https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/vodyanye/Sunerzha/
Внезапно пленка дернулась, и на экране показался мужчина; он был одет в униформу регулировщика, и, едва войдя в комнату, он начал снимать свою остроконечную шапку и черный пиджак. Хэрриет принялась смеяться, но, увидев их в постели уже втроем – каких-то усталых и беззащитных, – она лишь недоверчиво покачала головой. Теперь она жалела, что пропустила самое начало фильма, потому что ей хотелось знать, что же свело этих людей: ее занимал не секс, а сюжет. Ведь даже эти совокупления были следствием какой-то истории, и она-то как раз интересовала Хэрриет больше всего. В конце концов, всем необходимы истории.
Место действия вновь переменилось, и теперь обе девушки вместе танцевали на какой-то вечеринке. Некоторое время Хэрриет наблюдала за ними, но потом ее внимание переключилось на людей вокруг них. Она увидела чье-то лицо, напомнившее ей лицо давно умершей подруги, а потом еще одно, и еще одно. Они все были там, все ее умершие друзья, какими она знала их когда-то; они отдалились от танцующих и молча стояли все вместе, глядя с экрана на Хэрриет. Ей захотелось встать и заговорить с ними, но внезапный приступ ужаса приковал ее к месту. Так вот отчего люди сходят с ума, подумала она, они сходят с ума от страха смерти. Но она почувствовала, как по ее лицу бегут слезы, и в смятении поднесла к щеке ладонь.
Фильм закончился. Над ее головой зажегся тусклый свет, и она оглядела грязное помещение, в котором сидела: на полу валялись окурки и пустые пакеты из-под сока, красный ковер был протерт до дыр, сиденья выпачканы и изорваны. И надо всем этим стоял знакомый резкий запах пыли и сигаретного пепла. В глубине по-прежнему стоял все тот же человек, и он, взглянув на нее, засунул руку в карман. Она взяла свою сумочку и медленно направилась к нему; он вытащил руку из кармана и глуповато на нее уставился. Она заметила, как тонки и белы его пальцы, но лишь проговорила оправдывающимся тоном:
– Люблю всплакнуть хорошенько на сон грядущий. – А потом, перед тем как выбежать на улицу, прибавила: – Это всё неправда, вы же знаете. Это только фильм.
9
Чарльз Вичвуд пытался читать Жизнь Чаттертона Мейерстайна, но с левой страницы не сходило темное пятно, как будто кто-то стоял у него за спиной и отбрасывал тень на слова. Он закрыл книгу и, желая побороть панику, позвал:
– Эдвард! – Ответа не последовало, доносились только звуки телевизора. – Эдвард Недружелюбный! – Он неуверенно поднялся на ноги и прокрался в спальню. Там он увидел, что его сын стоит на голове, пытаясь удержать равновесие. – Прекрати! – закричал Чарльз. – Прекрати немедленно! – И, внезапно рассердившись, он сдернул его за ноги на пол. – Ты убьешь себя так!
Эдвард изумился.
– Почему это?
– Ты можешь повредить мозги. – Чарльз показал на собственную голову. Ты можешь их вытрясти.
– Но мне нравится смотреть на предметы вверх тормашками. – Он насупленно взглянул на экран телевизора. – Так все выглядит гораздо лучше.
– Но ведь мир-то не стоит вверх тормашками – правда, Эдвард Нераскаявшийся?
– Откуда ты знаешь?
Чарльз схватил сына и, к смущению последнего, принялся качать его на коленях.
– Ты был сегодня в уборной?
– Да.
– По-большому?
– Ну пап. – В последние несколько дней Чарльз буквально помешался на здоровье сына, а того это лишь раздражало.
– А ты съедаешь все свои школьные завтраки?
– Да уж конечно. – Эдвард отвернулся, чтобы тайком скорчить гримасу, но тогда его отец склонился над ним и принялся перебирать его волосы, будто ища вшей или блох. – Пап, оставь меня в покое. – Эдвард начал скатываться вниз, пока не очутился на животе.
– Ты же знаешь, я о тебе очень беспокоюсь.
– У тебя изо рта пахнет. Ты болен.
– Вовсе я не болен. – Чарльз пришел в бешенство, но так и не нашелся, что еще сказать. – Со мной ничего особенного. – Он поднялся – с некоторым трудом, – и вышел из комнаты.
Эдвард проворчал:
– Меня уже тошнит от тебя. – Но посмотрел на отца с тревогой.
Чарльз не раздумывая направился к телефону и позвонил Филипу в библиотеку; но когда его друг взял трубку, он не сразу смог вспомнить, что именно собирался сказать.
– Привет, это я, Вичвуд. Чарльз.
Бродяга в справочном отделе кричал: «Пару раз дунуть – и вылетишь из воды как миленький!», – и поэтому Филип не расслышал, что говорил Чарльз.
– Что-что?
– Я говорю, что с Чаттертоном дела обстоят отлично. И знаешь, что еще – нам надо по этому поводу лососнуть. Кутнуть. Нам надо устроить обед.
Филипу показалось, что Чарльз пьян, настолько смазанно и неуверенно звучала его речь.
– Хорошо.
– И это все, что ты можешь сказать – хорошо?! – Чарльз понял, что повышает голос. – Нет. Извини. Послушай. Я приглашу Эндрю Флинта. Я приглашу Хэрриет. И потом прочту им свое бредословие.
– Что?
– Предисловие. Я прочту им свое предисловие. Оно уже целиком у меня в голове. – Чарльз облизал губы, которые внезапно сделались очень сухими. Все, что мне остается, – это надписать его. Подписать его. Чаттертон. Эдвард стоял в дверях и заметил, что во время разговора его отец медленно двигает головой из стороны в сторону. – Ладно, Филип. Сейчас мне пора уходить. Спасибо за звонок. – Он поставил на место телефон и стал смотреть в окно. Он по-прежнему стоял к Эдварду спиной, но мальчик видел, что его голова покачивается и заваливается набок. Затем он снял трубку и набрал другой номер. – Эндрю? Это я. Твой чосеровед. Чаттертон. – Во время разговора Чарльз складывал пальцы левой руки в кулак и колотил им по ноге. – Так я сказал насчет обеда? Верно. Давай на следующей неделе. В мятницу. Пятницу. Знаю, нам не надо терять друг друга из виду… – Наконец положив трубку, он разжал кулак и остался стоять посреди комнаты с опущенной головой. Наконец он обернулся и взглянул на сына, но какое-то время, казалось, не вполне понимал, кто это такой. Эдвард ничего не сказал, а только тихонько присвистнул и отправился обратно к телевизору.
На самом деле, Чарльз едва заметил присутствие сына, и теперь, с внезапной торопливостью, устремился к своему письменному столу и на первом попавшемся клочке бумаги, найденном там, принялся писать: «Томас Чаттертон полагал, что может объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и фальсификации, и он был настолько уверен в собственном гении, что позволил ему расцветать под чужими именами. Недавно обнаруженные документы свидетельствуют о том, что он писал под личинами Томаса Грея, Уильяма Блейка, Уильяма Каупера и многих других; следовательно, все наши представления о поэзии XVIII века нуждаются в пересмотре. Чаттертон хранил отчет о своих трудах в ящике, с которым никогда не расставался и о котором никто не знал вплоть до его смерти. Печальное паломничество его жизни…» Чарльз остановился, не зная, как дальше продолжать предисловие. Теперь он не мог вспомнить, откуда взялись все эти сведения – то ли из самих документов, то ли из биографий, которые одолжил ему Филип. Так или иначе, он заметил, что каждая из этих биографий рассказывала о каком-то своем поэте: даже малейшему наблюдению, сделанному в одной, противоречила другая, так что ни в чем не оставалось уверенности. Он чувствовал, что хорошо запомнил доводы биографов, но по-прежнему мало что понимает про Чаттертона. Вначале Чарльз досадовал на все эти разногласия, зато потом он только обрадовался: ведь это означало, что все возможно. Раз нет никаких истин, то истинно все. Чарльз опять вернулся к своему предисловию, но, прочитав слова: «Печальное паломничество его жизни», он воззрился на них в недоумении. Откуда они взялись? Он на миг закрыл глаза, будто перед ними пробежала тень, а потом почти сразу же принялся лихорадочно писать дальше. В ручке, которой он пользовался, кончились чернила, но ему так не терпелось продолжать, что он просто стал сильнее вдавливать перо в бумагу, чтобы слова процарапывались на ней. Внезапно перед ним ясно предстала целая жизнь Чаттертона, и он с удвоенной силой записывал свое откровение пустой ручкой. Он как раз завершил последнее предложение, когда зазвонил телефон, и, пребывая в воодушевлении, он поднял трубку с громким «Алло! Алло!», на манер какого-нибудь комика из мюзик-холла.
Или так, во всяком случае, показалось Хэрриет, которая ответила:
– Да-да! Я слушаю!
– Хэрриет?
– Да, а в чем дело?
Чарльз теперь совсем расслабился.
– Нет. Мне кажется, это вы звоните мне.
– Ну, это просто совпадение. – Хэрриет стояла на одной ноге, а второй отгоняла мистера Гаскелла, который норовил запрыгнуть на боковой столик, где была разложена всякая «вкуснятинка».
– Чудесный денек, Хэрриет? Апрель и ласка теплых ливней.
– Ты это брось, – Хэрриет обращалась к коту.
– Да нет. Правда.
– Я знаю, что правда. – Она попыталась объясниться: – Я просто разговаривала тут с мистером Гаскеллом.
– И он вам об этом рассказал?
Хэрриет громко расхохоталась, но потом резко остановилась.
– Чарльз, милый, мне нужно с тобой поговорить. – Она заколебалась, потому что не могла сразу решить – стоит ли ей упоминать о своей встрече с Вивьен накануне, поскольку собиралась действовать, как они с ней сговорились. – Я думаю, нам можно некоторое время попочивать на лаврах. А мемуары подождут, как ты думаешь? Мы сейчас оба такие усталые.
– Усталые?
– Ну да, утомленные, изможденные, заморенные, зачуханные, затраханные. – И потом добавила: – Разумеется, я все равно буду тебе платить.
Чарльз так упивался своей неожиданной способностью писать о Чаттертоне (последние несколько дней он только и делал, что смотрел в окно или спал), что он едва прислушивался к ее словам.
– Как хотите, Хэрриет, это уж вам решать.
– Думаю, что да. – Она снова поколебалась. – А как там с Чаттертоном?
– Ах да, кстати говоря… – Чарльз заулыбался Эдварду, который, заслышав перемену в отцовском голосе, вернулся в комнату. Он поманил сына и обвил его рукой за плечи, продолжая разговаривать с Хэрриет. – Кстати говоря, я задумываю торжество. Я почти что начал. Шпинат. Закончил. Я почти что закончил. – Он теснее обнял Эдварда, когда сын попытался вырваться.
– Хорошая новость.
– Я подумываю об ужине в местном индийском ресторане. В пятницу, на той неделе.
– Буду. Обожаю все острое. – Хэрриет высунула язык в отвращении. Люблю, когда жжется.
Эдвард уже вырвался из объятий отца, и теперь, чувствуя его возбуждение, маршировал по комнате и выкрикивал: «Пятница, тринадцатое! Пятница, тринадцатое!» Но он притих, когда Чарльз, положив телефон на место и вернувшись к своему столу, чуть слышно застонал. Слова, которые он недавно старался глубоко врезать в бумагу, куда-то исчезли, оставив лишь несколько дыр и полосок; все его мысли о Чаттертоне испарились. С намеренной неспешностью он вынул из ящика другую ручку; аккуратно положил чистый лист бумаги на стол; спокойно уселся на стул; и все это время он силился вспомнить – что же он успел записать. «Чаттертон», – написал он, а затем остановился. На улице играли дети; они выкрикивали словечки, словно взлетавшие вверх, к солнцу. Старый дом дрожал под тяжестью собственного веса.
Когда Чарльз поднял глаза, он увидел, что возле его стола стоит Эдвард; должно быть, он опять уснул.
– Привет, детка. В чем дело?
Некоторое время оба молчали.
– Пойдем прогуляемся, пап. – Он крепко прижал к бокам руки, а потом повторил выражение, которое часто слышал от матери: – Нам нужно подышать свежим воздухом.
Он зашагал обратно в свою комнату, и Чарльз пошел за ним; тогда-то он и увидел, что на кровати лежит Чаттертон.
Когда первый миг слепого ужаса миновал, он понял, что это портрет Чаттертона: должно быть, пока он спал, Эдвард взял картину с прежнего места за письменным столом и водрузил сюда, поверх кровати. Он уже приготовился забрать картину, как вдруг сын поднял руку и остановил его.
– Я хотел, чтобы он уснул, – сказал он.
Чарльз по-настоящему заинтересовался.
– А почему он должен засыпать?
– Потому что он смотрел на тебя.
– Откуда ты знаешь?
– Разве ты не видишь? – Эдвард указал на портрет, и Чарльз на миг ощутил тревогу. – Разве ты не видишь, что он старается тебе навредить?
Чарльз подошел к холсту и отвернул его изображением к стене.
– Он не может мне навредить. Он умер.
– Откуда ты знаешь, папа? – Эдвард говорил медленно, словно его отец был ребенком, которого ему приходится убеждать очень ясными доводами. – Он ведь жив на картине, правда?
– Видеть – значит верить, – сказал Чарльз почти что самому себе. Он схватил Эдварда за руку. – Знаешь что? Давай так условимся: если я покажу тебе картину, где он мертв, тогда ты мне поверишь?
Эдвард засомневался, подозревая, что в этом вопросе таится ловушка.
– Ну, может быть.
– Давай же. Так и договоримся. – Его отец был очень настойчив. – Тогда ты поверишь, что он действительно умер?
Эдвард взглянул сначала на холст, потом на отца:
– Идет.
– Ну хорошо, Эдвард Неуверенный, тогда отправляемся в путешествие.
* * *
– Нет, это правда, Эдди. Твои волосы могут вставать дыбом. – Они вели серьезную дискуссию, сидя на верхнем этаже автобуса, который вез их к галерее Тейт. – Когда ты пугаешься, маленькие мышцы у корней волос сокращаются. И тогда волосы выпрямляются и встают дыбом. Смотри. Сейчас я тебе покажу. – Чарльз завращал глазами, пытаясь усилием воли приподнять свои волосы; он и в самом деле почувствовал, как его скальп дрожит от напряжения. Но затем под черепом появилось и какое-то более неприятное ощущение, и он быстро откинулся на спинку сиденья.
– Получилось! – Эдвард пришел в возбуждение. – Ты их поставил дыбом! Они приближались к реке со стороны Оукли-стрит, и, когда автобус, повернув за угол, выехал на набережную Челси, Эдвард прижался лицом к запачканному окну. – Пап, посмотри-ка на этот мост! Он движется! – Дул сильный ветер, и мост Альберта слегка раскачивался между берегами. – Ведь это же опасно?
Чарльз и сам заметил, каким хрупким кажется мост: он как будто собирался рухнуть, грозя вот-вот треснуть или сломаться от напряжения, и внезапно Чарльзу представилось, как автомобили и пешеходы беспомощно падают в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Место действия вновь переменилось, и теперь обе девушки вместе танцевали на какой-то вечеринке. Некоторое время Хэрриет наблюдала за ними, но потом ее внимание переключилось на людей вокруг них. Она увидела чье-то лицо, напомнившее ей лицо давно умершей подруги, а потом еще одно, и еще одно. Они все были там, все ее умершие друзья, какими она знала их когда-то; они отдалились от танцующих и молча стояли все вместе, глядя с экрана на Хэрриет. Ей захотелось встать и заговорить с ними, но внезапный приступ ужаса приковал ее к месту. Так вот отчего люди сходят с ума, подумала она, они сходят с ума от страха смерти. Но она почувствовала, как по ее лицу бегут слезы, и в смятении поднесла к щеке ладонь.
Фильм закончился. Над ее головой зажегся тусклый свет, и она оглядела грязное помещение, в котором сидела: на полу валялись окурки и пустые пакеты из-под сока, красный ковер был протерт до дыр, сиденья выпачканы и изорваны. И надо всем этим стоял знакомый резкий запах пыли и сигаретного пепла. В глубине по-прежнему стоял все тот же человек, и он, взглянув на нее, засунул руку в карман. Она взяла свою сумочку и медленно направилась к нему; он вытащил руку из кармана и глуповато на нее уставился. Она заметила, как тонки и белы его пальцы, но лишь проговорила оправдывающимся тоном:
– Люблю всплакнуть хорошенько на сон грядущий. – А потом, перед тем как выбежать на улицу, прибавила: – Это всё неправда, вы же знаете. Это только фильм.
9
Чарльз Вичвуд пытался читать Жизнь Чаттертона Мейерстайна, но с левой страницы не сходило темное пятно, как будто кто-то стоял у него за спиной и отбрасывал тень на слова. Он закрыл книгу и, желая побороть панику, позвал:
– Эдвард! – Ответа не последовало, доносились только звуки телевизора. – Эдвард Недружелюбный! – Он неуверенно поднялся на ноги и прокрался в спальню. Там он увидел, что его сын стоит на голове, пытаясь удержать равновесие. – Прекрати! – закричал Чарльз. – Прекрати немедленно! – И, внезапно рассердившись, он сдернул его за ноги на пол. – Ты убьешь себя так!
Эдвард изумился.
– Почему это?
– Ты можешь повредить мозги. – Чарльз показал на собственную голову. Ты можешь их вытрясти.
– Но мне нравится смотреть на предметы вверх тормашками. – Он насупленно взглянул на экран телевизора. – Так все выглядит гораздо лучше.
– Но ведь мир-то не стоит вверх тормашками – правда, Эдвард Нераскаявшийся?
– Откуда ты знаешь?
Чарльз схватил сына и, к смущению последнего, принялся качать его на коленях.
– Ты был сегодня в уборной?
– Да.
– По-большому?
– Ну пап. – В последние несколько дней Чарльз буквально помешался на здоровье сына, а того это лишь раздражало.
– А ты съедаешь все свои школьные завтраки?
– Да уж конечно. – Эдвард отвернулся, чтобы тайком скорчить гримасу, но тогда его отец склонился над ним и принялся перебирать его волосы, будто ища вшей или блох. – Пап, оставь меня в покое. – Эдвард начал скатываться вниз, пока не очутился на животе.
– Ты же знаешь, я о тебе очень беспокоюсь.
– У тебя изо рта пахнет. Ты болен.
– Вовсе я не болен. – Чарльз пришел в бешенство, но так и не нашелся, что еще сказать. – Со мной ничего особенного. – Он поднялся – с некоторым трудом, – и вышел из комнаты.
Эдвард проворчал:
– Меня уже тошнит от тебя. – Но посмотрел на отца с тревогой.
Чарльз не раздумывая направился к телефону и позвонил Филипу в библиотеку; но когда его друг взял трубку, он не сразу смог вспомнить, что именно собирался сказать.
– Привет, это я, Вичвуд. Чарльз.
Бродяга в справочном отделе кричал: «Пару раз дунуть – и вылетишь из воды как миленький!», – и поэтому Филип не расслышал, что говорил Чарльз.
– Что-что?
– Я говорю, что с Чаттертоном дела обстоят отлично. И знаешь, что еще – нам надо по этому поводу лососнуть. Кутнуть. Нам надо устроить обед.
Филипу показалось, что Чарльз пьян, настолько смазанно и неуверенно звучала его речь.
– Хорошо.
– И это все, что ты можешь сказать – хорошо?! – Чарльз понял, что повышает голос. – Нет. Извини. Послушай. Я приглашу Эндрю Флинта. Я приглашу Хэрриет. И потом прочту им свое бредословие.
– Что?
– Предисловие. Я прочту им свое предисловие. Оно уже целиком у меня в голове. – Чарльз облизал губы, которые внезапно сделались очень сухими. Все, что мне остается, – это надписать его. Подписать его. Чаттертон. Эдвард стоял в дверях и заметил, что во время разговора его отец медленно двигает головой из стороны в сторону. – Ладно, Филип. Сейчас мне пора уходить. Спасибо за звонок. – Он поставил на место телефон и стал смотреть в окно. Он по-прежнему стоял к Эдварду спиной, но мальчик видел, что его голова покачивается и заваливается набок. Затем он снял трубку и набрал другой номер. – Эндрю? Это я. Твой чосеровед. Чаттертон. – Во время разговора Чарльз складывал пальцы левой руки в кулак и колотил им по ноге. – Так я сказал насчет обеда? Верно. Давай на следующей неделе. В мятницу. Пятницу. Знаю, нам не надо терять друг друга из виду… – Наконец положив трубку, он разжал кулак и остался стоять посреди комнаты с опущенной головой. Наконец он обернулся и взглянул на сына, но какое-то время, казалось, не вполне понимал, кто это такой. Эдвард ничего не сказал, а только тихонько присвистнул и отправился обратно к телевизору.
На самом деле, Чарльз едва заметил присутствие сына, и теперь, с внезапной торопливостью, устремился к своему письменному столу и на первом попавшемся клочке бумаги, найденном там, принялся писать: «Томас Чаттертон полагал, что может объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и фальсификации, и он был настолько уверен в собственном гении, что позволил ему расцветать под чужими именами. Недавно обнаруженные документы свидетельствуют о том, что он писал под личинами Томаса Грея, Уильяма Блейка, Уильяма Каупера и многих других; следовательно, все наши представления о поэзии XVIII века нуждаются в пересмотре. Чаттертон хранил отчет о своих трудах в ящике, с которым никогда не расставался и о котором никто не знал вплоть до его смерти. Печальное паломничество его жизни…» Чарльз остановился, не зная, как дальше продолжать предисловие. Теперь он не мог вспомнить, откуда взялись все эти сведения – то ли из самих документов, то ли из биографий, которые одолжил ему Филип. Так или иначе, он заметил, что каждая из этих биографий рассказывала о каком-то своем поэте: даже малейшему наблюдению, сделанному в одной, противоречила другая, так что ни в чем не оставалось уверенности. Он чувствовал, что хорошо запомнил доводы биографов, но по-прежнему мало что понимает про Чаттертона. Вначале Чарльз досадовал на все эти разногласия, зато потом он только обрадовался: ведь это означало, что все возможно. Раз нет никаких истин, то истинно все. Чарльз опять вернулся к своему предисловию, но, прочитав слова: «Печальное паломничество его жизни», он воззрился на них в недоумении. Откуда они взялись? Он на миг закрыл глаза, будто перед ними пробежала тень, а потом почти сразу же принялся лихорадочно писать дальше. В ручке, которой он пользовался, кончились чернила, но ему так не терпелось продолжать, что он просто стал сильнее вдавливать перо в бумагу, чтобы слова процарапывались на ней. Внезапно перед ним ясно предстала целая жизнь Чаттертона, и он с удвоенной силой записывал свое откровение пустой ручкой. Он как раз завершил последнее предложение, когда зазвонил телефон, и, пребывая в воодушевлении, он поднял трубку с громким «Алло! Алло!», на манер какого-нибудь комика из мюзик-холла.
Или так, во всяком случае, показалось Хэрриет, которая ответила:
– Да-да! Я слушаю!
– Хэрриет?
– Да, а в чем дело?
Чарльз теперь совсем расслабился.
– Нет. Мне кажется, это вы звоните мне.
– Ну, это просто совпадение. – Хэрриет стояла на одной ноге, а второй отгоняла мистера Гаскелла, который норовил запрыгнуть на боковой столик, где была разложена всякая «вкуснятинка».
– Чудесный денек, Хэрриет? Апрель и ласка теплых ливней.
– Ты это брось, – Хэрриет обращалась к коту.
– Да нет. Правда.
– Я знаю, что правда. – Она попыталась объясниться: – Я просто разговаривала тут с мистером Гаскеллом.
– И он вам об этом рассказал?
Хэрриет громко расхохоталась, но потом резко остановилась.
– Чарльз, милый, мне нужно с тобой поговорить. – Она заколебалась, потому что не могла сразу решить – стоит ли ей упоминать о своей встрече с Вивьен накануне, поскольку собиралась действовать, как они с ней сговорились. – Я думаю, нам можно некоторое время попочивать на лаврах. А мемуары подождут, как ты думаешь? Мы сейчас оба такие усталые.
– Усталые?
– Ну да, утомленные, изможденные, заморенные, зачуханные, затраханные. – И потом добавила: – Разумеется, я все равно буду тебе платить.
Чарльз так упивался своей неожиданной способностью писать о Чаттертоне (последние несколько дней он только и делал, что смотрел в окно или спал), что он едва прислушивался к ее словам.
– Как хотите, Хэрриет, это уж вам решать.
– Думаю, что да. – Она снова поколебалась. – А как там с Чаттертоном?
– Ах да, кстати говоря… – Чарльз заулыбался Эдварду, который, заслышав перемену в отцовском голосе, вернулся в комнату. Он поманил сына и обвил его рукой за плечи, продолжая разговаривать с Хэрриет. – Кстати говоря, я задумываю торжество. Я почти что начал. Шпинат. Закончил. Я почти что закончил. – Он теснее обнял Эдварда, когда сын попытался вырваться.
– Хорошая новость.
– Я подумываю об ужине в местном индийском ресторане. В пятницу, на той неделе.
– Буду. Обожаю все острое. – Хэрриет высунула язык в отвращении. Люблю, когда жжется.
Эдвард уже вырвался из объятий отца, и теперь, чувствуя его возбуждение, маршировал по комнате и выкрикивал: «Пятница, тринадцатое! Пятница, тринадцатое!» Но он притих, когда Чарльз, положив телефон на место и вернувшись к своему столу, чуть слышно застонал. Слова, которые он недавно старался глубоко врезать в бумагу, куда-то исчезли, оставив лишь несколько дыр и полосок; все его мысли о Чаттертоне испарились. С намеренной неспешностью он вынул из ящика другую ручку; аккуратно положил чистый лист бумаги на стол; спокойно уселся на стул; и все это время он силился вспомнить – что же он успел записать. «Чаттертон», – написал он, а затем остановился. На улице играли дети; они выкрикивали словечки, словно взлетавшие вверх, к солнцу. Старый дом дрожал под тяжестью собственного веса.
Когда Чарльз поднял глаза, он увидел, что возле его стола стоит Эдвард; должно быть, он опять уснул.
– Привет, детка. В чем дело?
Некоторое время оба молчали.
– Пойдем прогуляемся, пап. – Он крепко прижал к бокам руки, а потом повторил выражение, которое часто слышал от матери: – Нам нужно подышать свежим воздухом.
Он зашагал обратно в свою комнату, и Чарльз пошел за ним; тогда-то он и увидел, что на кровати лежит Чаттертон.
Когда первый миг слепого ужаса миновал, он понял, что это портрет Чаттертона: должно быть, пока он спал, Эдвард взял картину с прежнего места за письменным столом и водрузил сюда, поверх кровати. Он уже приготовился забрать картину, как вдруг сын поднял руку и остановил его.
– Я хотел, чтобы он уснул, – сказал он.
Чарльз по-настоящему заинтересовался.
– А почему он должен засыпать?
– Потому что он смотрел на тебя.
– Откуда ты знаешь?
– Разве ты не видишь? – Эдвард указал на портрет, и Чарльз на миг ощутил тревогу. – Разве ты не видишь, что он старается тебе навредить?
Чарльз подошел к холсту и отвернул его изображением к стене.
– Он не может мне навредить. Он умер.
– Откуда ты знаешь, папа? – Эдвард говорил медленно, словно его отец был ребенком, которого ему приходится убеждать очень ясными доводами. – Он ведь жив на картине, правда?
– Видеть – значит верить, – сказал Чарльз почти что самому себе. Он схватил Эдварда за руку. – Знаешь что? Давай так условимся: если я покажу тебе картину, где он мертв, тогда ты мне поверишь?
Эдвард засомневался, подозревая, что в этом вопросе таится ловушка.
– Ну, может быть.
– Давай же. Так и договоримся. – Его отец был очень настойчив. – Тогда ты поверишь, что он действительно умер?
Эдвард взглянул сначала на холст, потом на отца:
– Идет.
– Ну хорошо, Эдвард Неуверенный, тогда отправляемся в путешествие.
* * *
– Нет, это правда, Эдди. Твои волосы могут вставать дыбом. – Они вели серьезную дискуссию, сидя на верхнем этаже автобуса, который вез их к галерее Тейт. – Когда ты пугаешься, маленькие мышцы у корней волос сокращаются. И тогда волосы выпрямляются и встают дыбом. Смотри. Сейчас я тебе покажу. – Чарльз завращал глазами, пытаясь усилием воли приподнять свои волосы; он и в самом деле почувствовал, как его скальп дрожит от напряжения. Но затем под черепом появилось и какое-то более неприятное ощущение, и он быстро откинулся на спинку сиденья.
– Получилось! – Эдвард пришел в возбуждение. – Ты их поставил дыбом! Они приближались к реке со стороны Оукли-стрит, и, когда автобус, повернув за угол, выехал на набережную Челси, Эдвард прижался лицом к запачканному окну. – Пап, посмотри-ка на этот мост! Он движется! – Дул сильный ветер, и мост Альберта слегка раскачивался между берегами. – Ведь это же опасно?
Чарльз и сам заметил, каким хрупким кажется мост: он как будто собирался рухнуть, грозя вот-вот треснуть или сломаться от напряжения, и внезапно Чарльзу представилось, как автомобили и пешеходы беспомощно падают в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42