Рандольф рассказывал истории из своей богатой приключениями «журналистской» практики. Девчонки сидели у парней на коленях и слушали басни, рожденные в конюшнях ипподрома Лоореса, кабинетах «Гадюшника», на дружеских попойках газетчиков, к которым удавалось примкнуть и Рандольфу.
А Дональд лежал в своей спальне, то приходя в себя, то вновь погружаясь в забытье. Если бы еще пять месяцев назад кто-нибудь сказал, что он может вот так свалиться лишь от одной дурной вести, он бы рассмеялся.»
Дональд, как ему показалось, пришел в себя от чувства голода. Осторожно поднялся на ноги и нетвердой походкой добрел до кухни. Открыл холодильник, взял несколько ломтиков голландского сыра, две копченые рыбки, бутылку сока и потащил к себе в спальню. Поставив тарелку с едой на тумбочку, он улегся в постель. Изредка высовывая руку из-под одеяла, брал с тумбочки что попадалось и жевал, жевал, словно в этом монотонном проявлении жизни только и было его спасение.
42
Вечером за день до рождества нагрянул Тиссон. Заглянув в гараж через окно и увидев машину на месте, понял, что хозяин дома. Долго и настойчиво гремел звонком.
То ли молчание вызывало у него желание все-таки добиться ответа, то ли он почувствовал что-то недоброе, однако даже принялся колотить кулаком в дверь.
Дональд знал, что это Тиссон. Никто другой прийти не мог. Шаркая домашними туфлями, он спустился вниз и открыл дверь.
Мельком взглянув на осунувшееся, побледневшее лицо Дональда, Тиссон понял, как много пережил за последнее время стоявший перед ним человек. Потом лицо Саймона залила улыбка. И он загудел:
– Ну, отшельник, ты никак собираешься и рождество встречать в одиночку? Заперся и не показываешься. Телефон, как сообщили на станции, отключен хозяином. Я уже думал, ты подался в Лондон, на процесс. Но потом прикинул, что ты знаешь о бесполезности такого вояжа…
Он по-хозяйски распахнул окно. Подошел к тумбочке, попробовал кусок сухого сыра и отложил.
– У, голоден, как крокодил! Собирайся, поедем ужинать в «Гадюшник».
Он принялся шарить в гардеробе, выкидывая на кровать белую сорочку, черный костюм и светлосерый жилет – любимую выходную пару Дональда. Тот смотрел с улыбкой на суету друга.
«Гадюшник» был полон. Он кишел людьми, которые в будние дни не имели никакого желания посещать таверну. Но сегодня журналистская братия устраивала по традиции неофициальную встречу рождества. Завтра же все будут в кругу своих семей.
Двухместный столик в большом зале забронирован. Ясно, что Тиссон приехал за Дональдом специально.
Дональд благодарно посмотрел на Тиссона.
– Спасибо, Саймон!
Тиссон сделал вид, что не расслышал слов Роуза. Он крикнул через весь зал распорядителю, что они пришли. Тот кивнул издалека и пошел к их столику.
Тихая музыка, полившаяся с эстрады, показалась Дональду после тишины его спальни чересчур громкой. Мелодия выворачивала душу наизнанку. Дональд сидел, понуро уставившись на скатерть, и молча слушал болтовню Тиссона. Ему казалось, что, подними он глаза, увидит вокруг насмехающиеся лица.
Налив полный стакан воды со льдом – не столько хотелось пить, сколько успокоиться, – он украдкой взглянул вокруг. И не увидел того, что опасался увидеть. Дружный гвалт веселья нарастал, со всех сторон. За соседним столиком четыре изрядно подвыпивших парня, гогоча, рассказывали друг другу о своих похождениях с женщинами. Справа сидела пожилая пара, слишком интимно прижавшись друг к другу, чтобы обращать на кого-то внимание.
– Дон, не унывай, право… Ты же понимаешь, что сломать эту машину невозможно. На их стороне все – деньги, закон, на твоей – только честность. Это бой тяжеловеса с «мухачом». И только…
Дональд махнул рукой: дескать, что об этом толковать.
– Знаешь, ведь в жизни, как в боксе: с одной стороны пьяный от удачи победитель, с другой – обезумевший от горя побежденный. О, я никогда не забуду одного процесса! Шутка ли – слепой боксер Тео Нолле возбуждает дело против французской федерации бокса!
Еще совсем недавно этот молодой мартиниканец приехал в Париж за славой и деньгами. Когда он надел перчатки и вышел на ринг, острота его зрения составляла десять десятых в одном глазу и столько же в другом. Теперь перед глазами у него был вечный мрак…
И он обвинял руководителей французского бокса в своей слепоте и предъявлял судебный иск на пятьдесят миллионов франков одновременно федерации бокса, ее президенту доктору Брандону, своему бывшему менаджеру Тракселю и врачу Фавори за то, что они заставляли его боксировать, когда медицинские правила даже самой федерации запрещали ему доступ на ринг. И он был прав. У него были неопровержимые доказательства вины своих работодателей. Он смог, согласно букве закона, рассчитывать на выигрыш процесса.
Дональд слушал Тиссона, но думал о других фактах и других цифрах. Семнадцать цинковых гробов… Двести пятьдесят тысяч фунтов… Сговор Мейсла и Белла… Обвинение в вымогательстве…
– В течение четырех часов в зале Дворца правосудия, украшенном торжественной и холодной лепкой, два адвоката мусолили жизнь Тео. Мсье Гримальди, человек пылкий, экспансивный, с эффектной внешностью, но неточными формулировками, защищает интересы Нолле. Он осуждает бокс с позиций абстрактного гуманизма.
Затем на трибуну поднимается мсье Флорио и от имени федерации старается доказать, что слепота боксера наступила после того, как он кончил драться на ринге. Он зачитал официальную справку, в которой утверждалось, что выступать мартиниканец бросил в конце 1954 года, и о нем, дескать, ничего не было слышно до июля 1956 года, когда Тео Нолле направили в больницу для операции в связи с отслойкой сетчатки глаза…
– Да, – перебивает Дональд, – и мсье Флорио был блестящ в своем выступлении, слишком блестящ. И тебе было горько и обидно от сознания, что ораторский талант может произвести давление на чашу весов правосудия.
– Ты дьявольски прав, Дон! Именно такое чувство было у меня в ту минуту.
– И судьи сделали все, чтобы нельзя было ничего выяснить.
– Да, да, именно так, – подхватил Тиссон. – Ты словно присутствовал со мной на процессе. Но поверь, еще ужаснее было самое зрелище… На жесткой, истертой задами деревянной скамье, поставив свою палку между коленей, сидел бедный Тео. Он невозмутимо слушал все, что говорят. И в том числе многие оскорбительные для него слова. Но ринг приучил его к самообладанию, приучил к вещам и похлестче этого процесса…
– А может быть, он на заседании почувствовал все то же омерзение, которое не раз доводилось ему испытывать за кулисами ринга?
– Вполне возможно…
– В судебной процедуре, – Дональд хмелел, но продолжал глотать виски, словно у него не было в этот вечер другой заботы, как напиться, – в равнодушном к человеческой участи анализе «объективных» фактов, в гнусных взлетах профессионального красноречия, от которого порой зависит судьба человека, есть что-то преступное.
Дональд наклонился над столом и, глядя прямо в глаза Тиссона, прошептал:
– И Нолле был безумцем, надеясь на успех. Точно таким же безумцем, каким был я. Нолле должен был знать, что суд встанет на сторону сильного. Так же, как это должен был знать я. А виновным сделают Нолле, и только его… Но он был велик в своем безумстве!
– Дон, ты бы попридержал и не наливал себе так много. – Тиссон взял Дональда за руку, видя как тот опустошает рюмку за рюмкой.
– Пустяки, – уже пьяно чеканя каждый слог, проговорил Дональд и ударил ладонью по столу.
Фужер, жалобно звякнув, лег на тарелку и раскололся надвое. Дональд даже не заметил, как подскочивший официант молча убрал осколки.
Дональд откинулся на спинку стула и умолк.
Он сидел, качая головой, и не видел ничего. В сизоватом дыме прокуренного зала все посетители были на одно лицо. И напоминало оно лицо Уинстона Мейсла. Оно смотрело на него, гримасничало, и Дональд, стиснув зубы, с трудом сдерживал себя, чтобы не встать и не ударить по отвратительной ухмыляющейся физиономии.«Ладно, ладно, корчи рожи! Мы с тобой еще сочтемся, Мейсл! И мсье Флорио, говорун мсье Флорио, не поможет тебе! Ты станешь на колени перед Тейлором и ребятами и будешь просить прощения, но они не простят! И вы все, эй, слышите, в „Гадюшнике“, будете просить у меня прощения! За ваше свинское равнодушие, за вашу чванливость, продажность…»
– Будете просить прощения! – громко произнес он.
Тиссон испуганно посмотрел на Дональда и понял, что тот совершенно пьян. Подозвал жестом официанта и, заказав такси, расплатился. Выходя из зала и спотыкаясь на крутой длинной лестнице, ведущей будто в рай, на седьмое небо, Дональд продолжал повторять:
– Вы будете просить у меня прощения!
Это же он повторял в такси. Это же повторял, когда Тиссон, опрокинув его силой на постель, стаскивал с него туфли и брюки. И, уже засыпая, Дональд бормотал:
– Вы будете просить у меня прощения!
На его лице вдруг появилось удивленное выражение, словно он недоумевал, почему же никто так и не просит прощения. С таким выражением он и заснул…
43
Утром Дональд нехотя вылез из-под одеяла и прошел в гостиную. Камин едва тлел. Дональд взял большие черные щипцы и разгреб золу. Красные угольки, затаившиеся внутри серой золы, заискрились. Он бросил на них несколько сухих деревянных брусков, и, когда те разгорелись, загреб углями. Сквозь черные камни пробивались белые одинокие языки пламени. Дональд долго смотрел на огонь. Потом спустился вниз, взял из почтового ящика газету и пеструю пачку разнокалиберных рождественских открыток.
На ходу он перебрал почту и извлек из нее открытку с адресом, выведенным рукой Барбары. С открытки смотрело розовое, толстое лицо счастливого трубочиста в черном костюме и цилиндре. Он сидел на трубе заснеженного по крышу сказочного домика и блаженно улыбался, свесив ногу в трубу. Но в его веселье было что-то фальшивое, неискреннее.
Дональд не спеша надорвал склейку.
«Дональд, прости, что уехала. Я не могла иначе. Желаю провести рождество весело. Барбара».
Это сообщение не произвело на него никакого впечатления, как на ледяную глыбу уже не действует холод.
Он вошел в гостиную, сел к камину, бросил открытку на пол и начал читать другую. Постепенно над открыткой Барбары выросла целая горка других открыток. Сбросив последнюю с коленей, он неохотно развернул газету. Открыл третью полосу и глянул на страницу судебной хроники. Заметка о решении верховного суда шла четвертой и содержала всего несколько строк.
Верховный суд признал иск клуба «Манчестер Рейнджерс» обоснованным и передал дело в королевский суд для окончательного утверждения приговора.
Это был конец. Никаких надежд даже на случайность не оставалось.
Дональд уронил газету на пол. Медленно взял щипцы и помешал угли, которые теперь лежали рыжей шапкой в самом центре камина. Принес из кабинета рукопись «День, когда родилась команда» и вновь уселся в кресло. Тепло камина ласкало открытую грудь и руки. Но он подкатил кресло еще ближе и задумчиво смотрел в камин.
Потом, решившись, осторожно, по одной, начал укладывать нижние страницы рукописи на горячие угли. Пламя жадно хватало листы бумаги и сворачивало в тонкие черные трубки, которые тут же распадались на красноватые лепестки.
В его душе не было ни капли жалости к труду, пожираемому огнем. Дональд уничтожал то, что уже не могло, не должно было существовать. Он положил всю рукопись на угли. Какое-то мгновение толстая кипа белых плотных листов лежала без изменения. Огонь как бы давал сидящему в кресле человеку время передумать и взять рукопись обратно. Но потом, будто спохватившись, скомкал верхний лист… Исчезло название… Потом вся пачка выгнулась, как человек в агонии, и вспыхнула жарким пламенем…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37