Мышка была капризна, как настоящая звезда, и любила беспричинно плакать. При виде слез Тарабрин смущался, становился пугливым и ручным, точно бестолковый молодой пес.Во время редких свиданий Мышка постоянно шептала стихи, предоставив своему любовнику роль слушателя.— Послушай, что я сочинила только что, — говорила она нараспев тонким голосом и читала вслух:— «Шипящий шепот кошенили на ветках оставляет крест. О вы, которые любили, зачем вы бродите окрест?»В простоте душевной Тарабрин считал свою подругу гениальной и мучился рядом с ней от собственной бездарности.Однажды он осмелился показать ей свои стихи.Мышка пробежала глазами мятые листы, молча сложила их в папку и защебетала как ни в чем не бывало:— Ты знаешь, я вчера шла домой… Листья падали и шуршали, как гигантские мыши… Мне показалось, что они меня зовут куда-то далеко!..— Постой! — перебил ее Иван. — Ты ничего не сказала про это. — Его ладонь нервно теребила исчерканные страницы.Мышка опустила глаза и нехотя улыбнулась:— А, это… Понимаешь, твои стихи, конечно, хорошие, но… — Она смущенно потупилась, надеясь, что он все поймет сам.— Значит, все это ерунда? — напрямик спросил он, комкая листы.— Я бы не сказала, — промямлила Мышка. — Только как-то все…Понимаешь, нельзя в грязной обуви входить в чистый храм поэзии.— Ты права! — мрачно отрезал Иван. — С этим покончено!Больше стихов он не писал.Его рассказы Мышке понравились куда больше. Или она лишь делала вид, что они ей нравились? Ведь в области прозы ей не страшны были конкуренты.— Чувствуется первобытная правда, — задумчиво Произнесла Мышка, машинально перелистывая страницы ученической тетради. — Скажи, Ваня, в рассказе «На воде» под именем Лилианы, студентки, которая презирала мужиков в грязных сапогах, ты вывел меня, да?Тарабрин неожиданно смутился.— Это собирательный образ, — нашелся он.— Ну как же, — не отступала Мышка, — черная прядь колечком на щеке, влажные, зовущие глаза… Это же я!Тарабрин только пожал плечами. Действительно, во время написания рассказа он думал о Мышке, томился ею, мечтал о ней.— Выходит, ты ненавидишь меня, — неожиданно вывела Мышка. — Точнее, ненавидишь таких, как я, — тонких, интеллигентных, думающих. Мы все для тебя — классовые враги. Ты нас презираешь за то, что мы слишком умно рассуждаем об искусстве, да? Ты любишь только деревенских, а все остальные для тебя просто не люди — нелюди. И не спорь! — Она обидчиво повысила голос. — Ну, .подумай, разве я такая, как эта Лилиана? — Она прижалась жестким лакированным завитком к его худой, обметанной щетиной щеке.— Нет, — фальшиво произнес он. — Ничего общего! Он сунул ноги в сапоги, снял с гвоздя гитару. И, держа углом рта потухшую беломорину, запел хрипловатым надтреснутым голосом незамысловатую песню:А мы с товарищем работали на Северной Двине. Эх! А ни фига не причиталось ни товарищу, ни мне… Эх!А мы с товарищем работали на Северных Путях. Эх! А ни фига не заработали, уехали в лаптях! Эх!Мышка демонстративно ушла, хлопнув дверью, — обиделась. Она не выносила грубости.После этого их отношения дали невидимую трещину. Роман стал гаснуть, чадить и вскоре вовсе сошел на нет, оставив в душе Ивана прочно укоренившееся чувство враждебности ко всем столичным, городским людям, к которым относилась утонченная Мышка.В это время дела Тарабрина шли не блестяще. Его рассказы не печатали, а фильмы не выпускали на широкий экран. Он пил все больше и яростнее, пил и не пьянел, стараясь вызвать в себе привычное ощущение алкогольной легкости и добродушия, чтобы выплеснуть прочь то темное, злое, мучительное, что мешало жить. Однако теперь водка вызывала в нем только гневливую раздражительность.Однажды дружная компания ужинала в ресторане. Вечер удался, на душе было легко и ясно. Иван был неожиданно тих и расслаблен. Удачный вечер хотелось продлить, но ресторан уже пустел перед закрытием.— Еще бутылку водки! — Тарабрин вывалил на стол перед официанткой горстку смятых купюр.— Водки нет, — отрезала усталая девушка в крахмальной наколке. Ей надоела шумная студенческая компания. Они мало ели и много пили, мешая выполнять план по дорогим закускам и своим безденежным видом губя надежду на щедрые чаевые.— Ну тогда вина, — не отставал Иван.— Вина тоже нет, — отрезала официантка, собирая посуду со столов, — и вообще мы скоро закрываемся…Тут ее позвали к соседнему столику, где гуляла группа военных с большими звездами на погонах. Угодливо семеня, официантка вынесла из подсобки бутылку водки и поставила ее перед офицерами.При виде такой наглости Тарабрин взбеленился.— Мы не оплатим счет, пока нам не дадут водки/потребовал он. Глаза его хищно сузились, а на скулах от бешенства заходили желваки. — Мы видели, как вы подавали вон тем гражданам. Им можно, а нам нельзя?— Товарищ, та бутылка водки, что вы видели, моя личная, — отрезала официантка.— Значит, и нам принесите личной, — не отступал Иван.Товарищи дергали его за рукав, просили не связываться, предлагали отправиться в общагу и по дороге затариться спиртным у таксистов. Но Тарабрина несло.— Ресторан закрывается, — отрезала официантка и, поджав губы, надменно спросила:— Вы собираетесь платить?— Нет!— Тогда я вызову администратора, — пригрозила девушка.— Вызывайте!— И милицию!— Пожалуйста!Прибежавший администратор, маленький фактурный толстячок с веревочными усиками, предложил молодому человеку пройти к нему в кабинет и даже стал тянуть его за рукав. Нетрезвый Иван уперся и в запальчивости саданул администратора локтем под дых. Тот испуганно завизжал и стал звать милицию. Пока ехала милиция, компания военных решила ему помочь. Завязалась драка. Студенты дрались против офицеров. К приезду наряда Тарабрин уже покоился на полу в осколках разбитой посуды. На плечах его сидел дюжий майор раза в два выше ростом и тщетно пытался угомонить своего противника.На следующее утро в деканат пришла бумага из милиции, а вечером того же дня в вестибюле института был вывешен приказ об отчислении Тарабрина как инициатора драки. Остальные участники инцидента отделались выговором с занесением в личное дело.И это в конце пятого курса, когда оставалась всего неделя до защиты диплома! В качестве дипломной работы Иван должен был предъявить фильм «Холодное лето, теплая зима», над которым самозабвенно работал весь последний год. Это было ужасно.Тарабрин пошел с повинной головой к ректору. Гроза бушевала несколько минут. К друзьям он вернулся с лицом белым, как мел.— Вопрос об отчислении отдан на рассмотрение комсомольской организации, — шевеля онемевшими губами, произнес он.Ректор блестяще вышел из пикантной ситуации. Спустить дело на тормозах он не имел права, а вот переложить ответственность за судьбу дебошира на плечи его товарищей было удобно и безопасно. Расчет строился на том, что комсомольцы не захотят отчислить своего приятеля.Членом бюро комсомольской организации института была Нина Колыванова с актерского отделения. Это была пухлая студентка с косой и с детским наивным взглядом. У нее были гладкое чистое лицо, высокая грудь и правильные, партийно-обоснованные взгляды на жизнь. Она училась на третьем курсе, была отличницей, активно вела общественную работу. Правда, злые языки утверждали, что в творческом плане способности ее были вовсе не столь бесспорны, как в общественном. Единственная из всего бюро она голосовала за немедленное отчисление Ивана.— Тарабрин постоянно участвует в пьяных дебошах, хулиганит, развратничает в общежитии, — убежденно доказывала она. Ее белое гладкое лицо застенчиво краснело, а пшеничная коса подрагивала на спине. — Он не только пьет сам, но и спаивает других. Пора покончить с этими бесконечными попойками. Нужно отчислить его из института.— Но, Нина, — пытался урезонить ее секретарь комсомольской ячейки, — всего неделя до защиты диплома… Ну, оступился человек, ошибся… Зачем ему жизнь портить, волчий билет выдавать?— Когда мы видим на стенах домов плакаты «Пьянству — бой», мы думаем: мол, правильно написано! — язвительно проговорила Нина. — А вот когда нужно действительно дать бой, мы опускаем руки и притворяемся добренькими. Как же, ведь мы портим своему товарищу биографию! Это водка портит ему биографию, а не мы, комсомольская организация! А Тарабрин нам потом еще спасибо скажет за то, что мы его не жалели, а дали хорошего тумака и заставили задуматься!Однако большинством голосов на бюро было принято решение дебошира из института не отчислять, ограничившись выговором.Нина Колыванова была расстроена. Она всегда относилась к Тарабрину неприязненно. Своей показной не правильностью он шел вразрез с ее представлениями о пути в творчестве. Она училась на актрису, мечтала сыграть тургеневскую героиню, в гулянках принципиально не участвовала и считалась максималисткой.Про Тарабрина на курсе ходили слухи, что в его шкафу в общежитии висит иконка, и, хотя никто не видел, как он на нее молится, уже один этот слух настораживал. Потом про него говорили, что он тайный антисоветчик, ругает советскую власть, что, мол, это она загубила деревню, целые крестьянские подворья вымерли от раскулачивания, от продразверстки и продналога, и что родная мать никогда не станет морить своих детей голодом, разве что мачеха…А чего стоила его связь с этой поэтессой! Ни для кого не было секретом, что они частенько запирались в комнате, в то время как приятели Тарабрина ждали под дверью, когда у них это закончится. Разве такое поведение совместимо с правилами советского общежития? А теперь, говорят, у него какая-то новая фифа из одного толстого журнала. Наверное, через нее он проталкивает свои странные рассказики, в печать, а гонорары делит пополам с любовницей.А чего стоит антисоветчина, которую он напевает, сидя на подоконнике общежития? Там даже есть неприличные слова! «Слева молот, справа серп — это наш советский герб. Хочешь жни, а хочешь — куй, все равно получишь…»Защита диплома Тарабрина прошла ни шатко ни валко. фильм про раскулачивание зрителям показался скучным.— Ты, Тарабрин, талдычишь все про своих мужиков, — раздраженно высказался один из педагогов. — Сейчас это не актуально. Неколхозное крестьянство, как известно, реакционная сила. Сейчас про рабочий класс нужно снимать.Через несколько лет высоколобые критики разглядят в этой ученической работе некую тарабринскую изюминку, увидев за перипетиями мужицкой судьбы кафкианские метания маленького человека.На личном фронте дела у Ивана в то время складывались удачно. У него был в разгаре роман с заведующей литературной частью одного из толстых журналов Олей Колокольниковой. Он был целиком погружен в перипетии их отношений и не видел никого вокруг.Может быть, поэтому Нина Колыванова, пухлая девушка с высокой грудью, которая выступала против него на комсомольском бюро и в которой он тогда не узнал свою будущую жену, оставила его безучастным, не вызвав ни ненависти, ни раздражения?— Дуреха, — лишь усмехнулся он, выслушав ее пылкие обличения.Он знал, как безжалостно жизнь обламывает вот таких наивных простушек с яркими васильковыми глазами и косой толщиной в корабельный канат и что из них потом получается… А получаются из них прожженные циничные бабы, смолящие «Беломорканал», грубые, развязные, расхристанные.Оля Колокольникова остро переживала неудачу Ивана. Ей нравился его дипломный фильм.— Чувствуется, что ты неравнодушен к своему герою, — говорила она.Густая челка падала на глаза, отбрасывая угольную тень. — И это неравнодушие искупает огрехи. Они, твои профессора, ничего не понимают! Они требуют от тебя выполнения кинематографических законов, которые сами же написали. А гениям, между прочим, законы не писаны!— Дуракам тоже, — парировал Тарабрин, обнимая ее. — Ну, ты меня уже в гении записала.Они жили в комнате в доме у Никитских ворот, в коммуналке, которая служила обиталищем полусотни Крикливых, скандальных жильцов. Там, среди чада коммунальной кухни и вечных препирательств по поводу ванной, они были счастливы.Сидя с ногами на продавленном диване, Оля вязала что-то бесконечное, неопределимое. Иван, примостив на коленях доску, клал сверху тетрадь и писал в нее мелким бисерным почерком, экономя бумагу, очередной рассказ. Порой в тихую комнатушку, отгороженную от внешнего мира стеной семейного благополучия, заходили друзья.И опять они пили, тесно усевшись за столом, пели песни, читали стихи, яростно спорили, строили планы…Осенью Тарабрин повез Олю к себе на родину. Всю дорогу он нервно курил в тамбуре — опасался, что его будущая жена придется не по душе строгой неулыбчивой матери.— Что-то она в очках ходит? — певуче спросила мать, нимало не стесняясь будущей невестки. — Что, глаза худые? А тощая-то такая, квелая… Килы нет у нее?Перед отъездом мать спросила, со сдержанной любовью глядя в заросшее скуластое лицо сына:— Водочкой-то сильно увлекаешься, Ванюша? — Глаза ее смотрели с суровой строгой нежностью.— Нет, не очень, — соврал Иван, глядя в сторону. И тут же стал оправдываться:— Понимаешь, у нас без этого никакие дела не делаются. С этим надо выпить, с тем… А потом ведь и друзья есть, их тоже нельзя обидеть.После возвращения в Москву суматошная столичная жизнь закрутилась с новой силой. Тарабрину было уже за тридцать, а он еще числился в начинающих.Это его угнетало. Снимать ему не давали. Сценарий фильма сначала надо было «пробить» в Министерстве культуры, получить финансирование, утвердить актеров — весь этот клубок проблем обозначался термином «выйти в производство» или «запуститься». Тарабрин горячился, ссорился с чиновниками, устраивал скандалы на студии и в короткое время нажил себе множество врагов.Время вынужденного безделья нужно было как-то заполнять. Нужно было зарабатывать деньги, чтобы кормить молодую семью. Способ подсказали друзья. Он назывался «написание заявки на сценарий». Нужно было написать заявку с кратким изложением сюжета, пять-шесть страничек текста, получить за них аванс, потом месяц-два писать сценарий, и если даже он почему-то не проходит, аванс все равно оставался за автором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56