Карбон подозвал Диди и пригласил его к себе на катер; затем осведомился, чем тот занят. «Ничего особенного, просто ныряю», – ответил Диди робко.
«Я люблю приезжать сюда, чтобы отдохнуть на покое от городского шума, – сказал Карбон. – Ты заинтересовал меня – будешь теперь нырять с моей скорлупки».
Диди рассказал ему о ненависти к ныряльщикам со стороны рыбаков. Карбон вспылил. Направив свой катер прямо в гущу рыбацких лодок, он демонстративно обнял Диди своей волосатой ручищей и заорал: «Эй, вы! Имейте в виду – это мой друг!»
Мы дразнили Дюма его гангстером, однако вынуждены были отметить, что рыбаки больше не смели его задевать. Вместо этого они обратились с протестом в правительственные инстанции. В результате был принят закон, строго регламентирующий подводную охоту. Применение водолазных аппаратов и огнестрельного оружия запрещалось. Ныряльщиков обязали обзавестись разрешениями на охоту и войти в официально утвержденный клуб рыболовов. Однако крупная рыба уже исчезла из прибрежных вод на всем протяжении от Ментоны до Марселя. Было зафиксировано еще одно примечательное явление: рыбы научились держаться за пределами досягаемости оружия подводных охотников. Они нагло дразнили ныряльщика, вооруженного самострелом, держась от него в пяти футах. Если ныряльщик брал с собой гарпунное ружье с резиновой пращой, бьющее на восемь футов, то рыбы аккуратно соблюдали дистанцию в восемь футов с небольшим. Они словно знали, что дальнобойность самого мощного гарпунного ружья составляет пятнадцать футов. Сотни лет человек был самым безобидным из всех появлявшихся под водой существ. Когда же он вдруг освоил правила подводного боя, рыбы немедленно разработали соответствующую оборонительную тактику.
В пору нашего увлечения очками Дюма как-то побился об заклад, что за два часа набьет острогой двести двадцать фунтов рыбы. В течение условленного времени он нырял пять раз на глубину от сорока пяти до шестидесяти футов. В каждый заход он успевал за короткое время, пока у него хватало дыхания, одолеть здоровенную рыбину. Он выловил четырех морских судаков общим весом в двести фунтов и одну восьмидесятифунтовую ставриду Перевод названий рыб вызвал немалые затруднения. В книге Кусто и Дюма сказано: «Приводя английский эквивалент французских названий рыб, мы должны напомнить, что в американских водах то же название рыбы может относиться к другому виду». Тем более сложно делать вторичный перевод, уже с английского на русский. Точно можно было установить только семейство или род. В ряде случаев мы считали полезным указать близких рыб, обитающих в морях Советского Союза. Grouper и его разновидность merou, о которых говорится в книге, может быть назван морским судаком (Epinephelus gigas); в водах СССР не водится. Liche (palomata, или leerfish) относится к семейству ставридовых (Carangidae; lichia amia); ее сородичи меньших размеров обитают в Черном море и на Дальнем Востоке

.
Одно из наших самых ярких воспоминаний – сражение с огромной ставридой, весившей не менее двухсот фунтов. Диди поразил ее острогой, и мы стали посменно нырять, стараясь закрепить успех. Дважды нам удавалось дотащить рыбину до самой поверхности. Однако воздух, казалось, действовал на нее только ободряюще: мы выдыхались, а рыбина все усиливала сопротивление. В конце концов царица ставрид спаслась бегством.
Мы были молоды и порой переступали границы здравого смысла. Однажды – это было в декабре, в Каркерэне – Тайе стал нырять один, оставив свою собаку Сойку сторожить одежду. Температура воды была пятьдесят два градуса по Фаренгейту Примерно +11°С

. Филипп гнался с острогой за большим морским окунем, но промерз и вынужден был прекратить преследование. Между тем он оказался на расстоянии нескольких сот ярдов от берега. Измученный и окоченевший, он с огромным трудом поплыл обратно. Наконец Филипп выбрался на камень и упал без сознания, обдуваемый пронзительным ветром. Жизнь его была на волоске, но тут волкодав, движимый каким-то чудесным инстинктом, прикрыл Филиппа собой и стал дышать ему в лицо. Тайе пришел в себя и лишь с огромным трудом добрел до укрытия.
Наши первые исследования в области физиологии ныряния касались воздействия холода. Вода – лучший проводник тепла, нежели воздух, она обладает поразительной способностью поглощать калории. Тело купающегося теряет в море огромное количество тепла, что создает величайшую нагрузку на его тепловые центры. Центральная температура тела должна во что бы то ни стало оставаться неизменной. Подверженный воздействию холода, организм осуществляет решительное стратегическое отступление: первой на произвол врага оставляется кожа, затем подкожные слои. Происходит сжатие поверхностных капилляров; отсюда гусиная кожа. Если холод продолжает наступление, организм уступает ему руки и ноги ради сохранения жизненных центров. Падение внутренней температуры сопряжено уже с опасностью для жизни.
Мы убедились, что тот, кто после купания кутается в мохнатую простыню, совершает ошибку. Не сохраняя нисколько тепла, он лишь заставляет тепловые центры сжигать лишние калории для подогрева верхних покровов тела. При этом происходят серьезные нервные реакции. К слову сказать, горячительные напитки и алкоголь также неспособны восстанавливать температуру наружных частей организма. Если мы иногда выпиваем глоток бренди после утомительного ныряния, то скорее ради успокоительного эффекта, нежели для того, чтобы согреться. Мы установили, что лучший способ восстановить тепло – залезть в горячую ванну или стать между двумя кострами на берегу.
Мы сделали интересное открытие в связи с распространенным обычаем смазывать тело жиром для купания в холодной воде. Жир не держится на коже. Вода смывает его, оставляя лишь тонкую пленку, которая не только не защищает пловца, но, наоборот, способствует потере тепла. Другое дело, если бы жир можно было впрыскивать под кожу, получая нечто напоминающее теплоизолирующий подкожный слой у кита.
В поисках защиты от холода я затратил немало усилий на изготовление прорезиненных костюмов. В первом из них я сильно смахивал на Дон-Кихота. Следующий костюм можно было слегка надувать для лучшей теплоизоляции, но зато он обеспечивал равновесие только на одной какой-нибудь глубине, и у меня почти все время уходило на то, чтобы не дать увлечь себя вниз или вытолкнуть наверх. Другим недостатком этого костюма было то, что воздух стремился собраться в ногах, после чего я повисал головой вниз. В конце концов нам удалось в 1946 году разработать конструкцию костюма, который сохранял постоянство формы и который мы с тех пор применяем при нырянии в холодную воду. Он надувается за счет воздуха, выдыхаемого ныряльщиком из-под маски. Специальные клапаны около головы, кистей и ступней выпускают лишний воздух наружу и обеспечивают стабильность на любой глубине и при любом положении тела. Путешественник Марсель Ишак испытал эффективность этого костюма при погружении в море во льдах Гренландии во время недавней полярной экспедиции Поль Эмиля Виктора. Дюма создал «демисезонный» костюм – легкую резиновую кофту, которая позволяет ныряльщику находиться в воде до двадцати минут, нисколько не сковывая его движений.
В первое время нас обуревало тщеславие. В самом деле, едва начав нырять, мы уже достигли тех же глубин, что ловцы жемчуга и собиратели губок, ныряющие с детских лет! Правда, в 1939 году у островов Джерба (Тунис) я был свидетелем того, как шестидесятилетний араб, собиратель губок, за две с половиной минуты опустился без дыхательного аппарата на глубину ста тридцати футов; я сам проверил глубину лотом.
Такие подвиги по плечу только отдельным людям. По мере того как голый ныряльщик погружается, одновременно с возрастанием давления происходит сжатие его легких. Человеческие легкие – это воздушные шары, заключенные в тонкую клетку, которая буквально прогибается под давлением. На глубине ста футов объем воздуха в легких уменьшается до одной четверти первоначального объема. Еще глубже изгиб ребер достигает предела, грозя повреждениями и переломами.
Правда, обычная глубина, на которой работают собиратели губок, не превышает шестидесяти шести футов при давлении до трех атмосфер, что вызывает сжатие грудной клетки до одной трети нормального объема. Мы натренировались нырять на эту глубину без аппаратов. С помощью привешенного к поясу груза мы за две минуты опускались на глубину шестидесяти футов. Ниже двадцати пяти футов груз становился все тяжелее сравнительно с подъемной силой грудной клетки, так что приходилось опасаться неприятных происшествий из-за того, что груз усиленно тянул ко дну. Дюма применял при нырянии без аппарата следующую технику. Он плавал, погрузив лицо в воду и дыша через трубку. Завидев внизу что-нибудь интересное, он осуществлял маневр, получивший название coup de reins, дословно – «толчок от бедер», в подражание китам. Это означает, что плавающий на поверхности человек перегибается в пояснице, направляя голову и корпус вертикально вниз. Затем сильным толчком выбрасывает ноги в воздух и устремляется отвесно в глубину. Такое «молниеносное» погружение требует наличия хорошо тренированных широких евстахиевых труб, принимая во внимание очень быстро нарастающее давление.
Освоение зоны собирателей губок не принесло нам особенного удовлетворения: море продолжало таить в себе загадки, которые все больше дразнили наше воображение. Нам хотелось иметь дыхательные аппараты не столько даже для того, чтобы погружаться еще глубже, сколько для того, чтобы подольше оставаться под водой, иметь возможность, так сказать, «пожить» немного в этом новом мире. Мы испытали аппарат Ле Приера – баллон со сжатым воздухом, прикрепляемый на груди и дающий постоянный ток воздуха в надетую на лицо маску. Ныряльщик вручную регулирует воздушный поток, что позволяет приспосабливаться к давлению и сокращать в то же время расход воздуха. С аппаратом Ле Приера мы осуществили наши первые настоящие подводные прогулки. Однако ограниченный запас воздуха допускал лишь кратковременное пребывание под водой.
Оружейный мастер крейсера «Сюфрен» сделал по моим чертежам кислородный аппарат. Из противогазной коробки, начиненной натронной известью Натронная известь – вещество, поглощающее углекислоту, выдыхаемую водолазом. Очищенный таким образом кислород поступает обратно для дыхания

, небольшого баллона с кислородом и куска шланга он соорудил приспособление, очищавшее выдыхаемый воздух путем поглощения углекислого газа щелочью. Оно действовало автоматически и бесшумно, и с ним можно было плавать. Плавая на глубине двадцати пяти футов с кислородным аппаратом, я ощущал неизведанный дотоле безмятежный покой. В полном одиночестве и безмолвии я парил в стране грез; море приняло меня как своего. К сожалению, мое блаженство продлилось недолго…
Услышав, что с кислородом можно нырять безопасно до глубины сорока пяти футов, я попросил двух матросов с «Сюфрена» проследить за мной со шлюпки, пока я попытаюсь достичь «кислородной границы». Я опускался вглубь, настроенный на торжественный лад. Морские джунгли приняли меня как своего, в ответ я решил отказаться от человеческих повадок, сложить ноги вместе и плыть, извиваясь на манер дельфина. Тайе показывал нам, как человек может плыть на поверхности моря, не отталкиваясь руками и ногами. Несмотря на ряд помех вроде моей собственной анатомии и привешенного к поясу свинцового груза, мне удалось перевоплотиться в рыбу.
Плывя в удивительно прозрачной воде, я увидел в девяноста футах от себя группу изящных серебристо-золотистых морских карасей; алые заплаты жабр напоминали нарядные мундиры бригадиров британской армии Gilthead – морской карась, или пагр (Aurata auvata), обитает в Черном море

. Я подобрался к ним довольно близко. Несмотря на мое перевоплощение, я не забывал, что могу значительно ускорить движение, пустив в ход свои «грудные плавники». Мне удалось загнать одну из рыб в ее норку. Она встопорщила грудной плавник и тревожно завертела глазами. Потом приняла смелое решение и кинулась мне навстречу, проскочив буквально в нескольких дюймах от меня. В это время внизу показалась большая голубая синагрида с сердитым ртом и враждебными глазами Blue dentex (bream) – синагрида, или зубан (Dentex vulgaris), заходит в Черное море

. Она повисла в воде на глубине около сорока шести футов. Я двинулся к ней – синагрида стала отступать, сохраняя безопасное расстояние.
Внезапно у меня судорожно задрожали губы и веки, спина выгнулась дугой.
Отчаянным усилием я отцепил груз и… потерял сознание.
Матросы увидели, как мое тело выбросило наверх, и поспешили втащить меня в лодку.
После этого у меня несколько недель болели мышцы и затылок. Я решил, что коробка была заряжена недоброкачественной натронной известью.
Последующая зима прошла в упорной работе над усовершенствованием кислородного аппарата, чтобы исключить возможность повторения судорог. Летом я снова направился к Поркеролям и нырнул на глубину сорока пяти футов с новым аппаратом. Судороги напали на меня настолько неожиданно, что я не помню, как сбросил груз. Я чуть не утонул. С тех пор у меня пропал всякий интерес к кислороду.
Летом 1939 года, выступая с речью на званом обеде, я доказывал присутствовавшим, что в ближайшие десять лет войны не может быть. А четыре дня спустя я был на борту своего крейсера, получившего секретное предписание выступить в западном направлении; придя еще через сутки в Оран, мы услышали об объявлении войны.
Рядом с нами на рейде стоял дивизион английских торпедных катеров. Один из них вышел из строя: на винт намотался толстый стальной трос. В оранском порту не было своих военно-морских ныряльщиков, и я вызвался нырнуть, чтобы установить характер повреждения. Меня не смогло охладить даже то, что я увидел под водой: трос обернулся шесть раз вокруг вала и еще несколько раз вокруг лопастей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28