Вскоре я потерял их из виду, меня оттеснили, и я стал бродить по кладбищу и толкаться между людьми.Всюду, конечно, говорили только о чудесных исцелениях. Жители нашего города были в большом почете. Каждого из них окружала толпа, и они рассказывали все подробности об отчиме и о Мамеде. Подробности устраняли всякое подозрение, потому что исцеленных все знали давно и с самой хорошей стороны. Почти все из тех, кто хоть раз заезжал к нам в город, помнили добродушного сапожника в дупле старого карагача.Часто мне попадались люди, распростершиеся на земле. Одни молились, другие (и таких было гораздо больше), разбившись на кучки, спорили и гадали о том, как все-таки могло случиться, что слепой прозрел, а немой заговорил. Предполагали разное. Кто-то, например, утверждал, что один врач из Москвы открыл средство излечивать все болезни, а мулла украл у него секрет. Все остальные предположения были так же нелепы, как это. Кое-где споры переходили в перебранку. Верующие доказывали, что это знамение свыше и что наступило время всем каяться, а собравшиеся вокруг смеялись над ними, но не могли в ответ придумать ни одного убедительного объяснения.Между тем быстро темнело. На дальних вершинах еще играли красные отблески заката, но скоро и они погасли. Звезды одна за другой загорелись в небе, и горы слились в одну черную громаду. На склонах гор разгорались костры, и уже в темноте трудно было различить людей. Все чаще и чаще в темноте попадались люди в одежде кочевников. Племена, проходившие мимо Мертвого города, останавливались, услышав о чудесах, и посылали ходоков узнать, как это случилось. Костры кочевий горели на склонах гор, и издалека доносился лай встревоженных псов и сонное блеянье овец.Скоро и на кладбище разгорелись костры. Толпа устраивалась на ночлег под открытым небом. Блики огня играли на сумрачных взволнованных лицах, и спорам конца не было.Я устал и проголодался. С утра у меня ничего не было во рту. Я бродил от костра к костру, искал своих и вдруг увидел Бостана. Он сидел на корточках и с большим вниманием прислушивался к спору трех женщин с каким-то стариком. Старик вовсю ругал женщин за безбожие и грозил им всяческими несчастьями. Женщины бойко отругивались, но терялись каждый раз, как только речь заходила о чуде. Я тронул Бостана за плечо. Он обернулся.— Что же ты не у своих? — спросил он. — Там твоему отчиму палатку поставили, они тебя ждут к ужину.Расспросив, где они находятся, я ушел и скоро увидел толпу, окружавшую костер перед палаткой, мать и отчима, сидевших у костра, и котел с варившимся пловом. Я тоже подсел к костру и стал слушать разговоры. Рассказывал отчим.— ...И вдруг я услышал звуки, — говорил он, — сначала тихие: чтение Корана, шепот толпы. Я не привык к этому, и мне стало страшно. Я никогда ведь не слышал человеческого голоса. Потом мне захотелось попробовать сказать что-нибудь самому. Я пошевелил языком и услышал собственные свои слова. Я не могу даже объяснить, как это вышло, но вот и сейчас я говорю совершенно спокойно и не знаю, откуда у меня берется это уменье.Люди, сидевшие у костра, кивали головами и слушали. Поспел плов. Мать сняла котел с огня, и мы стали ужинать. Но отчим даже с пловом во рту продолжал говорить. Я не удивлялся его разговорчивости. «На уроке помолчишь часок, — думал я, — и то на переменке наговориться не можешь, а тут за столько лет не сказать ни одного слова!» Отяжелев от еды, отчим замолчал наконец, и тогда заговорила мать.— Я все время знала, — сказала она, — что Сулеймана можно вылечить. Доктор мне говорил, что нельзя, а я не верила. Я-то ведь помню, когда у него была малярия, он в бреду вдруг заговорил. Мне никто не верил, когда я рассказывала, но ведь я ясно слышала. Я тогда же подумала, что, значит, его можно вылечить.Странная женщина была моя мать. Вся толпа говорила только о чуде, а ей важно было только то, что муж заговорил. Она относилась к этому так же, как если бы просто хирург сделал Сулейману операцию. А есть бог или нет бога, это ее не интересовало.— Что же он говорил, твой муж, когда бредил? — раздался вдруг вопрос из темноты. Мы обернулись. В стороне от костра сидел на земле седой и долгобородый старик. Он сидел спокойный, жевал губами и покачивал головой. Так качается голова у совсем одряхлевших стариков.— Я расслышала только три слова, — сказала мать, — «сил больше нет». Но и этого мне было достаточно. Человек, говорящий во сне, может заговорить и наяву.Отчим встал.— Тебе послышалось, — сказал он, — ты просто много об этом думала. Пойдем спать, я очень устал.Сидевшие у костра встали и начали прощаться. Один за другим они пожимали руки отчиму и матери и уходили в темноту. На прощанье отчим опять разговорился. Тогда пожилой хлопкороб, стоявший за ним, тронул его плечо. Отчим вздрогнул. Хлопкороб смотрел на него с улыбкой.— Ты хочешь наговориться на всю свою жизнь, — сказал он, — не торопись, успеешь еще. Иди лучше спать, скоро начнется утро.И отчим ответил:— Ты прав, я пойду спать.Хлопкороб пожал ему руку и ушел, а отчим велел мне и матери идти в палатку. Он улегся с матерью на ковер, и я тоже хотел лечь, но мать вспомнила, что котел с пловом остался у костра, и велела мне принести его в палатку. Я вышел. Костер догорел. Старик, который опрашивал у матери о том, что говорил ее муж в бреду, все еще сидел возле палатки и по-прежнему покачивал головой. Я забрал котел и пожелал старому человеку спокойной ночи. Старик встал. Он кряхтел, вставая, и долго шарил возле себя рукой — искал палку. Видя, что старику тяжело нагибаться, я подошел к нему и поднял его палку с земли.И вот, когда я нагнулся за палкой, я услышал над собой осторожный шепот:— Ты можешь не спать эту ночь?Я растерялся. Не спать эту ночь? Зачем?— Следи за отчимом, Гамид, всю ночь следи за отчимом.Я остолбенел. Старик уходил. В два-три прыжка я нагнал его и схватил за руку. Старик обернулся. Костер уже совсем догорел, но, должно быть, на бегу я разворошил его ногой, и синие огоньки опять взметнулись над головешками. Яркий отсвет упал на лицо старика, и я увидел: из-под седых насупленных бровей на меня смотрели спокойные и внимательные глаза Чернокова. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Луна и развалины. — Встреча в разрушенном доме. — Меняющееся лицо. — Бостан просит чуда. Сон с меня как рукой сняло. Одна фраза Чернокова взбодрила меня так, как будто бы я хорошо выспался. Я помедлил у входа в палатку. В голове у меня была такая путаница, что я окончательно перестал что-либо понимать. Почему я должен следить за отчимом? Ремесленник — муж моей матери, несчастный калека, которого я знал столько лет! Невероятным было его исцеление, но еще невероятней было подозревать его в притворстве. Нет, я отказывался понять что-нибудь и решительно вошел в палатку. Отчим уже спал. Я был рад этому, он мог бы заметить мое беспокойство.— Принес? — сонным голосом спросила мать.Я ответил, что да, принес, и торопливо улегся на предназначенный мне ковер. Скоро мать задышала ровно и глубоко, отчим слегка посапывал во сне, и в палатке воцарился глубокий покой. Я тоже притворился спящим.Так мы лежали все трое, и время шло медленно, медленно, и за полотняными стенками палатки затих шум и приглушенный людской говор. Тишина и сон были всюду, и только далеко, далеко в горах выла одинокая пастушеская собака.Снова и снова я перебирал в голове сегодняшние события: муллу, ставшего Мехди, слепого, ставшего зрячим, отчима, Чернокова. Слабый свет начинал маячить в моей голове, и я бы, наверное, додумался до чего-нибудь, но кругом было тихо, темнота заставляла слипаться глаза, и даже собачий вой баюкал и усыплял.Я открыл глаза от еле слышного шороха. Все было тихо. Но занавеска палатки шевелилась, как будто кто-то ее только что опустил.Я привстал и щурясь вгляделся в темноту. Мать лежала на ковре. Неясно обозначалось ее лицо и рука, закинутая под голову. Отчима не было. Стараясь не шуметь, я выбрался из палатки. Пока я спал, взошла луна. Она освещала своим зеленым светом огромное кладбище, на котором спали сотни и сотни людей. Чтобы не быть замеченным, я отступил в тень палатки и огляделся. Люди спали среди крестов и надгробий, разметавшись, скорчившись, кто как улегся. Лица, повернутые к небу, казались при лунном свете мертвенно-бледными. Многие бормотали со сна и метались. На горах погасли костры, и горы сияли при лунном свете, и, как бывает всегда при луне, особенно резкими были переходы от света к тени. Я посмотрел в другую сторону. Мертвый город лежал, раскинувшись на вершине горы. Стены домов, фонтаны, громады общественных зданий выглядели печальными и прекрасными. Даже отсюда, издалека, были видны дома без крыш, обвалившиеся стены, кусты ежевики, поросшие между камнями.Я так подробно описываю эту ночь, потому что необычайно ярко она запечатлелась в моей памяти.Ничто не двигалось кругом, только иногда кто-нибудь из спящих поворачивался во сне и мелькала в лунном свете его рука или лицо с закрытыми глазами.Я был очень расстроен и чуть не плакал от огорчения, когда представлял себе, как я расскажу Чернокову о том, что заснул и упустил отчима.Еще и еще оглядывался я и вдруг замер. Померещилось мне или нет? Я ждал. Вот еще шевельнулось. Вот тень сдвинулась с места. Больше сомнений не было. Человек осторожно и медленно пробирался между спящими по направлению к Мертвому городу.Я выжидал. Вот он еще раз показался из-за могилы, потом снова исчез. Но я уже знал, что мне нужно делать. Так же осторожно, прячась в тени могильных камней, я пополз следом за ним.Я не был уверен в том, что тот, за кем я крался, — мой отчим. Тусклый свет, далекое расстояние не позволяли как следует разглядеть человека, но все равно мне ничего не оставалось делать, как идти за ним.Человек шел впереди, ловко перескакивая через спящих, обходя невидимые мне препятствия. Я был меньше ростом, мне было легче прятаться. Поэтому мало-помалу я сокращал расстояние между нами, и к тому времени, когда человек дошел до конца кладбища, я был уже шагах в двадцати от него.Отсюда к Мертвому городу вела широкая прямая дорога, с двух сторон которой были вырыты глубокие канавы для стока воды. У начала дороги человек остановился и оглядел кладбище. Когда лунный свет упал на его лицо, я вздрогнул. Это был отчим.Оглядев кладбище и убедившись, что все спокойно, он спрыгнул в канаву и пошел вверх к Мертвому городу. Тогда я спрыгнул в другую канаву. Мне не пришлось нагибаться. Дорога и так была выше моей головы. Мы шли в разных канавах, и иногда, осторожно высунувшись, я видел над дорогой голову отчима. Он был уверен, что за ним никто не следит.Мы долго шли, пока дорога не привела нас к Мертвому городу. Здесь канава кончалась. Я остановился и стал ждать. Отчим вылез из канавы и вышел на середину дороги. Сразу же его окликнули:— Эй, товарищ, не знаешь, который час?— Полдень, — ответил отчим.Тогда из дверей полуразрушенного дома вышел пожилой хлопкороб, тот самый, который разговаривал с отчимом у палатки и трижды стукнул его по плечу.— Ты что, с ума сошел, — сказал он, — какой же сейчас полдень?И отчим ответил:— Прости, я хотел сказать — полночь.Хлопкороб кивнул ему головой и сказал:— Betke, komm hier! Бетке, идите сюда! (Немецк.).

— и отчим, наклонив голову, ответил:— Gut, Herr Kolonel Schwarke Хорошо, господин полковник Шварке. (Немецк.).

.У меня так забилось сердце, когда я услышал это имя, что я чуть не вскрикнул. А они — мой отчим и полковник Шварке — пошли рядом, тихо беседуя, и то исчезали в тени, то снова появлялись в лунном свете. Я полз за ними по каменным плитам. Скоро они свернули в дверное отверстие одного из разрушенных домов. Выждав, я подкрался к этому дому и заглянул в окно.Крыша обрушилась, и луна освещала внутренность комнаты так отчетливо, что я видел рисунок полусгнивших обоев на стене и сломанный медный кувшин, оставшийся, вероятно, с тех пор, как страшная резня уничтожила город. В комнате никого не было. Я перелез через подоконник. Откуда-то доносились негромкие, заглушённые голоса. Тихо как мышь я дошел до двери следующей комнаты. Там тоже никого не было. Я прислушался. Голоса были где-то здесь, близко. Каждую минуту вздрагивая и прижимаясь к стене, я обошел весь дом. Он был пуст. Но странно было то, что во всех комнатах одинаково звучали заглушённые голоса, где-то здесь, близко, а где — не поймешь.Вдруг я понял. Конечно, голоса доносились из подвала.Спуск в подвал я нашел очень быстро и хотел уже спуститься вниз, но остановился. Я подумал о том, что если кто-нибудь захочет выйти из подвала, я не успею скрыться. При одной мысли об этом мне стало холодно.Я стоял в раздумье и вдруг заметил, что половицы в углу обрушились и в полу был провал. Я заглянул в него. Оттуда, из черной дыры, доносился слабый запах земли и сырости — запах погреба. Голоса были слышны отчетливей. Тогда, не раздумывая больше, я спрыгнул вниз. Под ногами у меня были куски штукатурки и мягкое гнилое дерево. Отверстие над моей головой светилось слабым, зеленоватым светом. Оно было высоко.Я понял, что через него мне обратно не выбраться, и решил, что, когда все разойдутся, я выйду по лестнице.Тихо, ощупывая каждый камень, я двинулся дальше. Обеими руками я держался за осклизлую, покрытую плесенью стену и скоро почувствовал, что стена свернула. Это был коридор, потому что стены здесь отстояли одна от другой на вытянутую руку. Я шел по коридору, и голоса приближались. Коридор свернул еще раз. Справа от меня в стене я увидел освещенное отверстие и поперек коридора дверь, сорванную с петель. Говорили там, за дверью. Отчетливо я слышал каждое слово. Говорили на не знакомом мне языке. Судя по тому, что в разговоре часто употреблялись слова der и nein, я понял, что говорят по-немецки. Я учил в школе немецкий язык, однако, должен сказать прямо, относился к нему не очень старательно. Помнил только десяток-другой самых необходимых слов.Краем глаза я выглянул из-за стены. Я увидел просторный погреб, освещенный огарком свечи. На перевернутых ящиках сидели мой отчим, корзинщик Мамед и пожилой хлопкороб, которого отчим назвал господином Шварке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27