Александр Гейман.
Овидий

- Вспомнил!
Весь в холодном поту Марк Юний Крисп присел на постели,
тяжело и часто дыша. Его сердце колотилось так, что едва не
выпрыгивало из груди. И было от чего: Марк Юний наконец
вспомнил, кто он и откуда.
Брета, женщина, делившая с ним кров и ложе, чутко
пошевелилась, но Юний уже прилег обратно. Чудовищное усилие
воспоминания и невероятная тяжесть вернувшейся вдруг памяти
отняли у него все силы, и Юний бессильно вытянулся на тряпье,
покрывавшем лежанку.
Хотя... хотя какой он, к Абинту, Марк Юний? Он... как это
произносится на их языке? Да нет, тут, пожалуй, и звуков-то
таких нет, в их дикарских наречиях. Это не благородный язык
Дзиангаутси, его родины. Острая тоска накатила на Юния, и он
заплакал - беззвучно, но не сдерживая себя.
Он-то думал, что все началось с идиотской побасенки про
племянницу жены цезаря, которую он, захмелев, рассказал на
дружеской пирушке. Даже у стен есть уши, а тут все стены были
из этих ушей - в доме полно было случайных гостей, не говоря о
рабах и домочадцах. Официально, конечно, его осудили не за
это, а за распущенную жизнь,- семья Юния заступилась как
могла, и не один миллион сестерциев покинул казну любимого
дядюшки. Юния не предали смерти, не казнили отрезанием языка,
не продали на галеры - всего только ссылка в эту варварскую
страну, к скифам в их Киммерию, или нет, западней, здесь жили
не скифы, а... Да какая разница, как они себя называли, эти
варвары? Это были лесные дикари в грубых холщовых одеждах или,
зимой, и вовсе в шкурах зверей, с их примитивным бытом,
живущие в лачугах, едва не землянках, где через загородку
соседствовали козы и люди. Они выжигали лес и сажали там свой
ячмень и рожь, а когда поле приходило в негодность, уходили и
селились где-нибудь в другой чаще. Ни письменности, ни
городов, ни школ, ни муз, ни... да что говорить! Что за глушь,
что за медвежий угол, о боги, боги!..
Юний и вправду не знал толком, в какой именно край и к
какому народу занесла его немилость цезаря. Не только незнание
языка было тому причиной. Брета, его женщина, сносно говорила
по латыни, и она как-то рассказала ему, что они какое-то
особое племя, осколок каких-то древних родов, будто бы живших
тут еще до гетов и готов, кельтов и сколотов, германцев и
скифов. Кажется, это были все-таки кельты... а вообще-то,
какая разница? Селение ее племени, так объясняла Брета,
входило теперь в состав племенного союза под началом Брода,
варварского вождя, и считалось частью его народа. Самого
Брода, впрочем, Юний видел пару раз - впервые, когда Юния
доставили в его городок. Центурион Тит Авсоний изложил
дружественному вождю, стерегущему границу империи, суть дела:
Юния надлежало держать под надзором где-нибудь в отдаленном
углу, а Броду - раз в год получать приличную сумму на прокорм
изгнанника-римлянина - ну и, конечно, кое-что из нее шло Броду
за его хлопоты. Все это Брод и исполнил: отослал Юния в самое
отдаленное селение, где жил народ, еще более темный и дикий,
нежели его собственный. На ужасной латыни советник Брода
пересказал Юнию его условия.
- Тебе, ромей,- дружелюбно излагал местный цезарь,-
ничего не угрожает. Живи как можно дольше, а то,- загоготал
Брод,- я перестану получать ежегодную плату! Делай, что
хочешь, охоться, гуляй.
Он посмотрел на римлянина и подмигнул:
- Я скажу, чтобы тебе там у Граба дали хорошую женщину и
кормили как следует. Геть! Любой из моих людей будет тебе
завидовать: ешь да гуляй. А бежать,- снова ухмыльнулся Брод,-
тебе некуда.
Это было правдой: вернуться домой Марк Юний не мог, а
покидать пределы земель Брода было смертельно опасно. Хорошо,
если бы его вернули Броду за выкуп, а то могли попросту съесть
- Брета говорила, что иные из их соседей германцев не
чуждаются людоедства.
Так Марк Юний пережил ужасную осень и ужасную зиму в этом
варварском селении. Брета, молодая еще вдова с двумя детьми,
охотно приняла его в дом - еще бы, стряпая Юнию, она и сама
могла подкормиться. Племя, конечно, помогало ей после смерти
мужа, но жили эти трое все-таки впроголодь. Юнию повезло еще и
в том, что его хозяйка знала латынь - ее угораздило прожить
несколько лет в Галлии, в римском городке-крепости, туда
занесла ее судьба - и вот позже, уже в молодые годы, она чудом
вернулась к своим: человек из их селения оказался с небольшой
группой торговцев в этом городке. Брета и Зимин узнали друг
друга, и он задешево сторговал ее у хозяина. Тогда Брета была
незавидным куском - тощий голенастый цыпленок, не обещающий в
будущем хозяину ни сладких утех, ни рабочей сноровистости. А
вот теперь это была крепкотелая баба, хоть куда в любви и
работе, и многие из молодых парней и впрямь завидовали Марку
Юнию. Он тут, по их мнению, жил как на островах блаженных - ни
работы, ни заботы о куске хлеба, да еще Брета под боком -
счастливчик, да и только!
А этот счастливчик был близок к сумасшествию или
самоубийству. Он, гражданин великого Рима, баловень семьи,
один из тех, кто составлял золотую молодежь вечного города,
он, кто выплескивал вино, если оно было на одну кислинку
кислей положенного, и кто переодевал тогу из-за одной
некрасивой складки,- короче, он, Марк Юний Крисп, теперь
должен жить один среди зверских морозов, грязи, вони бок-о-бок
с овцами и козами! Ме-а-а!.. О боги, боги!..
От самоубийства его удерживали не только ласки и забота
Бреты. Ему все время казалось, что он забыл что-то очень
важное, что-то, что способно вырвать его из этой злой неволи.
И вот, теперь он это вспомнил - и выяснилось, что все еще
хуже, гораздо хуже, чем он думал. Эта культурная римская
жизнь, по которой скучал сибарит Марк Юний, эти блага роскоши,
эта цивилизация и утонченность, эта образованность и лоск были
еще худшим дикарством в сравнении с Дзиангаутси, чем это
селение варваров против жизни в Риме. Он был не просто чужаком
здесь, он был чужаком и изгнанником вдвойне: вся эта планета
была чужой, и весь ее мир был одним дикарским медвежьим углом.
Не сдержавшись, Марк Юний застонал и вновь дал волю
слезам. Он, самый талантливый диадзиаль, чудослов империи
Дзиангаутси обречен кончить дни на козьих шкурах в дикарской
хижине дикарской планеты! И ведь за что, о Абинт?!. За
невинную ребяческую выходку, легкую шалость - другим с рук
сходили куда более серьезные проступки.
А что сделал он? Пустяк - на празднестве в честь
десятилетия своего первенца к собравшимся гостям вышел
император, и, когда он открыл рот для ритуального приветствия,
из него высунулся длинный красный язык и стал вытягиваться из
уст иператора в виде бесконечной красной ленты. Эта красная
лента взмыла в воздух и стала слагаться в надпись - слова
приветствий срывались с августейших губ, но достигали гостей
не в устном, а письменном виде. Затем император стал
переливаться всеми цветами радуги - и вдруг лопнул, взорвался
на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями
серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой
самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом.
Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо
скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в
рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император,
проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.
Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость,
в этом оскорбительного для трона, императорского
достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы,
скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил
пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще
можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза,
предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо,
это был только повод, настоящая причина была, конечно же,
другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо
проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать,
ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее
внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего
опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше
согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но,
видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого
неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А
кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той
шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О
тэмпора, о морэс!
Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на
латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор
не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит
его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить.
Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным
существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе -
да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да
уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки
повезло? - его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в
какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже.
А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее
издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в
своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.
Марк Юний проплакал всю ночь и проснулся поздно днем с
тяжелой головой. Он долго не вставал, вновь переживая
открывшееся прошлое. Брета, сочтя, что он заболел, спрашивала
Юния о чем-то, но он только отмахивался. Кое-как собравшись с
силами, он пошел к реке, умыл грязное лицо и присел у тихих
вод на камень. "Что же теперь делать?" - вот о чем пытался
размышлять мнимый римский изгнанник. Пока он был Марком Юнием,
считал себя гражданином и изгнанниником Рима, он еще мог
питать какие-то надежды и строить планы. Мало ли что - вдруг
аргументы в сестерциях возымеют действие и обидчивая
родственница цезаря попросит за него перед троном. Или умрет
сам цезарь. Или, воображая невероятное, сам Марк Юний
наберется духу для бегства и поселится где-нибудь в Марсалии
под чужим именем. Но теперь... Теперь это всего лишь мираж.
Римлянин Марк Юний мог вернуться домой - ему же, чудослову
Дзиангаутси, возвращаться было некуда. Не было родственников,
чтобы снестись с ним и ободрить. Не было вестников, чтобы по
случаю отправить весточку к своим. Не было и не могло быть
даже такого случая - ничего не было. Даже в Рим он теперь
вернуться не мог. Марк Юний сознавал теперь, что его римские
воспоминания ложны - это была завеса, чтобы отгородить его
подлинное прошлое. Никакой золотой юности сибарита, никаких
роскошных купаний на курортах Италии и Малой Азии, никакой
родни - теперь, когда Марк Юний пытался вызвать живые образы
этой его будто бы юности, он видел только смазанные
расплывчатые черты. Скорее всего, такой семьи и такого рода в
этом самом Рима и вовсе не было. Все, чем располагал Марк
Юний,- это селение дикарей, Брета, козьи шкуры на лежанке. Так
что же ему делать?.. О Абинт, что делать?
- Юний,- послышался голос за его спиной,- это были дети
Бреты, мальчик и девочка.
Они что-то толковали ему на своем варварском наречии,
перемежая речь знаками и несколькими латинскими словами:
- Там... идти.. гость... ты!..
Они показывали в сторону поселка, и Марк Юний сообразил,
что кто-то хочет его видеть. Уж не его ли римские родичи? - с
горькой иронией подумал он. На полпути к поселку он увидел
этого гостя. Его походная одежда была нездешней - по виду, это
был, скорее, выходец из пределов империи. Так и есть -
незнакомец оказался торговцем, греком из Малой Азии, но,
однако же, с римским гражданством.
- Ничтожный Иппократ приветствует Марка Юния Криспа! -
поднял он руку еще за дюжину шагов в шутливо-торжественном
салюте.
Изгнанник Марк Юний, конечно, обрадовался бы этой
встрече - хоть и не ровня, но человек из его мира: можно
передать письмо на родину, узнать новости, отвести душу в
беседе. Ему же, безымянному изгнаннику-дзианганцу, все это
было безразлично. Иппократ, похоже, был если не обижен, то
удивлен столь холодным приемом, но, видимо, приписал это
меланхолии, владеющей изгнанником. Он объяснил Марку Юнию:
- Мы гостили у... - грек тонко усмехнулся,- у царя Брода,
от него-то я и узнал о твоей горестной ссылке, Марк Юний. Я
решил непременно заглянуть к соотечественнику. Через полгода я
вернусь в Рим и смогу передать все твои пиьсма, если только ты
не ожидаешь какой-то иной возможности, более быстрой, чем эта.
Всегда буду рад помочь, чем могу, члену благородного дома
Криспов... К сожалению, Юний, я, увы, не могу усладить твой
слух свежими новостями - я сам уже несколько месяцев как из
империи.
- Благодарю,- вяло отвечал Юний. - Нет, я не стану
посылать никаких писем.
Иппократ недоуменно хмыкнул.
- Понимаю, понимаю, эта глушь, конечно, навевает страшную
тоску,- проговорил он. - На этот случай могу предложить
кое-какое средство... - грек сделал паузу. - Можно сказать, я
нарочно приехал, чтобы снабдить тебя им, Марк Юний.
- Что же это? - без интереса спросил Юний - он было
подумал, что речь пойдет о каком-нибудь наркотике.
- У меня с собой большой свиток элегий Овидия,-
значительно проговорил Иппократ. - Что может лучше утешить в
печали, как не сознание, что кто-то другой разделяет ее с
тобой? Представь, Юний,- у меня чуть ли не все его
киммерийские стихи - ну, те скорбные элегии, что он написал в
ссылке в своей Скифии.
- Да? - равнодушно переспросил Марк Юний. Те, кто в
Дзиангаутси обрабатывал его память, очевидно, не были слишком
добросовестны: он не мог вспомнить про этого самого Овидия
ничего путного - кажется, это был один из известных поэтов в
этом дикарском Риме.
- Я уступлю задешево,- поторопился добавить грек, неверно
истолковав равнодушие Марка Юния. - Прости, не могу подарить
их тебе, все-таки я торговец, а не меценат.
Марк Юний сделал неопределенный жест.
1 2 3