В первом ряду были Гилле, еще двое генералов СС, Прейскер, приглашенный, очевидно, в качестве почетного гостя, и еще какие-то чины. Оркестр заиграл «Стражу на Рейне». Генералы приближались, шагая неторопливо и важно. Бригаденфюрер СС Герберт Отто Гилле нес знамя дивизии «Викинг». И это был тот самый Гилле, который, стремясь выслужиться у Гитлера, потребовал, чтобы окруженные под Корсунем войска отвергли русский ультиматум, загубив тем самым пятьдесят тысяч молодых немцев…
Демонстранты увидели черную стену, и некоторое беспокойство выразилось на их физиономиях. (Впрочем, не беспокойство, а сначала только недоумение).
Они подошли ближе, остановились, и те, что были в первом ряду, переглянулись.
Оркестр проиграл еще несколько тактов и умолк.
Гилле высокомерно спросил:
— Что это такое?
Никто ему, естественно, не ответил.
Сзади зашумели, но шум быстро кончился. Всем было видно, что перед ними черная стена.
Интересно было смотреть на эти напыщенные рожи, впервые в жизни столкнувшиеся с необъяснимым. (Хотя тут было такое, что могло бы озадачить и не только генеральские немецкие мозги).
Затем Гилле сделал то, что всегда делают сильные мира сего, встречаясь с действительными затруднениями. Он самоустранился.
— Капитан Циллиг!
Из третьего или четвертого ряда появился тип в эсэсовском мундире.
— Слушаю, господин генерал!
— Займитесь. — Гилле показал ему на стену, потом обратился к другим генералам. — Отойдемте, господа.
Строй колонны нарушился.
А я так и стоял у ограды.
Капитая Циллиг шагнул вперед, сунул руку в черное и отскочил.
— Жжется, господин генерал.
На самом деле ничего не жглось и не могло жечься. Но от страха ему и в самом деле так показалось, наверное.
Теперь демонстранты уже сбились полукругом у стены. Кто-то спросил:
— А чей это дом?
Прейскер быстро сказал:
— Здесь проживает господин Фасе, председатель Кредитного Банка.
Генералы, очевидно, знали председателя. Они покивали.
Вдруг раздалось:
— Это он!.. Я знаю, господа. Это он!..
Из задних рядов пробивался Дурнбахер. Он был в новенькой с иголочки крейслейтерской форме. На груди у него висел крест «За военные заслуги» (такие ордена давали только тыловикам).
Он направился прямо ко мне. И все глаза обратились на меня.
— Он, уверяю вас, — У Дурнбахера голос срывался от волненья. — Он физик… Видите, у него что-то под пиджаком.
Ко мне уже протягивались руки.
Неожиданно из толпы вышло новое действующее лицо. Детина ростом не меньше двух метров в форме подполковника СС. Его грудь в несколько рядов была увешана всевозможными орденами. Кретиническая физиономия носила явственные следы прусского дворянского вырожденья: лошадиный нос и скошенный подбородок, которого как если б совсем и не было.
Перед ним почтительно расступались.
Он подошел и уставился на меня даже с какой-то печалью. У меня возникло чувство, будто я его когдато видел.
— Русский фронт?
— Да, — сказал я.
— Зима 44-го?
— Да.
— Лейтенант Кленк из 389-ой пехотной?
— Да.
Он повернулся к остальным.
— Все в порядке. Мы служили в одной части.
Дурнбахер сказал:
— Однако, может быть, подполковник позволит… Я…
Лошадинообразный мрачно посмотрел на него.
— Я сказал: мы служили в одной части.
Это выглядело, как спектакль. Прусский болван был убежден, что служба с ним в одной части настолько облагораживает каждого, что уже во всей дальнейшей жизни от такого человека нельзя ожидать ничего предосудительного.
— Но мне кажется, — опять начал было Дурнбахер, — что…
Лошадь не дала ему кончить:
— Я повторяю, мы служили в одной части. Вам этого недостаточно?
Этого и любому было бы недостаточно. Но здесь еще играл роль тот антагонизм, который всегда существовал между эсэсовцами-фронтовиками и теми из фашистов, кто отсиживался в тылу.
Раздался голос:
— Ну, раз подполковник ручается…
Его поддержали:
— Конечно, конечно, какие могут быть сомненья?
И Дурнбахер отступил. Он закивал заискивающе.
— Нет, я только хотел…
Никто уже не слушал.
По саду бежали полный господин в куртке, наброшенной поверх пижамы, и горничная в передничке. Чувствовалось, что господин и есть председатель Кредитного Банка.
Я ушел.
Было какое-то омерзение в душе. Все вылилось в конечном счете в фарс. Но в то же время я знал, что нельзя недооценивать такие фарсы. «Пивной путч» Гитлера тоже сначала многим казался комедией.
Я был на Гинденбургштрассе, когда позади раздались крики и топот. Демонстранты, побросав знамена, приближались ко мне толпой.
Я посторонился. Мерзавцы мчались галопом.
— Радиация!.. Черное расширяется!..
Тьфу!
Я пошел домой, задумавшись. Неужели, действительно, мир исчерпывается моей хозяйкой и дурнбахерами в разных вариантах? Или я просто никого не сумел увидеть, найти?.. Вот были мои отец и мать. Они любили друг друга. Я родился, мать кормила меня грудью. Светило солнце, совершался круговорот дней и ночей. Влюбленные встречались, как встречаются и сейчас. Неужто все это просто так и ни к чему не ведет?.. Не может же быть, чтоб только для немногих трудились Валантен и Пуссен…
Я вспомнил о Пуссене и спросил себя: уж так ли я прав, порицая его. Некрасивое прекрасное лицо на «Автопортрете» вдруг встало передо мной. В самом деле он писал много, его картины есть почти во всех музеях мира. Но ведь это может означать, что кусочки солнечной Франции он разнес по всем землям и государствам, и люди могут учиться любить его родину.
И даже Никколо дель Аббат с другими маньеристами! В жестокий век костров, инквизиции и разорений на своих полотнах они воплотили мечту о прекрасном и нежном человеке.
Я шел и шел. Тридцатилетний труд был окончен, мне не для чего было прежнее сосредоточение в себе.
Я стал смотреть в лица людей.
Они были разные, разные.
Я не такой, как все. Ну и что?
Может быть, все — не такие, как все?
Почтовый ящик у цветочного магазина на Риннлингенштрассе попался мне на глаза. Я вспомнил о письме Цейтблома. Оно так и пролежало у меня в кармане пиджака две недели с его смерти!
Я опустил конверт в ящик. Адрес, набросанный торопливой карандашной строчкой, привлек на мгновенье мое внимание чем-то странным. Я сделал несколько шагов от цветочного магазина и остановился. Черт возьми, письмо-то было мне! «Гроссенштрассе 8, 12. Кленку» — вот что значилось на конверте.
Что за номер?! Я вернулся к ящику и в растерянности схватился за него. Прохожие с любопытством смотрели на меня.
Я оставил ящик и пошел дальше.
Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Например, если на мою переписку наложен арест… В то же время сомнительно было, чтоб Бледный захотел сделать посмертный подарок своему шефу. Он всегда ненавидел своих хозяев — были ли то гитлеровцы или генералы из Пентагона…
XIII
Дождливая ночь позволила мне сделать то, что я хотел. Я поставил пятно у дверей полицейского Комиссариата, под утро вернулся домой, лег, проспал почти до четырех и потом начал собираться.
Имущества у меня немного, все поместилось в небольшом чемодане. Так уж вышло, что основное, чем я владел, всегда хранилось только в голове.
Надо было решать с аппаратом. Мне по-прежнему больше нравился второй вариант — уничтожить его где-нибудь за городом. Но я боялся случайности, только чудо спасло меня вчера.
Я сходил на кухню — хозяйка была где-то в комнатах, — взял шолоток, вернулся к себе, поставил аппарат на подоконник и задумался…
Жаль было разбивать его так сразу. В конце концов, он был прекраснейшим созданием разума. Великие проблемы должны были быть решены, чтобы возникла эта вещица, и они были решены.
Почему не сделать еще одно пятно? Прощальное.
Я швырнул молоток на пол и принялся сооружать черную стену поперек комнаты. Пусть фрау Зедельмайер узнает, наконец, чем же я занимался в ее комнате. Это ее всегда так беспокоило. В дверь постучали.
— Пожалуйста, — сказал я автоматически.
На пороге стояла хозяйка. Мы уже около месяца не здоровались, и если я попадался ей на глаза, она всегда принимала вид незаслуженно оскорбленной добродетели. Сейчас ее губы тоже были надменно поджаты.
Она подала мне письмо Бледного.
Я начал было его распечатывать, услышал рядом тихий вздох, увидел вытаращенные глаза хозяйки и обернулся.
Проклятье! Я совсем забыл про черную стену.
Хозяйка выбежала, я в растерянности подошел к столу и взялся за аппарат.
Дверь опять отворилась. Дурнбахер шагнул в комнату. Из-за его плеча высовывалась перепуганная физиономия фрау Зедельмайер.
Неожиданно я ощутил полное и глубокое спокойствие. А зачем мне теперь унижаться перед ними?
Комната-то уже не нужна.
— Что вам угодно, господин крейслейтер?
Это прозвучало холодно и вежливо.
Мгновенье Дурнбахер смотрел на меня, потом сдавленно крикнул:
— Не выпускать!
И бросился ко мне, протянув руки.
С тем же спокойствием я пригнулся, пропустил над собой его руки, выпрямился, подождал, пока он обернется, и ударил его справа в челюсть.
Удар получился сухой, как вспышка. Дурнбахер еще стоял, но был уже разрушен. Глаза у него стали закатываться, лоб и щеки побледнели. (Все совершалось в течение долей секунды).
Я ударил его еще снизу, и он рухнул, складываясь сразу в коленях и в поясе.
— Hy, — сказал я, глядя на хозяйку.
Она крысой метнулась на площадку. Даже не очень торопясь, я взял молоток, несколькими удавами раздробил аппарат, ссыпал осколки в карман, перешагнул через лежащего Дурнбахера и спустился вниз по лестнице.
Проходным двором я вышел на Риннлингенштрассе и не узнал ее.
Начало вечереть, но не было обычного сияния неоновых реклам. Освещенная одними только газосветными лампами улица казалась непривычно темной и странным образом непривычно оживленной. Однако это было оживление особого рода. Магазины были закрыты. Люди не шли, а стояли там и здесь маленькими и большими группами. В воздухе висел возбужденный испуганный говор. Автомобилей было мало. Лишь время от времени на западную окраину города проезжали грузовики с войсками.
Я подошел к одной группе. Там главенствовал средних лет мужчина в котелке.
— В муниципалитете считают, что непосредственной опасности пока нет. Во всяком случае никто еще не пострадал от пятен.
— А радиация?
— Радиации они не испускают, — возразил мужчина. — Единственное, что может быть — это взрыв. Пятна поглощают световую энергию, ничего не отдавая взамен. Поэтому могут быть взрывы. Но не сильные.
— А почему тогда эвакуировали Вестгофен? — спросила женщина. Она сжала зубы и покачала головой. — Ну, если б знать, кто это делает.
Грохоча, проехала танкетка. Потом еще одна. Молодой парень с большой корзиной астр сказал:
— Что же мне делать? Я принес по адресу цветы, но там никого нет. И наш магазин тоже закрылся.
Девушка рядом со мной прошептала:
— Пятно у дверей в полицейский Комиссариат они огородили…
Ага, значит, дошло! Все во мне возликовало на миг, и я, усмехаясь, пвшагал дальше.
Угол Бремерштрассе и Парковой был закрыт. Две цепи полицейских перегораживали улицу. У входа в Комиссариат я увидел дощатую стену, которой обнесли место, где я поставил пятно.
Здесь в толпе преобладало мнение, что пятна все же являются источником радиации. Рассказывали, будто несколько полицейских уже получили большую дозу и положены в больницу. Передавали, что полностью эвакуирован район богатых особняков, где возле дома председателя банка появилось первое пятно…
Я проходил мимо Таможни, когда по улице понеслись крики:
— Экстренное сообщение! Экстренное сообщение!
Разыскивается Георг Кленк!
Парень с сумкой на боку раздавал листки.
У меня екнуло сердце. Так странно и страшно было услышать свое имя. Как если бы я оказался голым на тротуаре среди толпы. На миг я испугался, что я и сам не выдержу и крикну: «Вот он — я!» Потом я сказал себе: ты же хотел этого.
Мужчина рядом прочел вслух:
«Разыскивается Георг Кленк сорока трех лет. Каждый, знающий его местонахождение, обязан немедленно сообщить в полицию или ближайшему воинскому начальнику, а также принять все меры к задержанию упомянутого лица»…
Это был длинный-длинный вечер. Я шел, постепенно пробираясь к вокзалу.
У Гальбпарка толпа окружила группу солдат.
Разглагольствовал молодой офицер.
— Это физик, понимаете? Маньяк, человеконенавистник. От них все зло — от этих физиков и математиков. Один выдумывает атомную бомбу, как Эйнштейн, второй — водородную, а третий ставит пятна. Теперь важно, чтоб он не ушел к русским. Но мы охотимся за ним. Ему некуда деться…
«Охотимся!» У меня потеплело в душе, когда я услышал это слово. «Охотимся за одним типом», — сказал толстый штурмовик почти тридцать лет назад, когда я был мальчишкой и видел, как гнались за беглецом в Старом Городе. И вот теперь охотятся за мной. В этом была странная, не изведанная мной радость — присоединиться.
Я спросил:
— Но как же вы его поймаете?
Офицер вгляделся в темноту.
— Ему некуда деться. Весь город против него. Он нигде не укроется.
Однако то была ошибка, что я заговорил. В толпе меня трудно было увидеть и узнать, но голос человека так же индивидуален, как и его лицо.
Прошла минута, и вдруг кто-то взял меня сзади под руку. Осторожно. Трепещущим прикосновеньем.
Я обернулся. За моим плечом было бледное лицо Крейцера. Его губы шевелились. Он силился что-то выговорить и не мог. Следа не осталось от его обычной аккуратности. Волосы были растрепаны, галстук сбит на сторону, плащ надет как-то наперекос.
Наконец он обрел голос.
— Ты… Значит, это все-таки ты!
Он схватил меня крепче.
— Как ты мог так обмануть меня? — Но тихим голосом.
Не раздумывая далее, я оттолкнул его и пустился бежать.
И тогда сзади раздался визгливый крик:
— Держите его!.. Держите, это он!
На улицах Старого Города было пусто и темно. Я мчался, не зная куда, но, сделав несколько поворотов, понял, что инстинкт ведет меня в определенном направлении. Я повторял тот путь, которым бежал беглец в 35-м году. Пронесся короткой Кайзеровской и свернул на Гинденбургштрассе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17