Спрашивал, что случилось. Ему звонили из режима, ты там что-то нарушил… Но он очень по-доброму говорил: ну ничего, говорит, ничего, они с Бирюковым близко знали друг друга, конечно переживает… – Она достала платок, вытерла окончательно слезы и посмотрела на Николая с жалостью – и с удивлением. – Но всякое же в жизни бывает, Коля… Нельзя же так. А… разве ты хорошо его знал?
Николай покачал головой.
– А что у тебя с режимом?
Он слабо махнул рукой. И на Немцова, и на режим ему было глубоко наплевать; он и звонка-то испугался лишь потому, что боялся единственно звука чужого голоса – как всепроникающей боли… Светка вышла из комнаты и вернулась с подкрашенной желтым водой.
– Ну-ка выпей.
Он послушно выпил полстакана пахучей пряной воды.
– Ну, что ты, отец… – Светка наклонилась, погладила его по голове, по щеке, заглядывая в глаза, – лицо ее было непривычно расслаблено, нежно, губы сложились вишневым сердечком, – он вдруг так растрогался, что глаза увлажнились… – Успокойся. Ты прямо… – в глазах ее снова мелькнуло как будто легкое удивление. Он понял: она удивлена, что он, здоровенный тридцатипятилетний мужик, так потрясен смертью напарника. Да, Бирюкова жалко, жалко его дочку, жену – всю жизнь будут жить одни, – но если бы ты знала все, что случилось… Его опять придавило – захотелось закрыть глаза и завыть, и вдруг одновременно с этим – появилось острое, непреодолимое желание рассказать все жене… она спокойная, умная – как она разговаривала с Немцовым!… – а вдруг она объяснит ему, всем, что он ни в чем не виноват, что все это не так, что все это он сам на себя придумал…
– Пойдем обедать, отец. Пойдем, пойдем…
– Ох нет, не хочу. – Слова признания уже рвались с языка, им тесно было в мозгу, но страшно было говорить: вдруг она посмотрит на него с ужасом… с отвращением?! – ему не перенести этой боли… Но и не было сил одному терпеть.
– Света… – Он туго сплел короткие толстые пальцы – и стиснул их так, что молоком налились суставы. Потом враз отпустил. – Света, это я во всем виноват.
И посмотрел – снизу вверх – на нее.
Но… ничего не произошло: лишь на секунду она нахмурилась – но тут же отстранилась с видом недоверчивого, раздосадованного, даже возмущенного удивления.
– В чем ты виноват?
В словах ее прозвучала укоризненная… чуть не насмешка. Он взглянул на нее с внезапно ожившей надеждой.
– Ты понимаешь, – торопливо начал он, – Бирюков пришел раньше времени… автобусы ходят плохо, в прошлый раз он опоздал, его не пустили, пришлось идти к старшей табельщице, отмечать опоздание, и он стал выходить раньше. От него здорово пахло… – Он всем своим существом тянулся к ее чуть снисходительному (снисходящему как будто к его неразумности, а ведь действительно – вот дурак!…), ласково-удивленному лицу, – говорил сбивчиво, слова наскакивали друг на друга, и с каждым словом с сердца его как будто падали по одной холодные гирьки – на душе становилось легче, теплее… – Когда он пришел, от него здорово пахло… он мне сказал, что вчера перебрал с приятелем, утром опохмелился и еще перед уходом вмазал сто пятьдесят, – я еще удивился, что он такой разговорчивый… то есть удивился, когда еще не знал, что он выпимши. Ну, поговорили о том, о сем, и он ушел… куда-то в цех, я не знаю. Я собрался… – почему-то он не сказал, что задержался на пять или даже десять минут, – не сказал, и все, – а какое это имеет значение?! – …я собрался, расписался в журнале, у нас за дверью журнал, лежит на столе, и… и там рядом со столом – наружный щит управления, шесть выключателей… ну, обесточивать линии, как у нас пробки в коридоре. Я после обеда хотел посмотреть кабель и выключил рубильник – это выключатель называется рубильником – и больше уже не включал, – ну, а когда уходил, я его, понятное дело… включил обратно. И ушел. А Бирюков… в общем, Бирюков принес с собой бутылку, я нашел ее сегодня – пустой, у того места, где его ударило… ну, он ее там оставил, там ничего не видно – кабеля и темно… и все равно странно, что ее никто не заметил, – заботливо добавил он, – черт его знает, что там будет с пенсией: может, если под этим делом, меньше дадут?… – Он почти успокоился и теперь уже чуть не нарочно хмурился – как будто даже уже через силу изображал виноватое и расстроенное лицо. После каждой его фразы Светка нетерпеливо – мол, мне и так все ясно, только теряю время, выслушивая тебя, – кивала кудрявой – крупными, черными с просинью кольцами – головой. – Так вот, наверно, он был… ну, сильно пьян… – если бы речь шла не о мертвом, он сказал бы «в стельку», «вдребадан», а то и «в ж…», – …наверное, сильно был пьян – ну, с похмелья и в одиночку бутылку водки, тем более он щуплый такой (виновато поморщился: слово показалось ему неприязненным, пренебрежительным – щуплый… «И откуда ты знаешь, что в одиночку?» – кольнула непрошеная мысль. Да не в этом дело!…). Так вот, он был здорово пьян и… в общем, он когда пришел, то, наверное, видел, что рубильник стоит на ноль – ну, выключен, – и потом не стал проверять… ну, как же так можно?! – в общем, он выпил бутылку и полез в кабеля. Ну, его и…
– Так, – вымученно вздохнула Светка. – Ну, и в чем же ты виноват?
– Так я же рубильник включил, – торопливо сказал он, проглатывая окончания, – не хотелось ничего говорить о своей вине. – Перед уходом…
Светка недоуменно пожала узкими плечами – она была пышной, крутобедрой, тяжелая грудь, а плечи и лодыжки у нее были стройными, узкими.
– Нич-чего не понимаю. – Он чуть не улыбнулся – от этого ее «нич-чего не понимаю». – В конце своей смены ты пошел и включил этот, как его… рубильник, – который ты выключил, потому что тебе надо было работать. А Бирюков начал что-то ремонтировать и не выключил ток. Ты-то здесь при чем?
– Ну… – Он жадно смотрел на ее румяное, круглое, слегка недовольное и уверенное лицо. – Вообще-то, – через силу выдавил он, – я включил его через пять минут… после того, как кончилась моя смена. Когда Бирюков уже расписался… Но он расписался – до!
– Погоди, – перебила Светка. – Когда он расписался и увидел, что ток выключен?
– Ну, когда пришел.
– А пришел он…
– …он раньше пришел! – за десять минут до смены, автобусы плохо ходят.
– А после того, как он расписался, он к этому вашему рубильнику подходил?
– Нет… – Он не понимая смотрел на нее – зачем ей это нужно. Потом медленно понял: не проверял ли Бирюков выключатели, когда смена его уже началась, а Николай, задумавшись, еще сидел за столом… – Нет. Мы с ним поговорили, и он ушел в зал, а из зала в коридор, к щиту, можно пройти только через дежурку, – а в ней я сидел, замечтался… «и еще можно кругом, через цех!…» – вдруг – из парилки в сугроб – обожгло его, – и тут же прошибло потом от облегчения: – Можно пройти еще через цех, обойти кругом, но дверь из дежурки была открыта. Я бы увидел его. Он расписался и больше… ну, пока я сидел, – к щиту не подходил.
– Значит, – медленно сказала Светка, – если бы ты включил ток не в пять минут пятого, с опозданием, а ровно в четыре… что изменилось бы?
Он молча смотрел на нее – потом протянул к ней обе руки. Она опустилась к нему на колени – раздалась мягкими ягодицами, – он уронил голову ей на грудь, с упоением вдыхая ее теплый яблочный запах. Она поцеловала его в редеющую макушку:
– Бедный ты мой, бедный…
Он поднял голову и поцеловал ее в мягко опушенный уголок пухлых розовых губ. Слава Богу!… то есть, конечно, не слава Богу – жаль Бирюкова, жаль его девочку (она всегда здоровалась с Николаем – терпеливо ждала, когда Николай пожмет Бирюкову руку, сдвигала крошечные ступни и говорила серьезно и отчетливо: «Здравствуй-те…»), – но он действительно не виноват. Во время своей смены он вправе делать все, что угодно, – ясно, в пределах инструкции. Он выключил ток, взял инструмент, тут кто-то его позвал – разыгрывать новогодний заказ, что ли… когда вернулся, поймал Немцов – всучил ворох технических описаний, пришла новая техника, – он сел читать… В конце смены расписался, запитал линию – как и должно было быть, – и ушел. Все! Что тут непонятного? Действительно, он какой-то… тугодум. Правильно тогда Пахомыч сказал… кто-то рассказал анекдот о жирафе – который начал смеяться через неделю после того, как услышал анекдот, – так Пахомыч сказал: «Это у нас Коля…» Все ясно! Конечно, только человек, уговоривший с похмелья бутылку водки, полезет, не проверив рубильника и без перчаток, под напряжение триста восемьдесят вольт… Все!
Светка пошевелилась.
– Ну, пускай… – На ее щеке тонким акварельным мазком застыла бледно-фиолетовая полоска – след одинокой слезы. Он не отпустил ее, вместо этого обхватил за плечи и сжал, лишь чуть-чуть сдерживая силы, – она тонко, певуче заохала: «ох-ох-ох-ох-ой!…» Милая моя, хорошая… Что бы я, дурак, без тебя делал? Он громко поцеловал ее в горячую щеку и, пропустив левую руку под мягкие сгибы ее круглых, мраморно блестящих колен, – легко встал вместе с нею. Ума Бог недодал, зато силою не обидел. Светка визгнула – он почувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать, он уже забыл, когда в последний раз поднимал ее на руки, шелковая кожа ее руки мягко обожгла ему шею… тут он вспомнил о том, что произошло, – враз устыдился и, пряча глаза, опустил ее на ковер. Светка коротко поцеловала его – мазнув его по губам мягким и влажным исподом своих приоткрывшихся губ – и убежала на кухню.
После обеда он совсем успокоился – но, наверное, подсознательно оберегая себя, лег на диван и сразу, не подарив ни минуты раздумью, открыл детектив Адамова. Он читал его часов пять, вставая лишь покурить, – книжка была интересной, он поражался, как такое можно придумать, вот уж действительно – гений!… – пока от непривычно долгого чтения у него не налилась свинцом голова. Когда Сережка пришел из школы, невольное воспоминание о серо-голубых, беспомощно – издалека снизу вверх – смотрящих на него глазах бирюковской девочки вдруг снова укололо его… и он вдруг почему-то подумал – почувствовал, – что ему расхотелось ехать в субботу на птичий рынок. Но тут из кухни вернулась Светка, включили телевизор, в телевизоре закатывал глаза и кривил губы Хазанов… тоже ведь надо уметь – или он и в жизни такой?… – Сережка залез к нему на диван с выписками из книг о жизни моллиенизий, – и к нему снова вернулось хотя и усталое, но умиротворенное состояние, и он даже подумал о том, как хорошо было бы – вместо работы – полежать так день или два… Спать он лег очень рано, одновременно с Сережкой; какие-то печальные, но уже обессиленные мысли побродили недолго в сумерках его угасающего сознания, что-то пошептали ему – неуверенно, робко, без надежды быть выслушанными, – и наконец безвозвратно заблудились в непроглядно сгустившейся мгле…
VI
Утром на проходной дежурил другой охранник – белобрысый и веснушчатый, с ушами как крылья. Немцов, увидев Николая, как будто даже сочувственно покивал облитой ранней сединой головой, даже, потянувшись, приобнял его за плечо, – Николай подумал растроганно: и вовсе не плохой человек, зря его ругал… Бирюков. «Я там на проходной вчера, Владимир Егорыч, – смущаясь сказал он, – так уж вышло…» – «Знаю, знаю, – сказал Немцов – сегодня, казалось, он уже не так волновался. – Я говорил с Меркуловым, он же сразу не понял, что ты Бирюкова сменщик. Все в порядке, иди работай». – «Спасибо», – неуклюже сказал Николай. Вчерашний день представлялся ему каким-то кошмарным сном, как будто его – к счастью – не было; он боялся, что при виде щита, дежурки, распределительного зала вчерашний кошмар оживет, но этого странно не произошло: кошмар так и остался всего лишь как будто ночным кошмаром – так приснившаяся в тягостном сне обстановка комнаты не вызывает при пробуждении страха… Несколько рабочих из цеха, встретив его, пожали ему руку – как будто даже сочувственно поглядывая на него, – и это доставило ему смутное удовлетворение: детина метр восемьдесят пять и шесть пудов весом и так расстроился, – думают, наверное, они… а расстроился он не так потому, уточнял он себя, что ему показалась его вина, как потому, что ему вообще было жаль Бирюкова, жаль его девочку и жену – и это была чистая правда… В десять ему позвонил Немцов.
– Николай, зайди к Елисееву. Там для комиссии нужны твои… короче, напишешь что-то вроде объяснительной. О Бирюкове. Тебе скажут там, как писать.
На него сразу – как шквал предгрозового ветра – обрушился страх. О чем говорить, что писать?! В один миг он забыл все то, о чем вчера говорил со Светкой, – как будто засветился кадр фотопленки, – что было, казалось, слово в слово затвержено и аккуратно (как парашют – от укладки зависит жизнь) уложено в его голове… Осталось только одно: он перебросил рубильник и пошел домой (медленно, ласково падал снег…) – и Бирюкова убило… Дело было не в том, что он боялся наказания – сейчас он об этом как-то не думал, – а в том, что возвращалось невыносимое ощущение – своей неискупимой вины… вся скрупулезно набранная вчера цепочка событий, в которой спасительно не было места этой вине, – вся рассыпалась в прах, едва позвонил Немцов. К счастью, до заводоуправления, где размещался отдел техники безопасности, идти было – по скользкой дороге – не менее четверти часа; воздух был прохвачен не злым, но уже крепким морозцем, – пока он дошел, голова его прояснилась, он все вспомнил и успокоился. Да – выключил ток, в конце смены включил, расписался в журнале, ушел… Все ясно.
Елисеев, нагловатый парень лет тридцати – светлый чуб энергическим козырьком, бритый до лоска подбородок лопатой, серые с патиновой прозеленью глаза (пришел по протекции из райкома, за производственным стажем, и скоро уже должен был возвращаться в райком), – положил перед ним чистый лист бумаги и сухо – каким-то казенным, безжизненным, плохо понимаемым и ни одним словом не запоминающимся языком – предложил Николаю написать все, что ему известно о последнем дне Бирюкова… Сказано все это было таким ровным, спокойным – нет, просто бесчувственным – тоном, как будто речь шла… Николай подумал – о сгоревшем станке, – и то бы Борисов из цеха нервничал больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16