не с кем. Никто по дороге не пробегает. Вымерли они, что ли? - Мужик снова сунул руки под ветки, вытащил стаканы, зеленый лук, хлеб, колбасу.
- Я не буду, - сказал Алеша.
Мужик опешил, он глядел на Алешу пристально - глаза будто просечены в темном стволе.
- У меня ж день рождения.
- Вечером выпьете.
- Я же утром родился, в это самое время. И на этом вот месте. Здесь наш хутор стоял - полуселочек маленький. Юбилей у меня... - Мужик погрустнел, сглотнул слюну и сказал откровенно, словно распахнул дверь: Вечером гости придут, будут песни орать, будто и не я народился, а лично они. Слабый я теперь стал от всяческих размышлений. А ты еще вон какой, как валун. Небось срочную отслужил?
- Нет еще, вчера аттестат зрелости дали.
- Созрел, значит. - Мужик расплеснул водку по стаканам. - Давай.
- Извините, - сказал Алеша. - Вы уж один выпейте.
- Шутишь. Не по-людски одному пить. - Поняв, видимо, что Алеша не шутит, мужик попросил: - Ты хоть чокнись со мной. Поздравь.
Алеша поздравил его от души, даже руку пожал, пожелал здоровья и счастья. Мужик выпил, заел луком и встал. Был он ростом с Алешу, но заметно тоньше в кости, в груди уже, но губы у него были твердые. Мужик вытер глаза тылом ладони, сказал:
- Земля. Я с нею уже вдоволь наобнимался. - Был он усталый, наверно, съехавший с этой земли давно и тяжело живший на стороне. Наверно, вернувшийся сюда доживать.
Алеша тоже встал. "Ночью, никак, ливень пролил. Ребята небось повымокли". Может быть, виной тому настроение мужика, может быть, аттестат зрелости или вчерашняя пугающая боль в животе - показалось Алеше, что вокруг все сверкает: и река, и ручьи, и даже всякая лужица. Туман, текущий в оврагах и тающий на полях, смягчает это сверкание, разнося его малыми искорками до горизонта и выше, как бы соединяя ручьистую эту землю с небом.
Мужик сказал горько, что, будь его воля, он бы всех людей выселил с этой небогатой земли жить в быстро развивающуюся Сибирь, а эту землю очертил бы строгой чертой, запрещающей вход в нее всему, что рубит, копает и строит. Пускали бы сюда только по пропускам с круглой печатью, чтобы отдохнул человек душой и погрустил над могилами, поскольку вся эта земля состоит из могил, наслоившихся друг на друга за долгую тысячу с лишком лет, и поскольку именно в ней отыщет русский человек либо свой древний корень, либо живого родича, либо его погост.
- Оторвал я тебя от работы, - сказал мужик, спохватившись. - Ничего, а? Фитиля не вставят?
- Ничего. Я в бронетанковое училище поступаю.
- Значит, танкистом будешь. Танкисты все гордецы. Правда, горят они знаменито, скачут из танка, будто от соснового полена искры. Я танкистов гасил. Я пехота.
Алеша сел, взял белую луковку, ткнул ее в соль и в соль же бросил.
- Вот что, - сказал он с горячностью, ему не свойственной. - Не будет этого! И танков не будет в вашем теперешнем понимании. Будут БАСОЕ.
- Какое? - спросил мужик, садясь напротив.
- БАСОЕ. Бронетанковая автоматическая самоподвижная огневая единица. Вы, как я понимаю, человек разносторонний, вы понимаете, что танку при современном уровне техники экипаж не нужен. Объективно - даже вреден. Эмоциональность, индивидуальная оценка, пристрастность искажают картину и оценку боя в целом. Танком должна управлять электронная машина. При этом один человек с командного пункта может вести в бой целое соединение, скажем роту. Биологическое пространство, нужное людям, делает танк громоздким. Машина будет ниже, компактнее, будет иметь больший боезапас и автоматическую систему гашения пламени в случае опасного попадания.
- А героизм? - спросил мужик скучным голосом.
- Героизм оставим пехоте.
Мужик с подозрением оглядел Алешу, схрустел вывалянную в соли луковицу, шумно вздохнул.
- За пехоту не опасайся, у нее и без тебя, головастика, героизма хватит... - Некоторое время он шевелил губами, головой тряс, махал рукой возле уха, словно отгонял мошкару, и сказал, вдруг просветлев лицом: - А что? А ничего. Все правильно... Придумай что-нибудь и пехоте, чтобы ей не гибнуть зазря... Давай за тебя выпьем.
- Я ж на машине, - сказал Алеша, - мне ехать пора.
- На машине - не возражаю. На машине я бы и сам не стал выпивать. Мужик посмотрел с бугра на груженый лесовоз, он и забыл о нем, видимо. За тебя, значит.
Мужик залез с Алешей в машину.
- Пешком ходить лучше, - сказал он. - Но снизойду, с тобой до поселка доеду. У меня ж день рождения...
Всю дорогу мужик говорил о скудости хлебных злаков на этой земле, мол, на их месте можно вырастить богатырские леса и дубравы, от чего здешние реки и многочисленные озера, обмельчавшие за тысячелетний процесс истории, наводнились бы, зарыбились, луга утучнились...
- Думаешь, древние новгородцы дураки были, что здесь поселились? А теперь балды - о лесе не думают.
Алешины мысли, как казалось ему, были шире: от Таймыра до Кушки, от Бреста до Курильских островов...
На бирже Зинка, маркируя бревна, глядела на него, как на лютого своего обидчика.
- Ну чего ты? - сказал ей Алеша.
- А то, что бессовестный. Кто же так с девушкой поступает? Бросил посреди зала. А я в школе, считай, посторонняя...
- Это ты посторонняя?
Малышами Алеша и Зинка сидели за одной партой. Зинку пересаживали в передние ряды; она была небольшего росточка, но она неизменно возвращалась к Алеше на заднюю парту. После восьмого класса Зинка из школы ушла. Устроилась продавщицей в галантерею. Уволилась недавно, никому не сказав причины, - устроилась на лесобиржу учетчицей. Говорила, подаст нынче документы в финансово-экономический техникум на вечернее отделение. К Алеше Зинка относилась последнее время с такой бесцеремонной нежностью, что он пугался и отмахивался от нее, как медведь от осы. А она и не замечала. Зинка обижалась только на обиды, ею самой придуманные.
1 2 3