Но все же... Мы быстро погрузились и завели мотор. И все-таки хорошо было бы встретить у мыса избушку охотника, потому что ночью у нас вышел весь табак, отчего ночные мучения казались еще горше.
Точно в давней сказке о заблудившемся и озябшем путнике, из-за поворота берега вынырнула избушка. Избушка стояла на сухом, усыпанном дресвой берегу, на крыше торчала труба, а из трубы шел дым. Берег здесь образовывал уютную гавань, и было видно, что приглубая вода идет до самого берега, и вода была голубой, прозрачной и чистой - настоящая морская вода. Мы наскоро глянули на мыс, ахнули, но все-таки удержались и свернули вначале к избушке. Лодку вытаскивать мы не стали, просто закрепили якорь на берегу. Никто не вышел навстречу, но дверь не была заперта палочкой, как обычно делают охотники уходя, и дым шел из трубы. Мы открыли дверь и увидели на нарах деда, эдакого чукотского старикана с седой бородкой и лысиной.
- Мильхмыль варкен? - спросил дед вместо приветствия.
Я протянул ему коробку. Старик нагнулся, вытащил из-под нар кожаный мешок и извлек из мешка пучок табачных стеблей, спрессованных вместе с корнями и листьями. Он положил пук на стол и начал старательно крошить его охотничьим ножом.
Из-за перегородки выплыла застенчивая девица лет двадцати, застенчиво поздоровалась с нами, взяла спички, потрясла коробок и положила обратно на стол. Потом взяла чайник и вышла на улицу. Старик все крошил и крошил табак. Мы жестом спросили разрешения и извлекли свои трубки. Старик не ответил, сунул руку за ворот кухлянки и извлек оттуда монументальное произведение чукотских трубкоделов. Раскурил, окутался, как вулкан, клубами дыма и с наслаждением начал кашлять. Покашляв, он ткнул в нас мундштуком:
- Табак уйна?
Мы горестно покачали головой. Старик тоже горестно ухнул и качал крошить свою кипу прессованного табачища, но накрошенное пододвигал нам, пока я не набил свой кисет до отказа, а Женя не наполнил ситцевый мешочек, предназначенный для геологических проб. После этого старик сунул руку внутрь табачного склада, извлек из недр его пачку махорки и положил ее сверху как бесценный дар.
Женя смотался к лодке и вытряхнул перед стариком наш мешок с чаем и спичками. До мыса Биллингса мы рассчитывали добраться сегодня, а там есть магазин. Чайник тем временем закипел, мы высыпали в него целую пачку заварки, и в избушке, смешиваясь с запахом табака, звериного жира и рыбы, поплыли ароматы благословенной Грузии. Старик выпил две чашки, благоговейно набил трубку махоркой ? 2 средней крепости бийского производства и закурил снова, теперь уже не для порочных привычек, а для полного счастья. Но это было еще не все. Он снова выпил две чашки, засунул руку в мешок и извлек пачку "Беломора". Он бережно дал по папироске нам, а одну взял себе. И в синеватом дымке "Беломора" наступило наивысшее блаженство. Мы чувствовали себя морскими чукотскими братьями, членами одного клана, клана живущих вдоль морских берегов.
Старик рассказал нам, что спички у него кончились давно, и показал свежеизготовленную снасть для добывания огня: лучковую дрель и дощечку с ямочкой. Лодки у него не было, а пешком до Биллингса летом можно было добраться только в обход лагун и речных долин.
Пока мы с грехом пополам, мешая русский с чукотским, вели эти беседы, на печке снова закипела кастрюля, и по избушке снова пошел аромат, на сей раз запах вареного гольца, благостной рыбы чукотских рек. Мясо гольца было нежно-розовым и таяло во рту, как мороженое в жаркий день. Мы ели нагульную осеннюю рыбу, пили чай и курили трубки, и мир был прекрасен. Что и говорить, ради этого терпишь страхи и холод прибрежного плавания, ибо грохочущие техникой рейсы ничего не оставляют после себя, кроме головной боли и привкуса бензина во рту.
Наконец старик занялся библейской работой - чинить разостланные на гальке сети. Он ползал по этим сетям и часто усаживался покурить. А мы отправились к мысу, потому что один раз уже ахнули при виде его, но мудро решили не портить впечатления спешкой.
Удивителен был не мыс - он был невысок - а то, что на нем стояли и смотрели на нас носатые каменные люди. В тот год почему-то много писали об острове Пасхи, и эти каменные фигуры наверняка были точно взяты оттуда и неведомой транспортировкой перекинуты на чукотский берег. Вблизи это впечатление еще более усиливалось. Мы забыли про лодку, про мотор и защелкали фотоаппаратами. За мысом была ровная, усыпанная дресвой площадка. Я увидел ее и свято уверовал, что шалауровская изба, последняя изба несчастного мореплавателя, находилась здесь и только здесь.
Чуть поодаль поднималась невысокая сопка, тоже уставленная кекурами. Мы сходили на нее, но кекуры были здесь уже не те, просто каменные столбы. Сверху я еще раз посмотрел и подумал, где бы я выбрал место для избы, если бы мое судно разбилось здесь. И получалось, что я выбрал бы место именно на той площадке. Мыс закрывал ее от западных ветров, а с востока немного прикрывала эта сопка, и было тут ровно и сухо, а сбоку впадал небольшой ручеек для воды. Я хотел выяснить у стармка, почему он поставил свою избу с другой стороны, на худшем месте, не сыграло ли тут роль то, что чукчи никогда не ставят жилищ на том месте, где умерли люди. Но обоюдного знания языков нам явно не хватало. Женя высказал предположение, что, может быть, эту удобную площадку затопляет во время-больших штормов. Но на площадке рос ягель, а он, как известно, растет медленно, многие десятки лет, и потому это предположение было явно несостоятельным.
Желтая дресва и ягель на площадке выглядели слишком мирно, и как-то не верилось, что славный мореплаватель и спутники его погибли здесь.
История гибели экспедиции Шалаурова не так проста, как может показаться на первый взгляд. Экспедиция исчезла в 1764 году. Первым официальным документом является рапорт капитана Пересыпкина командиру Охотского порта. Пересыпкин сообщал в рапорте, что старшина Петунин донес ему слышанное от чукчей известие, что летом 1765 года к северо-востоку от устья реки Чаун, при устье реки Веркон, они нашли сделанную из холста палатку. "Остановясь, хотели знать, какие из оной люди выйдут, а как-де по немалому времени никого усмотреть не смогли, то-де и принуждены были в тою палатку стрелять, чтобы тех к выходу встревожить, но и потом-де никто не выходил; тогда-де подошед, увидели в оной мертвые человеческие тела, коих было сорок человек в суконной и холщовой одежде и при бедрах по большому ножу, а при то-де имелось и до шестидесяти ружей, а также несколько в лядунках пороху и свинцу, копей троегранных сорок то ж, немало было топоров, куб большой медный, да вверху той же реки Веркуни найдены копаные ямы, в кои кладены были мертвые человеческие же тела..."
Таково описание полярной трагедии. Донесение было послано в 1766 году, то есть через два года после гибели экспедиции, Шалаурова.
Отметим, что в донесении упоминается "сделанная ис холста" палатка, в которую чукчи стреляли стрелами (с костяными наконечниками), чтобы понудить людей выйти. Палатка была в устье реки Веркон (Пегтымель), и вверх по реке имелись еще могилы.
Шестьдесят лет спустя в этом районе работала экспедиция гидрографа Федора Врангеля. Участник экспедиции мичман Матюшкин обнаружил в двадцати километрах во-сточнее устья реки Пегтымель на небольшом мысе деревянную избу. Вокруг избы валялись разбросанные лядунки, был найден деревянный, обросший мохом патронташ. Изба была забита снегом и льдом, хотя сама она хорошо сохранилась. Позднее здесь побывал и сам Федор Врангель.
Он писал: "...все обстоятельства заставляют предположить, что именно здесь нашел смерть смелый Шалауров, единственный мореплаватель, посещавший в означенное время сию часть Ледовитого моря. Кажется, не подлежит сомнению, что Шалауров, обогнув Шелагский мыс, потерпел кораблекрушение у пустынных берегов, где ужасная кончина прекратила жизнь его, полную неутомимой деятельности и редкой предприимчивости".
Мыс был назван мысом Шалаурова Изба, в память погибших сделан ружейный салют, и с тех пор считается, что Шалауров погиб именно здесь.
Отметим, что в отличие от донесения капитана Пересыпкина речь идет не о палатке, которую можно пробить костяными стрелами, а об избе, хорошо сохранившейся и шестьдесят лет спустя и, по мнению Врангеля, которая строилась как постоянное жилище. Мичман Матюшкин и Федор Врангель были единственными путешественниками, видевшими избу своими глазами.
Между 1764 годом и экспедицией Врангеля в 1823 году единственным путешественником, побывавшим поблизости, был капитан Биллингс, который на оленях проезжал зимой 1791 года от бухты Святого Лаврентия к Нижне-Колымску, то есть он проезжал меньше чем тридцать лет спустя после исчезновения экспедиции купца Никиты Шалаурова.
Капитан Биллингс вел дневник. Вел дневник и его секретарь Мартин Соур. День за днем капитан Биллингс описывал пройденные чукотские реки, мелкие события кочевой жизни. Маршрут его можно проследить без труда, так как названия рек того времени не особенно отличались от принятых на современных картах. Он пересек большую реку Кувет - приток Пегтымеля-Веркона, пересек и сам Пегтымель; вышел в долину Паляваама и через нее перебрался в долину Чауна. И здесь он услышал от чукчей, что за несколько лет перед ним в долине реки Еловки (?) чаунские чукчи "нашли зимой палатку, покрытую парусами, и в ней много человеческих трупов. Тут же в палатке найдены были образа, котлы медные и железные со многими другими вещами, что все чукчи разделили между собой".
Река Еловка, по сведениям Биллингса, "впадает в Чаунскую губу, и устье ее, по показаниям чукчей, лежит от сего места (от места пересечения им Чауна. - О. К.) на СЗ 50? во 140 верстах".
Судя по этим данным, то могла быть только одна из трех рек, впадающих в Чаунскую губу к западу от реки Чаун: Ольвегыргываам, Лелювеем или крохотная речка Кремянка.
Так возникает третье место гибели экспедиции Шалаурова. Река Пегтымель-Веркон находится далеко на восток от Чаунской губы, мыс Шалаурова Изба - еще восточное.
Но самое интересное, пожалуй, заключается в том, что купец Шалауров и бывшие с ним "...Никифор, Спири-дон..." - всего более двадцати имен - записаны в поминальную книгу Нижне-Колымской церкви в том же 1764 году. По правилам христианской церкви записывать живых или возможно живых людей в поминальную книгу нельзя. Значит, в том же году в Нижне-Колымске уже знали о гибели экспедиции, хотя и, по имеющимся в нашем распоряжении сведениям, чукчи обнаружили место гибели лишь год спустя, и два года спустя об этом стало известно начальству. Кто же мог сообщить о гибели? Возможно, кто-либо из уцелевших ее участников.
Так логично объясняется разнобой в сведениях Пересыпкина, Биллингса и Матюшкина с Врангелем. Вероятнее всего, Шалауров потерпел крушение на отмелях реки Пегтымель и выбрался к мысу Шалаурова Изба, где выстроил избу из остатков судна. Но не мог же сей неистовый человек успокоиться, ждать гибели в наскоро выстроенном жилище, ибо знал, что помощь к нему прийти не может! Он выстроил избу на мысе, возможно, оставил там несколько особенно больных товарищей. Сам же с частью людей пошел на юго-запад, чтобы спасти уходящих и остающихся.
Первый палаточный лагерь был разбит на реке Пегтымель. И снова здесь осталась значительная часть ослабевших людей, с ними были копья, ружья и "большой медный куб". Остальные пошли дальше, оставляя вверх по реке могилы, обнаруженные позднее чукчами.
Эта партия ушла западнее Чауна, и там, в последнем палаточном лагере, найденном чукчами незадолго до капитана Биллингса, погибли остальные. По-видимому, среди них был и Шалауров, так как только он мог вести людей по "белому пятну" чукотской земли.
И возможно, кто-то добрался до Нижне-Колымска через Анюйские перевалы. Помощи так и не было, так как Шалауров не ладил с колымским начальством еще в прошлые экспедиции.
Поздней осенью, когда мертвенно-синие пятна снега начинают копиться в ложбинах и кустах ивняка, трудно придумать что-либо более унылое, чем долины чукотских рек. Уходят стада оленей, улетают птицы, и даже зайцы откочевывают в могучие кустарники Паляваама, Чауна и Пегтымеля. Дождь вперемешку со снегом, идущий неделями, выматывает силы, и нет от него спасения даже в очень хорошей палатке. Грязно-желтая, раскисшая тундра лежит в холодном тумане, и кричит где-либо на озере забытый больной журавль. В это время из тундры спешат в поселки зоотехники, геологи, разный бродячий люд, чтобы вернуться сюда, если надо, уже по нартовой зимней дороге. К концу октября выпадает снег и лежит мягким путалом, пока не станут морозы. Если Шалауров добрался до Ольвегыргываама, Лелювеема или Кремянки, то как раз к гиблому времени, промежуточному между летней и зимней дорогами.
Что же было в итоге? В итоге шалауровской жизни? Если откинуть рассуждения о пути из купца в исследователи, который вместо торговли занимался описанием берегов и морских течений, то останется карта побережья от Лены до мыса Шелагского, составленная "с геодезической верностью, делающей немалую честь сочинителю", как выразился Федор Врангель - один из образованнейших гидрографов своего времени.
Врангель мог его оценить, так как сам провел труднейшую экспедицию в тех же местах, и он был, собственно, первым после Шалаурова исследователем, ибо капитан Биллингс, апатичный человек, тут не в счет, и мало бы кто знал о Биллингсе, если бы не его подчиненный, мичман, а позднее адмирал русского флота Гаврила Сарычев. Но именем Биллингса назван один из крупнейших мысов Чукотки. Имя же Шалаурова, как я уже писал, можно найти только на очень подробных картах: островок, место на гладком Колымском побережье и небольшой мысок, где стоят истуканы наподобие истуканов острова Пасхи.
От мыса Шалаурова Изба мы одним махом доплыли до мыса Биллингса. Там были поселок, люди и конец маршрута, и мы стремились туда так, что не видели берегов кругом, а когда видели, то это были не берега, а окрестности точки наблюдения, которые полагалось зарисовывать в записную книжку.
1 2 3 4 5 6