Точно так же не занимают меня и учебники психологии — Ich und Es, the pure Ego, les personnalit?s alternantes и так далее. Я не жду объяснения человеческих действий от профессоров психологии. Некоторых из них — весьма известных я знаю лично. Это беспомощные младенцы, ровно ничего не понимающие в людях… Впрочем, может быть, мои мысли и не новы, гарантии новизны я не даю.
— Что же все-таки за миры, если не секрет? — спросил без большого, впрочем, интереса Федосьев.
— Точными определениями не буду вас утруждать, лучше кратко поясню примером из той области, которая вас интересует. Я знал вождя революционной партии — иностранной, иностранной, — добавил он с улыбкой. — В мире А это «идеалист чистейшей воды», фанатик своей идеи, покровитель всех угнетенных, страстный борец за права и достоинство человека. Таким он представляется людям. Таким он обычно видит себя и сам. Но с некоторым усилием он, вероятно, может себя перенести в мир В, внутренно более подлинный. В мире В это настоящий крепостник, деспот, интриган и полумерзавец…
— Почему же «полу»? — спросил Федосьев. — Утешьте меня, может быть, совсем мерзавец, а? Так и психологически эффектнее.
— Настоящих мерзавцев на свете так мало… Не выношу тех плохих писателей, которые в своих книгах все выводят подлецов и негодяев, что за насилие над жизнью! Ты возьми среднего порядочного человека и, ничего не скрывая, покажи толком, что делается у него в душе… Этот не средний и не порядочный, однако не могу вас утешить: только полумерзавец. Что у него в мире В? На первом плане тщеславие, властолюбие, ненависть. Есть ли хоть немного любви к человечеству, «идеализма чистейшей воды»? Есть, конечно, но немного, очень немного. Был ли он когда-либо другим? Не думаю, он как та старуха у Петрония, которая не помнила себя девственницей. Тяготится ли он жизнью в мире мелкой злобы и интриги? Конечно, нет, как рыба не страдает морской болезнью. Но видит ли он свой мир В? Мог бы отлично видеть, ничего бессознательного тут, повторяю, нет. Скорее, однако, не видит или видит весьма редко — мысль у него ленивая. В мире А она, впрочем, бойкая: человек он довольно невежественный, но в его невежестве есть пробелы. Он жует свою полемическую жвачку, произносит страстные речи и обделывает свои делишки так хорошо, что просто любо смотреть. А вот подумать о своем подлинном, несимулированном мире ему трудно, да и некогда… Впрочем, не берусь утверждать, какой мир подлинный, какой призрачный. Симуляция, длящаяся годами, почти заменяет действительность, уже почти от нее не отличается. Опытный зритель понимает смысл пьесы, угадывает ее развязку, режиссер видит артистов без грима, но для актера привычка делает главной реальностью сцену. А если б актер играл каждый день одну и ту же роль, то для него жизнь перестала бы совсем быть реальной. Таков и этот человек. Он потерял ключ из одного мира в другой.
— Разве обязательно иметь ключ?
— Не знаю, — сказал Браун. — Может быть, лучше и не иметь… Или забросить его куда-нибудь подальше. Мой революционер, конечно, крайний случай, но примеров можно привести много в самом различном роде. У меня вошло было в привычку: угадывать мир В по миру А. Сначала это забавляло.
— Да, это, должно быть, иногда забавно, — небрежно сказал Федосьев. — Почтенный человек говорит о высоких предметах, о чистой тургеневской девушке — это, оказывается, мир А. А в мире В у него старческие слюнки текут от разных тургеневских и нетургеневских девочек. Очень забавно… Вы сыра не едите? Тогда фруктов?.. И что же, у всех людей, по-вашему, есть мир В?
— Благодарю… У большинства, должно быть. Есть люди без мира В, как есть люди без мира А, какой-нибудь Федор Карамазов, что ли… Не надо, впрочем, думать, будто мир В всегда хуже мира А, бывает и обратное. Бывает и так, что они очень близки друг к другу. Я бы сказал только, что мир В постояннее и устойчивее мира А. По взаимоотношению этих двух миров и нужно, по-моему, изучать и классифицировать людей. Все иррациональное в человеке из мира В, даже самое будничное и пошлое, в иррациональном ведь есть и такое, скупость, например. Кто из нас не знал истинно добрейшей души людей, которые, чтоб не расстаться с ненужными им деньгами, дадут умереть от голода ближнему — ближнему не в библейском, а в более тесном смысле слова. Душа у них рвется на части, но денег они не дадут. Это мир В.
Федосьев смотрел на него задумчиво. «А как же ты мог Фишера отравить, в мире Л или в мире В?..».
— Ну, и что же?
— Только и всего.
— Так это чистая психология? — разочарованно протянул Федосьев. — Какая же связь этой главы с вашими аттилическими теориями?
— О, связь лишь косвенная и абстрактная, — сказал Браун и взглянул на часы. — Однако мы засиделись! Вы меня извините, но я вас предупредил, что тотчас после обеда должен буду уехать.
— Предупредить предупредили, правда, а все же еще посидите. Я так рад случаю побеседовать… Косвенная связь, вы говорите?
— Да, несколько искусственная… Я, быть может, злоупотребил этой тяжелой и претенциозной терминологией. Но было соблазнительно перейти от человека к государству. У общественных коллективов тоже есть свой не симулированный мир. Я рассматриваю войну, революцию как прорыв наружу черного мира. Приблизительно раз в двадцать или в тридцать лет история наглядно нам доказывает, что так называемое культурное человечество эти двадцать или тридцать лет жило выдуманной жизнью. Так, в театре каждый час пьеса прерывается антрактом, в зале зажигают свет — все было выдумкой. Эту неизбежность прорыва черного мира я называю роком — самое загадочное из всех человеческих понятий. Ему посвящена значительная часть моей книги.
— Люди часто, по-моему, этим понятием злоупотребляют, как и понятием неизбежности. Захлопнуть бы черный мир и запереть надежным ключом, а?
— Что ж, вы такой надежный ключ и найдите.
— Возможности у нас теперь маленькие, это правда. Однако в беседе с вами жаловаться на это не приходится, — сказал Федосьев, — все равно как неделикатно жаловаться на свою бедность в разговоре с человеком, который вам должен деньги… Но что такое черный мир государства? Мир без альтруистических чувств?
— Нет, где уж альтруизм! Я так далеко и не иду. У меня славная программа-минимум. Как прекрасна, как счастлива была бы жизнь на земле, если б люди в своих действиях руководились только своими узкими эгоистическими интересами! К несчастью, злоба и безумие занимают в жизни гораздо больше места, чем личный интерес. Они-то и прорываются наружу… Я и в честолюбие плохо верю. Нет честолюбия, есть только тщеславие: самому честолюбивому человеку, по существу, довольно безразлично, что о нем будут думать через сто лет, хоть он, может быть, этого и не замечает.
— Мысли у вас не очень веселенькие, — сказал Федосьев. — Но это не беда, вы с такими мыслями сто лет проживете, Александр Михайлович. Да еще как проживете! Без греха, без грешков даже и в мире А, и в мире В. По рецепту Марка Твена: жить так, чтобы в день вашей кончины был искренно расстроен даже содержатель похоронного бюро… Разрешите вам налить портвейна? Недурной, кажется, портвейн.
— Очень хороший, — сказал Браун, отпив из рюмки. — И обедом вы меня накормили прекрасным.
— Когда же, по-вашему, — спросил Федосьев, — произойдет у нас этот взрыв мира В? Или, попросту говоря, революция?
— По-моему, удивительнее всего то, что она еще не произошла, если принять во внимание все дела ваших политических друзей…
— Моих и ваших. Давайте разделим ответственность пополам. Верьте мне, это очень для вас выгодно.
— Но так как факт налицо — до сих пор никакого взрыва не было, то я твердо решил воздерживаться от предсказаний в отношении нашего будущего. Социологию России надо раз навсегда предоставить гадалкам.
— Спорить не буду, хотя насчет сроков у меня устанавливается все более твердое мнение. Но я и сам думаю, что у нас все возможно… Помнится, я вам даже это говорил… Верно, у нас с вами сходный мир В? В мире А мы, к сожалению, расходимся.
— Да, немного. Но вы и в мире А иногда высказываете мысли, которые не совсем вяжутся с вашим положением и официальными взглядами… Признаюсь, мне хотелось бы знать, высказываете ли вы эти мысли также и близким вам государственным деятелям?
— Им высказываю редко, — ответил, смеясь, Федосьев. — Не хватает «гражданского мужества»… Очень я люблю это выражение: о людях, не имеющих мужества просто, их друзья обычно говорят, что у них есть гражданское мужество… Нет, государственным деятелям не высказываю — старичков бы еще разбил удар.
— Выскажите им все на прощание, когда соберетесь в отставку. Все-таки отведете душу — я думаю, вы их любите не больше, чем нас… Но я, право, должен вас покинуть, еще раз прошу меня извинить, — сказал, вставая, Браун. — В свою очередь, буду очень рад, если вы ко мне заглянете.
— С особенным удовольствием. Что ж, больше не удерживаю, знаю, как вы спешите. Большое спасибо, что зашли…
Он проводил гостя в переднюю. Лакей в серой тужурке подал шубу.
— Ведь вы в Париж еще не скоро?
— Нет, до конца войны думаю побыть здесь.
— До конца войны! — протянул Федосьев, удерживая в своей руке руку Брауна. — Соскучитесь… Ведь у вас там друзья, ученики… От Ксении Карловны, кстати, писем не имеете? — быстро, подчеркивая слова, спросил он. — Так я надеюсь скоро снова с вами встретиться.
— Очень буду рад, — ответил Браун, опуская деньги в руку лакея. — Нет, писем не имею. Мне вообще мало пишут… До свидания, Сергей Васильевич, благодарю вас.
— До скорого свидания, Александр Михайлович.
Дверь захлопнулась. Федосьев вошел в свой кабинет и сел у письменного стола.
«Очень крепкий человек, — подумал он. — Никакими штучками и эффектами его не проймешь. Ерунда эти следовательские штучки, когда имеешь дело с настоящим человеком. Нисколько он не „бледнеет“ и не „меняется в лице“… А если и бледнеет, то какое же это доказательство! Видит, что подозревают, и потому бледнеет… Однако не фантазия ли вообще все это? Может быть, он не имеет никакого отношения к делу?» — спросил себя с досадой Федосьев.
Он встал и прошелся по комнате, затем подошел к шкафу, вынул щипцы, небольшой деревянный ящик и вернулся в столовую.
— Ступай к себе, — сказал он входившему лакею. — После уберешь.
Федосьев запер дверь, осторожно взял щипцами стакан, из которого пил портвейн Браун, и поставил этот стакан в ящик, утыканный изнутри колышками. Затем перенес ящик в кабинет, запечатал и надписал на крышке букву В. «Вот мы и посмотрим… Совсем, однако, Шерлок Холмс», — подумал он. Эта мысль была неприятна Федосьеву — то, что он делал, не очень соответствовало его рангу, привычкам, достоинству. «Но как же быть? Другого доказательства быть не может… И такие ли еще делаются вещи и у нас, и в других странах!» — утешил себя он, перебирая в памяти разные чужие дела. Очевидно, воспоминание о них его успокоило. «Надо послать в кабинет экспертизы», — подумал Федосьев, оправляя пальцем твердеющий сургуч на угловой щели ящика.
XXXII
Должность второго парламентского хроникера составляла мечту дон Педро. Получить эту должность было, однако, нелегко. Не все газеты имели в Думе двух представителей, и Альфред Исаевич знал, что положение в «Заре» Кашперова, первого думского хроникера, довольно крепко. Дон Педро, впрочем, под Кашперова не подкапывался — он не любил интриг. Но ему казалось, что газета с положением «Зари» должна, кроме отчетов о заседаниях Думы, печатать еще информацию о «кулуарах». Альфред Исаевич, природный журналист, спал и во сне видел этот отдел. Он придумывал для него все новые названия — либо деловые: «Кулуары», «В кулуарах», либо более шутливые: «Слухи и шепоты», «За кулисами». Из этих названий он склонялся к первому, серьезному: «Кулуары» — слово это очень ему нравилось. Альфред Исаевич предполагал даже в случае Удачи избрать себе новый псевдоним: подпись «Дон Педро» для такого отдела была недостаточно серьезной. Несколько влиятельных людей обещали Альфреду Исаевичу поговорить о нем с главным редактором газеты. Но дон Педро плохо верил обещаниям, в выполнении которых люди не были заинтересованы. Вдобавок редактор, Вася, был в последнее время суховат с Альфредом Исаевичем. Дон Педро приписывал это сплетням.
— Конечно, насплетничали Васе, — объяснял дон Педро секретарю причины охлаждения к нему политического редактора. — Сто раз я себе говорил: не болтать. А тут взял и разговорился в одном доме о той передовой Васи. (У Альфреда Исаевича была привычка говорить о своих знакомствах и связях несколько таинственно: «в одном доме», «у одних друзей».)
— Вот и не болтайте, — наставительно сказал Федор Павлович. — А впрочем, сплетен бояться не надо: кто способен донести, тот может и просто о вас выдумывать, даже если вы ничего не говорили.
«Ну, это теория, — подумал Альфред Исаевич (он называл теорией все, что ему казалось чепухою). — Посплетничать одно, а выдумать другое».
— Вся моя надежда на вас, Федор Павлович, — жалобно сказал он.
Секретарь редакции был в этом вопросе на стороне дон Педро: он отлично знал, что отдел, посвященный слухам и сплетням из «кулуаров», много интереснее публике, чем самые дельные отчеты о думских прениях. Зато отчаянное сопротивление предвиделось со стороны Кашперова.
— Что ж, я действую с открытым забралом, — справедливо говорил Альфред Исаевич. — Если он из этого сделает кабинетский вопрос, это дело его профессиональной совести.
В редакции все стояли за учреждение нового отдела: веселые, благодушные, насквозь проникнутые скептицизмом и корпоративным духом люди, преобладавшие в редакции «Зари», как во всех редакциях мира, знали, что дон Педро — хороший человек, что, кроме жены, у него на содержании родственники в Чернигове и что лишние двести рублей в месяц ему очень пригодились бы.
В связи с анкетой об англо-русских отношениях дон Педро пустил пробный шар. Он заявил главному редактору, что для получения интервью от видных депутатов ему необходимо постоянно бывать в Думе, и потребовал билета в ложу журналистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44