Этот кавказец был личностью темной, нечисто играл в карты, жил на средства увядших красавиц и вообще балансировал на грани уголовщины. Чрезвычайно важно было установить, за кого выдает себя Лапина на новой квартире. Оказалось, что она не нашла даже нужным переменить фамилии и была прописана все по тому же паспорту. Очевидно, она считала себя достаточно забронированной от полицейских преследований. Я приказал произвести обыск в меблированных комнатах «Заремба» на Невском, где проживал «герой» Лапиной, причем люди мои обнаружили очень важную подробность: одна из черкесок князя, заброшенная за шкаф, имела на фалде своей две круглые дырки, края которых носили явные следы прожога серной кислотой (химический анализ установил это в точности).
Разглядывая эту черкеску, меня осенила мысль: я поспешно вынул из ящика две таинственные палочки с костяными концами, найденные при убитом в купе, и, вставив их в пустые гнезда от патронов на черкеске, я убедился в полной их тождественности с остальными.
Омерзительная репутация кавказца вообще и находка черкески в частности дали мне право арестовать последнего, что я и сделал.
Для ареста Лапиной у меня, кроме нравственного убеждения в ее виновности, ничего не имелось. Произведи я ее арест, и она, замкнувшись в своем упорстве, могла бы приняться утверждать, что о судьбе мужа не подозревала, что переменила квартиру с его ведома и согласия, пользуясь его временным отсутствием и т. д.
Следовательно, важно было получить ее заявление при свидетелях, либо о мнимом вдовстве, либо о несуществующем разводе с мужем, чтобы, поймав ее во лжи, попытаться привести ее к сознанию. С этой целью в одно прекрасное утро к Лапиной явился молодой студент в потертой тужурке с двумя стрижеными девицами и, будучи принятыми Лапиной в гостиной, заявили ей: «Не пожелаете ли приобрести билеты на концерт, устраиваемый в пользу студенческого общежития Петербургского университета. Свое участие нам обещали и Федор Иванович Шаляпин, и Северский, и Леонид Собинов, и Баттистини, и Кякшт, и др.». Лапина замялась несколько:
– Ах, право, не знаю, пожалуй.
– Вы разрешите два билета – вам и супругу? – спросил студент.
– Какого ряда прикажете?
– Нет, дайте один, зачем же мне два? Я одинокая женщина и вдовею уже третий год.
Студент, встав, резко сказал:
– Довольно этого балагана. Я и мои помощницы – агенты Петербургской сыскной полиции. Вы обвиняетесь в убийстве вашего мужа Антона Антоновича Лапина, против вас собраны неопровержимые улики, и если мы явились к вам под масками, то только для того, чтобы убедиться еще и в том, что вы ложью упорно пытаетесь скрыть ваше преступление. Ваш сообщник князь X. арестован и во всем сознался. Не пытайтесь отрицать своей вины, так как вы сами понимаете, что самый факт вашего молчания, вашего незаявления полиции об исчезновении мужа, в связи со сведениями, наполняющими газетные столбцы, ваш скоропалительный переезд на новую квартиру, неожиданный расчет опасной свидетельницы вашей семейной жизни – прислуги, наконец, ваша сегодняшняя ложь, – все это и помимо признания вашего любовника изобличают вас. И более того, арестованный сообщник утверждает, что душой преступления были вы. Вы подстроили это убийство и взяли клятву с князя о молчании.
Растерявшаяся Лапина горячо заговорила:
– Ну, уж нет! Это он лжет. Он во всем виноват. Он уговорил меня согласиться на это дело, рисуя радужные перспективы нашего будущего с ним счастья, причем подло обманул меня и завел романы, слухи о которых до меня уже дошли.
Лапина была арестована и на допросе в сыскной полиции показала:
– Я без особой любви вышла замуж за своего мужа. Я была 18-летней сиротой, жизни не знала, скучала. Подвернулся мне Антон Антонович, сделал предложение, и я вышла. Человек он оказался прескучный, желчный, болезненный и ревнивый. Лишь после замужества узнала я, что первую свою жену он убил в припадке ревности, но был по суду оправдан. Двадцать пять лет прослужил он в мужской гимназии, преподавая географию, и ко времени нашей свадьбы был в отставке и жил на пенсию. Ревновал он меня ко всем, а особенно к князю X., с которым даже поссорился, за претя ему бывать у нас. Между тем мы не могли с князем жить друг без друга, виделись с ним тайно, каждый раз опасаясь мести мужа. Наконец, такое положение стало невыносимым, и X. уговорил меня покончить с назойливым супругом. Он же и выработал план. Я принялась уговаривать Антона Антоновича поехать за границу.
Я обещала ему 1000 рублей на лечение и уверила, что обставлю полным комфортом его путешествие. Мужу не хотелось ехать, но соображения о здоровье, как и следовало ожидать, взяли верх, и он поехал. Хотелось ему меня взять с собой, но чувство скупости удержало от этого. Князь выехал тем же поездом и, улучив удобный момент, убил кинжалом мужа, облил для неузнаваемости его лицо серной кислотой, выкинул из окна его бумажник и дорожные вещи, пользуясь темнотой ночи, после чего, сойдя на первой станции, вернулся в Петербург обратным поездом. Я признаю всю мерзость моего поступка, но что ж мне было делать?
Мужа я не любила, без князя жить не могла, о желанном разводе и заикнуться не смела. Судьба покарала меня уже: мой Георгий оказался не тем, кем я его считала. Не столько любовь моя, сколько деньги манили его ко мне. Свершенное злодеяние и горчайшее разочарование в любимом – это удары, от которых вряд ли я оправлюсь. Жизнь мне опостылела и да свершится надо мной людское правосудие – мне все равно!
Князь оказался не только негодяем, но и дураком. Он врал и отрицал самые очевидные факты, отплевывался от неоспоримых вещественных доказательств и, говоря о Лапиной, твердил все одну и ту же фразу:
– Врет, стэрва. Князь честный человэк!
Однако суд не согласился с «честным человеком», признал факт убийства доказанным и приговорил кавказца к 20, а его сообщницу к 8 годам каторжных работ.
Впрочем, последняя каторги не отбывала, так как скончалась месяца через три от скоротечной чахотки в тюремной бутырской больнице.
Много позднее, в г. Виннице, Каменец-Подольской губернии, где я скрывался от большевиков, после падения гетмана Скоропадского, демонический профиль князя как-то промелькнул передо мной на одном из перекрестков улиц. Этот негодяй был вооружен до зубов, ехал развалясь в автомобиле, в сопровождении всем известных местных чекистов. К величайшему счастью, он не заметил меня; будь иначе – я, конечно, не писал бы теперь этих очерков.


МОЙ ДЕБЮТ

В самом начале 900-х годов я был назначен начальником Рижского сыскного отделения. В ту пору я был новичком в сыскном деле, а потому не без робости принял Это назначение. Рига и тогда была крупным центром с весьма пестрым населением, особенно преобладали латыши и немцы, а следовательно, в борьбе с преступностью приходилось учитывать и их психологию, весьма своеобразную и мало схожую с русской.
Судьба отнеслась ко мне строго и с места в карьер предъявила мне на разрешение ряд сложных задач.
В первые же месяцы моей службы в городе вспыхнула эпидемия убийств, весьма свирепого свойства. Так, в центре города за православным собором на том месте, где находится теперь эспланада, а в ту пору простиралась голая пустошь, вечерами плохо освещаемая редкими керосиновыми фонарями, был обнаружен убитый мальчик гимназист 17-ти лет Детерс, сын местного богатого купца, игравшего заметную роль в городском самоуправлении. Тело мальчика было истерзано: множество ножевых ран, поломаны ребра, сломан нос, выбит глаз; на шее кровоподтеки. Характерно, что изо рта убитого был извлечен кусок мяса, оказавшийся первой фалангой мизинца. Этот кусок мизинца, как и общий вид трупа, не оставлял сомнений в отчаянной самозащите убитого. Это было тем более вероятно, что Детерс был очень крепкого телосложения и, как оказалось, много занимался спортом.
Убийство, видимо, было совершено с целью грабежа, так как все карманы покойного были выворочены. Известили несчастных родителей и узнали от них, что у сына, видимо, были похищены золотые часы с инициалами, подарок отца за хорошее учение, да бумажник, в котором могло находиться всего лишь несколько рублей.
Мной немедленно были оповещены как местные ломбарды, так и ювелирные магазины. Мои агенты рассыпались по городу и принялись обшаривать все подозрительные притоны. Обыскали известных полиции скупщиков краденого, и я с часу на час ждал, что похищенные часы будут обнаружены и таким образом в моих руках будет нить для отыскания убийц. На третий день после убийства на Задвинье, у ночной чайной близ понтонного моста был обнаружен новый труп, в котором мы узнали Ганса Ульпэ, по прозвищу Грешный затылок. Ганс Ульпэ, как вор рецидивист, был хорошо известен рижской полиции. Попадался он обыкновенно в кражах некрупных, при допросах не завирался, с легкостью выдавая своих сообщников. У Ульпэ был размозжен затылок и в оскаленных зубах торчала записка; на ней значилось: «собаке собачья смерть». Примерно через неделю после этого убийства был в пригороде убит и ограблен фурман (извозчик). Еще через несколько дней опять в Задвинье – дворник.
Я положительно растерялся.
Тщетно мои люди рыскали по городу в надежде уловить какой-нибудь слух, наводящий на след, – все было напрасно.
Взвешивая и обдумывая происшедшее, я пришел к заключению, что в городе орудует шайка, так как если Ганс Ульпэ, как человек хилый, и мог стать жертвой единоличного нападения, то трудно было предположить то же об убийстве Детерса, хотя бы по количеству и роду повреждений, ему нанесенных. Вряд ли и извозчик, ехавший на пролетке, мог подвергнуться нападению, ограблению и убийству одним человеком. С другой стороны, убийцы и грабители были размаха некрупного, так как довольствовались столь скромной добычей, а записка, извлеченная изо рта Ганса Ульпэ, была написана корявым почерком малограмотного человека и этим самым давала как бы некоторое указание на ту социальную среду, в каковой и следует разыскивать преступников. Конечно, если бы подобного рода преступления мне пришлось бы расследовать, скажем, десятью годами позднее, т. е. уже в бытность мою в Москве, то задача моя сильно упростилась бы, так как в деле этом имелся бесценный след, – я говорю об откушенном мизинце. Этот мизинец при помощи дактилоскопии явился бы визитной карточкой убийцы, но в тот рижский период дактилоскопия еще не применялась полицейскими органами и розыск обходился лишь антропометрией.
Таким образом, придя к заключению, что все эти убийства являются делом рук шайки, членами которой состоят, по-видимому, низкопробные мазурики, я и направил все силы розыска на городское мазурье этого калибра. Совершенно неожиданно, недели через полторы две после убийства Детерса, родители его сделали мне дополнительное заявление: они указали, что, кроме часов и бумажника, у покойного похищен и серебряный портсигар с эмалевым украшением в виде двух ласточек в уголке – подарок его дяди.
– Отчего вы не заявили мне об этом раньше? – спросил я их.
Они ответили, что их сын не всегда носил портсигар при себе, но что, пересмотрев все вещи покойного, портсигара они не нашли, а потому полагают, что он был при их сыне в момент убийства.
Вновь оповестил я ломбарды и магазины и в тот же день получил ответ из ссудной кассы Граупнера, что портсигар, подходящий по приметам, был недели полторы тому назад заложен. По предъявлении его Детерсам, он был ими опознан.
Я допросил кассира и оценщика ссудной кассы. Кассир решительно ничего не помнил, а оценщик заявил, что будто припоминает, что портсигар был заложен женщиной высокого роста с полным, несколько одутловатым лицом. Более точных примет он указать не мог. Само собой разумеется, что имя, проставленное на налоговой квитанции, оказалось подложным и принадлежавшим какой-то давно умершей женщине. Пришлось прибегнуть к мерам героическим: по воровским притонам, ночлежным домам, вертепам и «ямам» были временно задержаны все зарегистрированные воровки, мошенницы, сводни высокого роста, препровождены в сыскную полицию и в количестве около сотни душ были поодиночно предъявлены оценщику ссудной кассы. Ни в одной из них он не признал женщины, закладывавшей портсигар.
Дней за пять до этих «смотрин» меня известил заведующий колонией малолетних преступников из Роденпойса о побеге одного из своих питомцев, некоего воришки Александра Круминь, прося меня разыскать его. Александр Круминь не раз попадался в кражах и был известен полиции. Уведомленные о его побеге агенты, производя в притонах вышеописанные облавы, наткнулись в ночлежном приюте «Булит» на Задвинье и на Александра Круминя.
Попытались у него выведать сведения о ряде убийств, недавно происшедших в городе, но мальчишка лишь выразительно свистнул и не без гордости заявил:
– Чтобы я, «шкет», да «налягавил» на товарищей, этого не дождетесь. Если Наташка Шпурман не выдала, то от меня и подавно не дождетесь.
Его спросили, откуда он знает, что Шпурман допрашивали. На это он заявил, что Шпурманша всюду рассказывает, какой кукиш поднесла она не только шпикам, но и самому «лелькунгс Кошкас» (главному начальнику г-ну Кошко). Мальчишка говорил, очевидно, о только что состоявшемся осмотре оценщиком задержанных высокорослых женщин. Я пожелал лично допросить Круминя.
– Послушай, Сашка, – сказал я ему, – хоть ты и «шкет» и не «лягавый» (доносчик), а все-таки подумай над тем, что тебе предстоит. Ты третий раз бежал из колонии и знаешь, что за это полагается жестокая порка. Если будешь запираться, то я со своей стороны попрошу заведующего колонией прибавить тебе и от меня ударов пятьдесят; расскажешь же подробно и толком, что говорила Шпурман, обещаю избавить тебя от порки вовсе, сам выбирай.
– Нет, господин начальник, вы хоть насмерть меня запорите, а выдавать не стану.
Так я и не добился от него ни слова. Однако из невольных разглагольствований Круминя о «достойном» якобы поведении Шпурман «на смотринах» невольно создавалось впечатление, что женщина эта может и знать кое-что о недавних убийствах, а потому все внимание розыска я направил на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65