Впрочем, об истинных размерах как этого здания, так и вообще всех окружающих меня предметов, я, за отсутствием земных предметов для сравнения, не мог, разумеется, составить даже и приблизительного понятия. Имей я свои человеческие формы, мне нетрудно было бы, сравнивая себя с окружающими меня предметами, судить об их относительной величине. Но я был в чужой шкуре, и о размерах самой этой шкуры мог судить только тоже относительно. И кто знает? Может быть, это безбрежное море, которое расстилалось перед моими глазами, по сравнению с нашими морями было только ничтожным озерком, а здание по своим размерам не больше нашей детской игрушки, и мне, ничтожному пигмею, только казалось все это большим, как какой-нибудь букашке, живущей в дождевой луже, должен казаться огромною горой камешек, брошенный рукой ребенка. А может быть, и наоборот, я был гигантом сравнительно с людьми…
Как бы то ни было, будь я в земной человеческой оболочке, я, вероятно, о многом судил и заключал бы совершенно иначе, чем судил теперь, будучи в шкуре марсианина. Известно, что сила притяжения на Марсе в 2 с лишком раза меньше, чем на Земле, и если бы я перенесся сюда вместе с моим прежним телом, то, вероятно, я мог бы здесь чуть не летать по воздуху. Однако этого не было. В своем теперешнем теле я совсем не чувствовал никакой разницы между тяжестью на Земле и на Марсе. Словом, многое из того, что мне как человеку должно бы резко бросаться в глаза и изумлять меня, – как марсианину мне казалось вполне естественным и нисколько меня не поражало.
Соскочив с подоконника, я стал внимательно осматривать стены, в надежде увидать какую-либо дверь или выход, и, действительно, скоро рассмотрел, что одна из стен была задрапирована занавеской, скрывавшей собою вход в другую комнату. Приподняв занавеску, я вошел в эту комнату, но едва только сделал по ней шага два, как вдруг с ужасом отпрыгнул и бросился обратно: я увидал, что с противоположной стороны единовременно со мной вошел в эту же комнату откуда-то взявшийся новый марсианин, такой же чудовищный, как и прежний. От неожиданности я не мог сдержать своего испуга и отвращения и малодушно спасовал. Но убегая, я заметил, что и марсианин, столь напугавший меня, тоже, в свою очередь, был испуган и также бросился прочь. Постояв некоторое время за занавесью и побуждаемый любопытством, я снова ее приподнял. Но каково же было мое изумление, когда я увидал, что и напугавший меня марсианин выглядывает точно таким же образом из-за такой же занавески на противоположной стороне и с любопытством смотрит на меня. Мне стало крайне досадно.
– Эй, вы, послушайте! – вскричал я: – кто вы такой?
Но чудовище только беззвучно передразнило меня губами.
«А, черт побери! – вдруг сообразил я. – Да ведь это же, кажется, я сам: это мое изображение в зеркале!..»
Действительно, все стены в этой комнате оказались сплошным зеркалом.
«Но я положительно разыгрываю из себя здесь дикаря из дебрей африканских лесов! – с досадой подумал я. – Испугался своего собственного изображения в зеркале! Что обо мне подумали бы обитатели Марса, если бы узнали мое приключение со своею собственной тенью!»
И я твердо решил не удивляться более ничему, что бы ни увидел и что бы со мной ни случилось, или, по крайней мере, делать вид, что меня ничто здесь не может изумить, как человека просвещенного, смотрящего на все с философским спокойствием.
Смело подойдя к зеркалу, я начал разглядывать в нем самого себя. Увы! Я далеко не был красавцем! Воронкообразный орган, находившийся на верхушке моей головы, оказался ухом. Это оригинальное, подвижное ухо было покрыто длинными, но редкими, мягкими волосиками, торчавшими в разные стороны. Когда я начинал к чему-либо прислушиваться, ухо само по себе поворачивалось воронкообразным отверстием в сторону шума, как бы ловя звуки; если же я не желал слушать, ушная воронка сама собой плотно закрывалась, так что внешние звуки не доходили до меня.
Но самым замечательным и самым привлекательным органом у меня был мой глаз, единственный глаз, сидевший глубоко под самым лбом. Мне никогда ни у кого из людей не приходилось видеть таких чудных, полных глубокой мысли глаз, какие были у марсиан. Этот глаз, казалось, проникал в самую сущность всякой вещи. Мой глаз мирил меня с безобразием всего моего остального тела. «Что, если бы мои глаза там, на Земле, были столь же дивно хороши!» – думал я. Но разница между человеческим глазом и глазом марсианским была такая же, как разница между тусклым стеклом и бриллиантом самой чистой воды.
Налюбовавшись собственной персоной, отраженной в зеркале, я стал делать различные телодвижения; затем, желая ближе ознакомиться с функциями всех своих новых членов, начал бегать по комнате, прыгать, размахивать хоботами и клешнями и шлепать себя по бедрам хвостом. Больше я уже не страшился самого себя. Напротив, мое тело казалось мне даже очень забавным. Я действительно чувствовал себя в нем, как в маскарадном костюме. Меня потянуло с кем-нибудь поделиться своими впечатлениями. Я жаждал поскорее увидеть кого-нибудь из марсиан. Но где их отыскивать? По-видимому, я был в этом здании совершенно один. Кругом была мертвая тишина, и только снаружи до моего слуха доносились звуки тихо плескавшихся у подножия здания волн моря. Я стал снова осматривать стены, в надежде найти новый выход, но ничего подобного не оказывалось. Тогда я опять возвратился в первую комнату и, вспрыгнув на подоконник, начал смотреть на расстилавшуюся передо мною поверхность моря.

V

Вдруг там, далеко над горизонтом, я заметил какой-то темный предмет, летевший по воздуху по направлению прямо ко мне. С первого взгляда, за дальностью расстояния, было трудно рассмотреть, что это такое. Казалось, это была какая-то птица, огромная птица, с чрезвычайно длинным туловищем. Таинственный предмет быстро приближался, и я напряг всю силу зоркости своего глаза. Да, без сомнения, это птица, – я стал уже вполне ясно различать ее размеры и формы. Но боже! Ведь эта птица страшно похожа на того двуглавого дракона, о котором я в детстве слыхал только в сказках от своей няни! И этот страшный дракон с двумя раскрытыми пастями, со свистом рассекая крыльями воздух и храпя, и фыркая, как лошадь, несется прямо на меня, прямо к окну, на котором я стоял! Что мне делать? Вероятно, он меня уже заметил и летит, чтобы пожрать меня! Ах, почему меня оставили одного, зачем не предупредили, что здесь существуют такие страшные, кровожадные чудовища? Теперь я погиб! И куда это скрылся Пакс?!..
Мне стало даже казаться, что я уже слышу запах серы… Моментально я спрыгнул с подоконника и бросился в другую комнату, чтобы где-нибудь спрятаться. В этот момент дракон, пыхтя и страшно вращая своими огромными глазищами, с шумом сел на подоконник, где я только что стоял.
– Ну что, успокоились ли вы, наконец? – послышался вдруг веселый голос Пакса, и не успел я сообразить, откуда исходит этот голос, как Пакс, спрыгнув со спины дракона, очутился возле меня.
– Боже мой, как меня напугало это чудовище! – дрожа от страха, произнес я. Пакс засмеялся:
– Не бойтесь! Это чудовище столь же безобидно, как ваши упряжные лошади.
И, подойдя к дракону, он потрепал его своим хоботом по шее, причем страшное животное издало какое-то громкое шипение, наподобие гусиного, должно быть выражая этим свое удовольствие. Затем Пакс хлопнул (уо по спине и свистнул. Дракон повернулся на подоконнике, взмахнул своими могучими крыльями и исчез.
– Надеюсь, что вы теперь совершенно привели свои чувства и свои мысли в порядок? – обратился ко мне марсианин.
– Да, сударь. Но меня немножко напугал этот дракон… Это было так неожиданно… Я ничего не подозревал подобного, – забормотал я, конфузясь и припоминая свои недавние приключения. – Вы меня извините, пожалуйста, за мое поведение. Я вполне сознаю, что должен был показаться вам совершенным дикарем; но ведь, вы знаете…
– О, пожалуйста, не трудитесь извиняться. Своим поведением вы нисколько меня не удивили, – иным оно и не могло быть. Вы сразу очутились здесь в совершенно для вас неестественной и, главное, неожиданной обстановке. Ведь вы, обитатели Земли, привыкли считать себя центром мироздания, венцом творения и, если подозреваете о существовании разумных существ на других планетах, то почему-то воображаете, что эти существа непременно должны быть и по наружному виду похожи на вас, так как вам кажется, что лучше и совершеннее форм человеческого тела нет и быть не может. Вы с детства проникаетесь антропоморфическим взглядом на природу и на разум в природе, приписывая ему те же самые свойства, какими обладает ваш разум. Все это для меня вполне понятно. Это заблуждение когда-то существовало и у наших предков, пока они не изобрели такие оптические инструменты, при помощи которых сделалось возможным видеть и изучать других разумных существ, живущих на других планетах. Да, когда-то и наши предки воображали, что лучше, красивее и совершеннее их нет в мире существ. И поверьте мне, что обитателю Марса, в первый раз видящему организм человека, он кажется так же безобразным и внушает такое же чувство отвращения, как и наш организм вам.
Я был сильно смущен этими словами, потому что они мне казались вполне справедливыми. В самом деле, с чего это я воображал, что обитатели Марса непременно должны быть похожи на нас – людей? Почему я думал, что природа, произведя человека, истощила на нем всю свою художественную, творческую способность и, создав этот шедевр своего искусства, уже сделалась неспособной творить что-либо более совершенное? Какое дикое самомнение и самообольщение! Какое невежественное недоверие к творческим способностям природы!
Я совершенно не знал, что ответить марсианину.
– Вы только сравните свое человеческое тело с нашим, – продолжал Пакс, – и вы увидите, что наш организм много совершеннее вашего. Начнем хотя бы с нашего верхнего органа – уха. Ваши уши устроены так, что вы волей-неволей должны слушать все, даже то, чего вам не хотелось бы, – они у вас всегда раскрыты для всех звуков, приятных и неприятных. Мы раскрываем свой орган слуха только тогда, когда этого желаем, и притом в такой мере, как это нам кажется лучше и удобнее. Глаз у нас хотя и один, но он видит ничуть не хуже, чем ваши два. Вы знаете, что освещение на Марсе вдвое слабее, чем., у вас на Земле, а, между тем, замечаете ли вы эту разницу? Наши два мускулистых хобота далеко совершеннее и удобнее ваших двух костлявых, неуклюжих рук: мы можем оперировать ими, как нам угодно, сгибать их в любом направлении, свивать, если нужно, в кольцо, и прочее, между тем как кости ваших рук позволяют вам делать руками только ограниченные движения. Наши органы дыхания устроены так, что мы можем жить и на суше и в воде, как ваши земноводные.
Вы видите на пальцах наших ног перепонки? Они позволяют нам быстро плавать, причем хвост служит нам вместо руля. А эти клешни сослужили нам когда-то громадную службу в борьбе за существование. Можно сказать, что, главным образом, благодаря им мы вышли победителями и восторжествовали над всеми другими животными. Впоследствии, когда мы изобрели другие, искусственные и более действенные орудия для борьбы с врагами, эти клешни утратили свое прежнее значение, и теперь служат нам скорее лишь как украшение, как ногти на человеческих пальцах, бывшие у вас когда-то тоже не последним орудием для нападения и самообороны.
«Клешни им служат для украшения! Хорошо украшение, нечего сказать!» – подумал я.
– Красота ведь вещь, милостивый государь, совершенно условная, – сказал Пакс, точно прочитав у меня в глазу мою мысль. – Даже и у вас на Земле люди расходятся во взглядах на красоту, в особенности на красоту форм человеческого тела. В глазах некоторых ваших африканских дикарей самою красивою женщиной считается та, которая настолько растолстела и ожирела, что без посторонней помощи не может вставать и ползает на четвереньках. А есть и такие, что находят красивым продевать себе кольца через ноздри, срезать верхушки ушей, сплющивать нос и прочее. С точки зрения вашего европейца это считается уродством, между тем как негру европейская красавица с ее белым цветом кожи внушает чувство омерзения. Если среди людей на Земле существует такая громадная разница во взглядах на красоту, то тем более эта разница должна существовать у разумных существ разных планет, не имеющих почти ничего общего в устройстве их организмов. То, что, с вашей точки зрения, вам кажется в нас уродливым и безобразным, нам далеко не представляется таковым, и наоборот, то, что вам представляется у вас верхом красоты, изящества и совершенства, нам кажется неуклюжим и отвратительным.
– Не будем об этом спорить, – возразил я, – во всяком случае, надеюсь, что эта разница во взглядах на красоту не помешает нам с вами остаться в хороших отношениях?
– Вы имеете о нас, обитателях Марса, очень нелестное мнение, если думаете, что мы способны быть в претензии на тех, кто не согласен с нами, – возразил Пакс.
Я так сконфузился от этого замечания, что почувствовал, как мое ухо на макушке головы поднялось и насторожилось: у обитателей Марса чувство смущения проявляется именно в такой форме, а не в краске на лице, как у людей.
– Ну, полноте! Надеюсь, что, узнав друг друга ближе, мы сделаемся друзьями, – сказал марсианин, протягивая мне свой хобот для пожатия. – Вы, вероятно, голодны. Сейчас мы отправимся в мою столовую, которая находится там, на дне моря, – указал он своим хоботом куда-то за окно. – Моя жена и дочь нас ждут. Я их предупредил, что у нас будет гость. Моя дочь очень интересуется вами и нарочно изучила все ваши земные светские манеры обхождения, чтобы вам на первых порах не чувствовать себя среди нас как в лесу, – с лукавым, как мне показалось, взглядом прибавил марсианин.
«Боже мой! Его дочь интересуется мной! Уж не хочет ли она влюбить меня в себя!» – почти с ужасом подумал я.
– Прыгайте за мной на подоконник, – сказал Пакс, легко, точно птица, вскочив на окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12