И Йон – кузнец был там; и плотник, Вилли Лош; и Джекерс, сын почтальона. И они дали ему стакан пива. И старик выпил его, все еще обнимая свои изумруды.
И наконец они спросили его, что у него в мешке – вопрос, которого он очевидно боялся; и он только сжимал все сильнее промокший мешок и бормотал, что там картофель.
«Картофель», сказал Йон кузнец.
«Картофель», сказал Вилли Лош.
И услышав нотку сомнения в их голосах, старик дрогнул и застонал.
«Картофель, говоришь?» – сказал сын почтальона. И все трое поднялись и попытались заглянуть в мешок, который насквозь промокший старик так рьяно защищал.
По ярости старика я не сказал бы, что, он провел всю ночь на грязной дороге, что он очень долго нес тяжелый груз, сопротивляясь яростному октябрьскому ветру. Он боролся с кузнецом, плотником и сыном почтальона, со всеми тремя, пока он не оттеснил их подальше от его мешка. Усталый и мокрый, он боролся с ними изо всех сил.
Я должен был без сомнения вмешаться; и все же эти трое не хотели обидеть странника, они просто обиделись на скрытность, проявленную по отношению к ним, хотя они дали ему пива; то же самое мог бы почувствовать хозяин, если б своим собственным ключом не сумел открыть буфет. А что касается меня, любопытство удерживало меня на стуле и запрещало мне вмешиваться от имени мешка; ибо скрытность старика, и ночь, из которой он пришел, и час его прибытия, и вид его поклажи – все это вызывало во мне такое же желание увидеть содержимое мешка, какое испытывали кузнец, плотник и сын почтальона.
И наконец они нашли изумруды. Камни размером превосходили плоды орешника, и их были сотни и сотни: и старик закричал.
«Ну-ну, мы не воры», сказал кузнец.
«Мы не воры», сказал плотник.
«Мы не воры», сказал сын почтальона.
И с ужасным опасением на лице странник закрыл мешок, рыдая над своими изумрудами и украдкой озираясь вокруг, как будто нарушение его тайны было смертельно опасно. И затем они попросили, чтобы он дал им по одному камню, только по одному большому изумруду каждому, потому что они дали ему стакан пива. Тогда, глянув на странника, сжавшегося над мешком и защищающего его дрожащими пальцами, можно было бы сказать, что он очень эгоистичный человек, если бы не ужас, который исказил его лицо. Я видел людей, которые смотрели Смерти в лицо с гораздо меньшим опасением.
И они взяли свои изумруды все трое, по одному огромному изумруду каждый, в то время как старик безнадежно боролся, пока не увидел, что три изумруда потеряны; и он упал на пол и заплакал, жалкая, промокшая куча тряпья.
И почти в это самое время я заслышал вдали на ветреной дороге, по которой был принесен мешок, сначала слабо, потом все громче и громче, цоканье копыт хромой лошади, подъезжающей к гостинице. Цок-цок-цок и сильный грохот подков, звук лошади, слишком утомленной, чтобы ехать в такую ночь, слишком хромой, чтобы ездить вообще.
Цок-цок-цок. И внезапно старый странник услышал это; он расслышал звук среди рыданий, и сразу побелели его губы. Тот же внезапный страх, который вызвал бледность на его лице, через мгновение передался сердцам всех, кто был там. Они забормотали ему, что это была только игра, они торопливо шептали оправдания, они говорили ему, что были неправы, но вряд ли надеялись на ответ; при этом старик ничего не отвечал, а сидел с застывшим взглядом, с высохшими внезапно глазами, как памятник ужасу.
Ближе и ближе раздавался этот звук.
И когда я увидел выражение лица этого человека и то, как усиливался его ужас, пока приближался зловещий звук, тогда я понял, что кое-что идет неправильно. И глянув в последний раз на всех четырех, я увидел странника, пораженного ужасом, и остальных, толпившихся вокруг, чтобы вернуть свои огромные изумруды. И тогда, даже в такую ночь, я помчался прочь из гостиницы.
Снаружи жестокий ветер ревел в моих ушах, и близко в темноте цок-цок-цок – подъезжала хромая лошадь.
И как только мои глаза немного привыкли к ночной тьме, я разглядел человека в огромной шляпе, загнутой впереди, носившего меч в ножнах, потертых и огромных, и казавшегося чернее, чем самая тьма, медленно едущего на слабой лошади к гостинице. Принадлежали ли ему изумруды, кто он был, почему он ехал на хромой лошади в такую ночь, – я не стал выяснять, а отправился подальше от гостиницы, когда он зашагал в своем большом черном дорожном пальто к дверям.
И с тех пор никто и никогда не видел странника; а также кузнеца, плотника и сына почтальона.

Старое коричневое пальто

МОЙ ДРУГ, г-н Дуглас Эйнсли, говорит мне, что сэр Джеймс Барри однажды рассказал ему эту историю. История, или скорее фрагмент, состоит в следующем.
Человек, зашедший на аукцион где-то за границей (я думаю, что это, должно быть, происходило во Франции, поскольку цены проставлены во франках), попал на распродажу старой одежды. И по некой праздной прихоти он вскоре назвал свою цену за старое пальто. Кто-то поднял цену, он тоже поднял. И цена поднималась, пока старое пальто не отошло к нему за двадцать фунтов. Уходя с купленным пальто, мужчина увидел другого претендента, взирающего на него с выражением ярости. Такова история. Но как, м-р Эйнсли спросил меня, развивались события, и почему тот мужчина так разъярился? Я сразу сделал запросы в надежных источниках и установил, что человека, купившего пальто таким странным образом, звали Питерс, и что он отнес свою покупку на Рю де Риволи, в гостиницу, где он квартировал, из небольшой низкой, темной аукционной комнаты на берегу Сены, где он заключил сделку. Там он исследовал, снова и снова, весь день и на следующее утро, это легкое коричневое пальто с фалдами, не обнаружив никакого оправдания и ни малейшей причины для того, что потратил двадцать фунтов на столь поношенную вещь. Когда на следующее утро из своей гостиной он разглядывал Сады Тюильри, вошел человек с разъяренным взглядом. Мрачный он стоял, тихий и сердитый, пока сопровождавший его портье не удалился. Тогда он заговорил, и его слова были ясными и краткими, полными глубоких эмоций.
«Как Вы посмели поднимать цену против меня?» Его имя было Сантьяго. И в течение нескольких минут Питерс не находил никакого оправдания, извинения или объяснения. Неубедительно, наконец, слабо, считая свои аргументы бесполезными, он пробормотал что-то о намерении, которое м-р Сантьяго мог иметь, вступая с ним в поединок на аукционе.
«Нет», сказал незнакомец. «Не будем вмешивать в это весь город. Это наше с Вами частное дело». Он сделал паузу, затем добавил жестко и кратко: «Тысячу фунтов, не больше». Почти в отупении Питерс принял предложение и, забирая тысячу фунтов, которые были ему заплачены, и извиняясь за неудобство, которое он невольно причинил, попытался проводить незнакомца до дверей. Но Сантьяго, схватив пальто, вышел стремительно впереди него и покинул гостиницу.
Затем последовал долгий диалог Питерса с его собственным подсознанием, полный ожесточенных упреков. Почему он вообще отдал столь неосмотрительно предмет одежды, за который так легко получить тысячу фунтов? И чем больше он размышлял, тем яснее чувствовал, что он потерял необычайную возможность для первоклассных инвестиций спекулятивного сорта. Он знал о людях, возможно, больше, чем о вещах; и хотя он не мог разглядеть в этом старом коричневом пальто такой значительной ценности, как тысяча фунтов, но он увидел куда как большую ценность в нетерпеливом желании человека получить данное пальто. День размышлений о потерянных возможностях привел к ночи раскаяния, и едва рассвело, он бросился в гостиную, чтобы разыскать карточку Сантьяго. И обнаружилась опрятная и приятно пахнущая визитка с парижским адресом Сантьяго в углу.
Утром Питерс отправился по указанному адресу и нашел Сантьяго, который сидел за столом, окруженный химикалиями и увеличительными стеклами, и исследовал разложенное перед ним старое коричневое пальто. И Питерс предположил, что он был весьма озадачен. Они перешли сразу к делу. Питерс был богат и попросил Сантьяго назвать его цену, на что маленький смуглый человечек признался в небольших финансовых затруднениях и пожелал продать вещь за тридцать тысяч фунтов. Последовал небольшой торг, цена снизилась, и старое коричневое пальто сменило владельца еще раз за двадцать тысяч.
Тот, кто может усомниться в моей истории, должен понять, что в Сити (как может сообщить любой представитель любой финансовой компании) двадцать тысяч фунтов инвестируются с еще меньшим возвратом, чем старый фрак. И какие бы сомнения г-н Питерс ни испытывал назавтра относительно мудрости его инвестиции, перед ним лежал материальный залог, нечто, на что можно указать пальцем и разглядеть, а такая роскошь часто недоступна инвесторам в золотые рудники и другие «Избранные Инвестиции». И все-таки дни шли за днями, а старое пальто не становилось ни более новым, ни больше чудесным, ни более полезным, а все более походило на обычное старое пальто. Питерс начал снова сомневаться в собственной проницательности. Прежде чем неделя истекла, его сомнения обострились. И затем однажды утром Сантьяго возвратился. Человек, он сказал, только что прибыл из Испании, друг, неожиданно возвратившийся в Париж, у которого он мог бы занять денег: и в этой связи не пожелал бы Питерс перепродать пальто за тридцать тысяч фунтов?
Тогда Питерс, разглядев свой шанс, снял наконец маску: он открылся, что ничего не знает о таинственном пальто, которым долго владел, и потребовал информации о его свойствах. Сантьяго поклялся, что он сам ничего не знает, и неоднократно повторил эту клятву, сопровождая ее многими священными именами; но когда Питерс, как часто бывает, начал угрожать, что ничего не продаст, Сантьяго наконец достал тонкую сигару, зажег ее и, усевшись в кресле, рассказал все, что знал о пальто.
Он шел по его следам несколько недель со все возрастающими подозрениями, что это не обычное пальто, и наконец настиг его в той комнате аукциона, но не стал предлагать больше двадцати фунтов из страха, что все проникнут в тайну. Он поклялся, что не знает, в чем состоит тайна, но зато он знал, что пальто абсолютно ничего не весило; он обнаружил, проверяя его кислотами, что коричневый материал, из которого пальто было сделано, не был ни полотном, ни шелком, ни любым другим известным материалом, не горел и не рвался. Он полагал, что это был некий неоткрытый элемент. И прочие изумительные свойства пальто, как он был убежден, можно было обнаружить за неделю посредством экспериментов с химикалиями. Снова он предложил тридцать тысяч фунтов, которые мог выплатить в течение двух или трех дней, если все пойдет хорошо. И затем они начали торговаться, как могут торговаться деловые люди.
И утро настало в садах Тюильри, и полдень миновал, и только к двум часам они достигли понимания на основании, как они именовали это, тридцати тысяч гиней. И старый фрак был извлечен и разложен на столе, и они исследовали его вместе и рассуждали о его свойствах, теснее сдружившись за время напряженного спора. И Сантьяго встал, чтобы уходить, и Питерс с удовольствием пожал ему руку, когда на ступеньках послышались шаги. Звук приблизился к комнате, дверь открылась. И пожилой рабочий вошел внутрь. Он шел с трудом, почти как купальщик, который, плавая все утро, начинает утомляться без воды, когда возвращается на землю. Он без единого слова проковылял к столу и сразу разглядел старое коричневое пальто.
«Ну», сказал он, «это же мое старое пальто». И ничего не добавив, он надел его. От жестокого блеска его глаз, пока он надевал пальто, тщательно застегивая пуговицы, застегивая карман здесь, расстегивая другой там, и Питерс и Сантьяго утратили дар речи. Они сидели, задаваясь вопросом, как они смели предлагать свою цену за этот коричневый фрак, как они смели покупать его, даже касаться его, они сидели тихо без единого оправдания. И, больше ничего не сказав, старый чернорабочий прошагал поперек комнаты, открыл широкое двойное окно, которое выходило на сады Тюильри и, бросив назад через плечо один-единственный взгляд, полный презрения, шагнул далеко в воздух под углом сорока градусов.
Питерс и Сантьяго видели, как он вышел из окна, промчался по диагонали по Рю де Риволи и по углу садов Тюильри; они ясно видели его над Лувром, и они тупо наблюдали, как он несся вверх, шагая все более жестко и уверенно, широкими шагами, удаляясь все дальше и дальше вместе со своим старым коричневым пальто.
Ни один не заговорил, пока старик не превратился в пятнышко в небе далеко над Парижем, удаляясь в юго-восточном направлении.
«Ну, провалиться мне на этом месте!» – сказал Питерс.
А Сантьяго печально покачал головой. «Я знал, что это было хорошее пальто», сказал он. «Я знал, что это было хорошее пальто».

Архив Древних Тайн

В Архиве Древних Тайн Китая хранится история, согласно которой некто из дома Тланг был наделен необычайной ловкостью в обращении с острым железом; он отправился к зеленым нефритовым горам и вырезал зеленого нефритового бога. И было это в цикле Дракона, в семьдесят восьмом году.
И почти сотню лет люди сомневались в зеленом нефритовом боге, а затем поклонялись ему в течение тысячи лет; и после этого они усомнились в нем снова, и зеленый нефритовый бог сотворил чудо и поглотил зеленые нефритовые горы, опустив их однажды вечером на закате под землю так, что осталось только болото там, где были зеленые нефритовые горы. И болото было усеяно лотосами.
Около этого болота лотосов, когда оно блестит ввечеру, идет Ли Ла Хо, Китайская девочка, чтобы вернуть коров домой; она идет за ними, напевая о реке Ло Ланг Хо. И так она поет о реке, точнее, о Ло Ланг Хо; она поет о величайшей из рек, рожденной ранее самых древних гор, какие знают самые мудрые люди, более быстрой, чем зайцы, более глубокой, чем море, владычице других рек, более ароматной, чем розы, и более прекрасной, чем сапфиры на шее принца. И затем она просит реку Ло Ланг Хо, владычицу рек и соперницу рассветных небес, принести ей вниз по течению в легкой бамбуковой лодке возлюбленного, плывущего из внутренних земель, в одежде желтого шелка с бирюзовым поясом на талии, молодого, веселого и праздного, с лицом, желтым, как золото, с рубином в головном уборе, сияющем в сумраке в свете фонарей.
1 2 3 4 5