У щиколотки тонкую ногу до кровавой язвы растер браслет кандалов.
— Матерь Божья! Что с дитями нашими делают! — И Мокрый сплеча рубанул по цепочке саблей. Но сталь со звоном отскочила от кованых звеньев.
— Там, в доме, надо, — сморщился от боли Тимоша.
Подхватив саблю убитого турка, Савелий кинулся в дом. Разбрасывая ногами валявшиеся на земляном полу вещи, отыскал столб и начал с остервенением рубить его. Наконец, вбитая в толстое бревно, кованая скоба поддалась и выскочила. С улицы, сквозь треск пожаров и шум пальбы, донеслось несколько пушечных выстрелов. Раздались крики турок:
— Алла! Алла!
— Скорее, — сунув цепь в руки мальчика, поторопил Мокрый. — Держи, чтобы по ногам не била. Айда за мной!
— Погоди, — попросил Тимошка.
— Чего ещё? — недовольно обернулся казак, с тревогой прислушиваясь к звукам боя. — Надо поторапливаться, не то могут и аркан на шею набросить.
— Помоги, — мальчик поднял большой узел.
В конце улицы грохнул выстрел, завизжали турки. Мелькнули огни факелов. Мокрый подхватил сильной рукой Тимошку, взвалил на плечо узел и со всех ног кинулся в спасительную темноту.
На следующий год, в мае, на праздник Фалалея-огуречника, когда мужики да бабы сажают рассаду в прогретую ласковым весенним солнцем землю, к монастырской обители у Муравского шляха прискакал небольшой конный отряд. Жилистый казак с золотой серьгой в правом ухе требовательно постучал в ворота:
— Эй, чернецы! Отворяй!
На стук открылось маленькое оконце, и глухой бас спросил:
— Кого Господь послал?
— К настоятелю отцу Зосиме от атамана Войска Донского. Отворяй!
— Скор больно, обождешь, — ворчливо ответил обладатель глухого баса. — Сейчас пошлю про вас сказать. Сам-то кто будешь?
— Савелий Мокрый с поручением от атамана, — гордо подбоченился казак.
— Жди. — Оконце захлопнулось.
Савелий махнул рукой, приказывая спешиться. Казаки слезли с седел, завели лошадей в тень монастырской стены, окруженной глубоким рвом: в тенечке не так доставало комарье.
Снова стукнула задвижка оконца, и внимательные глаза осмотрели приезжих. Вскоре тяжелые створки ворот со скрипом поползли в сторону, оставив узкий проход. Ведя коней в поводу, казаки по одному вошли в монастырь, и ворота за ними немедленно захлопнулись.
У крыльца церквушки их поджидал игумен, отец Зосима. Невысокий, худенький, в простой рясе и порыжелой скуфейке. Передав лошадей коноводу, казаки сняли шапки и поклонились: сначала церкви, потом настоятелю, поглядывая при этом на стоявших за его спиной дюжих монахов, больше похожих на разбойников, для потехи надевших рясы.
— По здорову ли дошли? Спокойно ли в поле, детушки? — Игумен благословил гостей.
— Слава Богу! — нестройным хором ответили казаки.
Савелий важно сообщил:
— Велено нам атаманом передать тебе, отче, грамотку. — Он подал игумену завернутый в чистую тряпицу небольшой свиток пергамента. — А еще привезли мы тебе отрока.
Казаки расступились и подтолкнули вперед парнишку — худенького, светловолосого, синеглазого. Зосима молча оглядел его и повернулся к Мокрому, ожидая дальнейших объяснений.
— Взят был в полон татарами и продан туркам, — сказал Савелий. — Выручил я его из неволи при набеге.
— Богоугодное дело, — перекрестился игумен.
— Несколько лет прожил малец у басурман, язык их и обычаи знает. Хотел я его заместо сына оставить, но велел атаман к тебе отвезти, чтобы опять сиротой не остался.
— Как звать тебя? — Зосима положил руку на голову мальчика.
— Тимоша… Тимофей Головин.
— Вот и славно, — ласково улыбнулся Зосима. — Казак?
Мальчик насупился и кивнул. Старец быстро ощупал шею, плечи и грудь Тимоши легкими, но точными движениями опытного лекаря, отыскивая скрытую болезнь или неправильность сложения. Убедившись, что все в порядке, он удовлетворенно улыбнулся и спросил:
— Скажи-ка, как вежливый турок приветствует другого?
— Аллаха эманет олсун! Да хранит вас Аллах! — на восточный манер поклонился мальчик.
— Аллах иншини рает гетерсин! Да поможет и тебе Аллах в деле твоем, — ответил игумен, спрятав в бороде довольную улыбку. — И по-татарски знаешь?
— Да, отче. Год прожил я у татар, пока не продали меня туркам.
— Не принимал ли ты веры басурманской? — продолжал допытываться Зосима.
— Нет, отче.
— Родители твои живы? — погладил мальчика по голове игумен.
— Отца татары срубали, а где мать — не знаю. Полонили нас вместе, а продали порознь.
— Спаси ее Господь, — перекрестился старец. — Русской грамоте обучен?
— Нет, отче.
— И то ладно, — вздохнул Зосима и обернулся к Савелию: — Оставлю отрока при монастыре. Так и передай атаману.
— Тогда прими и пожитки. — Мокрый взял у стоявшего рядом казака большой узел и развернул его.
Изумленному взору игумена предстал и турецкий шлем с тонкой золотой чеканкой, несколько толстых книг в кожаных переплетах, сабля в богато украшенных серебром бархатных ножнах. Зосима быстро нагнулся, взял одну из книг, раскрыл.
— Арабская. Откуда?
— Это добро взято самим мальцом при набеге. Он, по обычаю, его в общий кошт отдал, но круг приговорил добычу ему оставить, — объяснил Савелий.
— Похвальная добыча, — ласково поглаживая переплет книги, одобрил игумен. — Предстоит отроку, судя по добыче его, отменно владеть и саблей и словом. Быть тебе, Тимофей Головин, послушником в нашей обители. Отдохнете с дороги, казаки?
— Благодарим, отче. Но нам велено возвращаться, не мешкая.
Казаки поочередно обняли Тимошку и стали подходить под благословение игумена. Последним приблизился к нему Савелий. Наклонившись, чтобы поцеловать руку старца, он негромко сказал:
— Отче! Не вырастет ли малец книжником? Казак он отроду, степь его звать станет.
— Езжай с Богом! — тихо ответил Зосима. — Казак из него выйдет добрый.
Стоя рядом с игуменом, Тимоша полными слез глазами проводил выезжавших с монастырского двора казаков. Вот за воротами скрылся и его спаситель, Савелий Мокрый. Прощальный взмах руки, качнулась в ухе золотая серьга, сверкнув под лучами солнца исфаганской бирюзой, словно вобравшей в себя кусочек яркого голубого неба…
— Не тужи, приведет Господь, встретитесь. — Игумен обнял мальчика за плечи и увлек за собой. — У нас некогда скучать. Грамоте учиться будешь, говорить с тобой по-турецки и по-татарски начну, станем книги арабские читать.
— Зачем? — вытерев подолом рубахи мокрое лицо, удивился Тимоша.
— А ты умеешь править жеребцом в сече только ногами? Умеешь рубить лозу, вязкую глину и тонкую струю воды? Можешь ли биться на саблях двумя руками сразу?
— Нет, отче, — прошептал мальчик.
— Как же с ордой воевать, не умея держать в руках оружие? Нельзя. А если придется письмена турецкие или татарские разбирать или надо будет своим весть подать? То-то! С врагом на его языке говорить способнее. Как татарина в поле ловить, не зная, какому богу и когда он молится, как вооружается и как в поход собирается, какие над ним начальные люди есть?
— Дадут мне коня? — шмыгнул носом Тимоша.
— Коня? Дадут и коня, и саблей владеть научишься. А еще мы научим тебя травы разные собирать и лечить болезни и раны, голоса птиц различать и подражать им, в степи или в лесу прятаться, чтобы враг, рядом прошел, но не заметил. Под водой плавать научим, на кулачках биться, обороняться против пешего и конного. Потом эта премудрость дается. Сдюжишь?
— Сдюжу, отче! — упрямо наклонил лобастую голову мальчик.
— Если ослабнет дух твой, подумай о тех, кого поганые в полон ведут и продают на рынках, как скот… А вот и наставник твой, чернец Родион.
Игумен подвел мальчика к стоявшим у ворот монахам и показал на чернявого широкоплечего инока. Темные глаза Родиона цепко оглядели Тимошу, и огромная ладонь легла парнишке на плечо.
— Вставать будешь с рассветом, — перекрестив нового послушника, сказал Зосима. — Где спать и работать, Родион укажет. Холопов обитель не имеет: придется и косить, и огороды копать, и коней обиходить. Устав наш строг, непослушания не терпим. Наставника почитай, чего он велит, исполняй без сомнений. Худого здесь тебя никто делать не заставит. И помни: Господь не зря дал человеку два глаза, два уха и только один язык. Иди с Богом!
Подобрав полы широкой рясы, Родион легко зашагал по двору. Следом, стараясь не отстать, засеменил Тимоша. Проводив их взглядом, игумен обернулся к ожидавшим его распоряжений монахам:
— Фёдор!
Высокий монах сделал шаг вперед и поклонился.
— Возьмешь трёх старших отроков, — приказал Зосима, — заводных лошадей, хлеб и оружие. В ночь поскачете на Москву. За грамоткой придешь ко мне в келью. Тебе, Сильвестр, сегодня ночной стражей ведать.
Рыжеватый инок с перебитым носом и завязанной тряпицей рукой тихо ответил:
— Надобно, отче, малую станицу в поле выслать — табун беречь. Неспокойно в степи.
Игумен согласно кивнул: по весне просыхает степь и, как волки, сбиваясь в стаи, идут татары в набег. Что ж, вышлем станицу. Хоть не велик с виду монастырь, народу в нем как в муравейнике. И каждый чернец — опытный воин.
Отдав приказания, Зосима отправился к себе в келью разобрать вести, присланные атаманом.
«Ладного отрока привезли, — думал он, пересекая монастырский двор, — но сгодится ли Тимоша для дела тайной охраны рубежей? Время покажет».
Игумен остановился и поглядел, как играет в небе степной ястреб. Высоко под легкие облака взлетает он, далеко ему видно все, что творится в бескрайней степи. Вот бы так научить питомцев монастыря, да не дал Господь человеку крыльев.
Ничего, и так их здесь многому научат — на коне скакать, владеть любым оружием, находить дорогу по солнцу и звездам, тачать сапоги, шить конскую сбрую, коней лечить и обиходить, травы разные знать. Тех, кто покажет в нелегком учении толк и прилежание, оставят для большей учебы: читать Коран, знать закон басурманский, составлять тайные грамотки. Научатся питомцы вести хитрые разговоры, где лестью и посулами, а где угрозами выведывать тайны врага, прикидываться купцами, калеками, наводить на тело страшные язвы, напускать бельма на глаза и снимать их в мановение ока, менять обличье так, что и родная мать не признает. Особо одаренным открывают еще и вывезенное в давние времена из далекой страны Чин искусство владения двумя мечами. Далека эта страна, ох как далека, но вывезли оттуда сведущие люди древнюю боевую премудрость и сумели сберечь. И только ли эту тайну хранят крепкие стены монастыря?
Хотя какой монастырь? Крепость на окраинном рубеже, в которой монахи-воины не столько Богу, сколько делу Державы служат. Не зря на стенах стоят укрытые от чужого глаза длинноствольные пушки. Есть в монастыре искусные пушкари и сильный отряд легкой конницы. И живут здесь не столько по уставу монастырскому, сколько по укладу воинского лагеря, укрепившегося вблизи опасного неприятеля.
Да, крепость! И прибавляется в ней народу год от года. Много надо Державе людей, знающих тайное дело. Одни отроки, обученные монахами-воинами, будут ловить татарина в поле, выходить в степь дальней сторожей, быстрее ветра лететь на горячих скакунах, бросать аркан, рубиться саблей, словом и огнем заставлять пленного развязать язык. Другие же…
Другие пойдут в стан врага, станут неотличимы от него. Любое отличие — лютая смерть! А люди Востока изощренны в пытках. Питомцам Зосимы нужно многое знать и уметь, чтобы выжить, дойти, передать тайную грамоту нужному человеку, не погубив его. И вернуться обратно с важными вестями. Трудное и опасное дело: сколько придется качаться в седле, на волнах, лазать по горам, брести по пустыне. И всегда настороже, не выдав себя ни словом, ни жестом, ни взглядом среди недругов. Приходится молиться чужим богам, говорить на чужом языке, постоянно, даже во сне, быть настороже, опасаясь разоблачения. Но есть и третьи! Те, кому предстоит провести среди врагов долгие годы, а может быть, и всю жизнь. Таких пока мало, но им особое внимание и забота: как жить Державе без надежных глаз и ушей, если грозят со всех сторон войной?
Кровавой клятвой на верность тайному делу сбережения Руси вяжет питомцев отец Зосима — клятвой, обязывающей не щадить живота своего ради Державы, ради освобождения православных. Все, прошедшие искус тайных наук, узнают друг друга в опасности по особому знаку и, как единоутробные братья, помогут друг другу в тяжелую минуту…
Еще раз поглядев в небо, настоятель вздохнул и начал медленно подниматься по ступеням высокого крыльца. Неожиданно от стены отделилась тёмная фигура. Игумен спросил:
— Ты, Трифон?
— Я, отче. Прикажешь ли к ночи готовить пытошную?
— Словили, стало быть, в степи басурмана?
— Словили, отче.
Зосима поджал бледные губы и задумался: страшное дело не только самому пытать, но даже глядеть на пытку. Долго потом будет щекотать ноздри запах горелого человеческого мяса. Не ожесточатся ли сердца отроков?
Но если татарин не захочет говорить по-хорошему, как тогда? Самое верное средство развязать степняку язык, когда дыба и жаровня с углями наготове. Нет, пожалуй, надо питомцам пройти и через это испытание: знать будут, что их еще худшее ждет — пуще научатся беречься.
— Готовь. Сам со старшими отроками стану чинить расспрос. Вели Сильвестру ещё стражу усилить. В степи земля подсохла, а коли в двух днях пути от нас татарина в поле ловят, всяко может быть… — вздохнул Зосима.
Глава 1
Хорошо в Москве ранним весенним утром 1640 года — теплынь, город словно умыт ночным дождичком. Над рекой курится легкий парок, играет рыба в омутах: плеснет по воде широким хвостом и снова уйдет в глубину, оставив на поверхности расходящиеся круги. Недолго гулять ей, жировать — проснутся рыбаки, выйдут на берег, разберут сети и отправятся на челнах ловить рыбку: окуней, судака, стерлядь с осетром. Но особенно вкусна налимья, «мневая» уха — просто царская пища. Поэтому рыбачья слобода и зовется Мневники.
Да только не сразу попадет ушица на государев стол: сначала ее попробует ключник под присмотром бдительного дворецкого, потом дворецкий на глазах стольника, а тот опробует на глазах кравчего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15