Это была мешанина из чужих голосов и чужих стилей, и поскольку различить в этом хоре собственный голос было почти невозможно, Филип решил отступиться от своего замысла. Так имеет ли он право осуждать теперь мисс Скроуп?
Он подобрал с пола Завещание и бережно поставил на место. Затем, чтобы как-то успокоиться после своего странного открытия, он взял с полки соседний томик. Это был сборник литературных воспоминаний под редакцией вдовствующей леди Мойнихан, и сразу же его внимание привлекли гравюрные листы, иллюстрировавшие текст и защищенные тонкой нежной бумагой, как это было принято в книгоиздании той поры. Он стал листать их и наконец остановился на одной сцене, показавшейся ему знакомой; взглянув на сопроводительную подпись под гравюрой, он прочел: «Памятник Чаттертону в бристольском церковном дворе». На странице напротив этой иллюстрации имелся небольшой текст: там говорилось о романисте Джордже Мередите, «который в первые месяцы 1856 года, доведенный до крайности и помышлявший о самоубийстве после того, как его оставила жена, сидел в мрачных окрестностях церкви Св. Марии Редклиффской в Бристоле – здесь вот, под самой сенью Чаттертонова памятника. Он купил склянку ртути с мышьяком, намереваясь свести счеты с жизнью, но едва только поднес он роковой сосуд к своим бледным губам – как вдруг почувствовал чью-то руку на своем запястье. Подняв глаза, он увидел юношу: тот стоял рядом и воспрещал ему пить. Когда он опустил склянку, юноша исчез. Так призрак Томаса Чаттертона, вовремя вмешавшись, спас молодого Джорджа Мередита для литературы. Я думаю, едва ли моим читателям ведома история более леденящая и вместе с тем благородная». Филип прислонился к подвальной стене и попытался представить себе описанную сцену…
Он почувствовал, что кто-то смотрит на него. Это была Хэрриет Скроуп, а за ней, лицом в тени, стоял Хэррисон Бентли. Филип, вздрогнув, качнулся вперед и открыл глаза; в гортани накопилась сухость, как бывает после сна, и он ощутил, что рубашка на спине пропиталась сыростью каменной стены. Между штабелями виднелись озерца света – прямо под лампочками, включенными Филипом, но теперь он с неожиданным испугом смотрел на ряды книг, тянувшиеся во тьму. Казалось, достигая своих теней, они уходят вглубь, создавая некий темный мир, где нет ни начала, ни конца, ни повествования, ни смысла. И если ступишь за порог этого мира, то окажешься в гуще слов; ты будешь топтать их ногами, натыкаться на них головой и руками, но если попытаешься ухватиться за них – они растают в пустоте. Филип не осмеливался повернуться спиной к этим книгам. Еще не время. Должно быть, подумалось ему, они разговаривали между собой, пока он спал.
Наконец он добрался до лестницы и поднялся в главный зал библиотеки и (думая, что его отсутствие уже могли заметить) с опущенной головой, глядя на голубой линолеумный пол, быстро прошел к своему столу. Там лежало несколько новейших поступлений, которые ему предстояло занести в каталог, и по мере того, как он постепенно погружался в работу, его тревога унималась. Библиотека была не совсем спокойным местом, но давала ему некое зыбкое убежище, и он успел привыкнуть к звукам шагов, кашля и случайного шепота и бормотанья, которые производили читатели, являвшиеся сюда в дневные часы. И разве стал бы он, знавший, какое удовольствие доставляют книги, отказывать в нем другим?
В справочном отделе на одном из зеленых пластиковых стульев сидел бродяга и, быстро переворачивая страницы словаря, высоким голосом быстро разговаривал сам с собой. (Интересно, подумал Филип, может, он делал так в детстве?) Пожилая женщина в коричневой шали, наброшенной на плечи, стояла на коленях на полу в отделе беллетристики; перед ней были раскрыты две книги, но спутанные лохмы все время лезли ей в глаза, и она со стоном откидывала их назад. Впрочем, библиотечные служащие давно привыкли к ее присутствию и не пытались вмешиваться. Рядом со столом Филипа располагался длинный читательский стол, у одного края которого всегда сидел молодой человек с ярко-рыжими волосами; он опирался о стол локтями (на рукавах его пиджака ткань была истерта до дырок) и, как обычно, сидел, уставившись в нераскрытую книгу. Как-то раз Филип спросил у него, не хотелось бы ему почитать что-то особенное, и тот очень спокойно ответил: «Да, в общем, нет». И все же он являлся сюда каждый день. И запах в библиотеке стоял все время один и тот же – кислый душок ветхой одежды, смешанный с острой вонью немытых тел; как выразился однажды главный библиотекарь, эта смесь составляла «общественный пар от людского супа». Филипу вспомнилось стихотворение, где мир сравнивался с огромной больницей, но что, если на самом деле это огромная публичная библиотека, в которой люди не способны читать книги? Между тем, те, кто сидел сейчас поблизости, казалось, смирились с этим; они были спокойны, беззащитны и бедны. Возможно, было бы куда лучше, если бы они в ярости устроили бунт и разрушили библиотеку, но нет – они сидели тут и уходили в час закрытия. Казалось, даже самые сумасбродные из них вполне довольствуются этим.
На столе Филипа было оставлено несколько издательских каталогов, поскольку одной из его обязанностей было читать все анонсы новых книг и выписывать для библиотеки те из них, которые казались наиболее подходящими. Среди них был скромный перечень книг одного университетского издательства, и хотя там предлагались книги, которые лишь изредка оказывались библиотеке по карману, он заглянул туда с некоторым интересом. И интерес этот обернулся внезапной дрожью узнаванья, когда он дошел до анонса одной скорой публикации: О дивный мальчик: Влияние Томаса Чаттертона на творчество Уильяма Блейка. Прямо под заглавием была помещена иллюстрация – несомненно, принадлежавшая самому Блейку, – изображавшая юношу с пылающими волосами, в виде солнечной эмблемы, и с руками, распростертыми в приветственном жесте. Далее следовало краткое изложение: «О влиянии Томаса Чаттертона на поэтов-романтиков писали уже не раз, но в труде профессора Брилло впервые подробно исследуется воздействие „Роулианских“ поэм Чаттертона на лексику и просодию стихотворных эпических произведений Уильяма Блейка. Профессор Брилло исследует также те приемы, посредством которых Блейк вводит находящуюся у него в подсознании фигуру Чаттертона и мотив самоубийства в свои тексты, и размышляет о влиянии Чаттертоновой одержимости средневековьем на мировосприятие самого Блейка. Как утверждает профессор Брилло в своем предисловии: „Это единственная тема, к которой блейковеды, по всей видимости, не желают обращаться, ибо она влечет за собой вывод, что на Блейка оказали влияние сочинения фальсификатора и плагиатора. Однако не будет преувеличением предположить, что без творчества и влияния Томаса Чаттертона поэзия самого Блейка могла бы принять совершенно иную форму“. Хоумер Брилло – профессор Центра специальных исследований в области информации при университете Вэлли-Фордж, штат Вайоминг». Филипу вспомнились строчки, которые Чарльз цитировал в поезде, когда они возвращались из Бристоля; это были явно слова самого Блейка, но под ними стояла подпись Т.Ч. Однако долго думать об этом ему не пришлось: в дальнем углу библиотеки раздался жалобный писк: один из компьютеров вышел из строя и теперь настойчиво требовал к себе внимания, пища, как раненая птица. Филип поспешил ему на выручку, и рыжеволосый юноша проводил его взглядом.
а сон все длится
– Ну, добро пожаловать, Чарльз. – Эндрю Флинт приветствовал его на пороге своей квартиры на Расселл-Сквер. – Добро пожаловать ко мне в dulce domum. Сладостный дом (лат.) – видимо, шутливая калька английского выражения «sweet еome».

В смиренную обитель на четвертом этаже без лифта. Что бы это означало для англичан? Я так и понятия не имею. – Он заметно раздобрел за те двенадцать лет, что они не виделись с Чарльзом, но в глазах его сквозила прежняя нервная паника. – А где супруга?
– Вивьен допоздна работает.
– Наверно, в мрачном заточенье. – Он провел старого приятеля в едва обставленную комнату. – Вот и моя святая святых, – сказал он оправдывающимся тоном. – Можно тебя соблазнить?
– Прости?
– Nunc est bibendum? «Нам пить пора…» (Гораций, Оды, I, 37, 1. Перевод Г. Церетели.).


– Что?
– Выпьем?
Чарльз попросил водку-мартини, причем его самого поразил такой выбор. Хотя они пробыли в обществе друг друга всего несколько секунд, Флинт с облегчением выскользнул на кухню, а перед тем, как принести Чарльзу заказанную выпивку, он сверился с карточкой, куда заранее вписал перечень тем для разговора. Список гласил: «Работа, Поэзия, Прошлое». И когда он возвратился в комнату, неся два стакана на дорогом подносе из чеканной меди, первый из означенных пунктов уже вертелся у него на кончике языка.
– Ну, Чарльз, расскажи мне, чем ты занимаешься. Или, может, за что принимаешься? Достоин ли труженик своего ярма?
– Да знаешь, тут, собственно, не о чем говорить.
Флинт мысленно перечеркнул строчку «Работа»: было ясно, что у Чарльза ее нет.
– А что же люди поделывают, в частности? Mutatis mutandis, Зд.: более или менее, приблизительно (лат.).

разумеется.
– Разумеется. – Повисла короткая пауза. – Если не считать того, что ты достиг успеха, – Чарльз произнес это как можно непринужденнее.
– Не редкость в метрополии, увы. И – еorribile dictu Страшно вымолвить (лат.).

– феномен чаще всего временный. – Всякий раз, как взгляд Флинта грозил встретиться со взглядом Чарльза, он упорно отводил глаза.
Чарльз из-за этого тоже ощутил неловкость.
– Эндрю, ты еще пишешь стихи? – Когда-то они познакомились в поэтическом кружке, устраивавшем чтения в подвальчике одного из кембриджских колледжей; а как-то раз, во время долгой и хмельной вечеринки, выяснилось, что оба любят одних и тех же современных писателей-французов, и потому решили сделаться друзьями.
– Eelas, Увы (фр.).

нет. Отошел. Муза выпустила меня из своих когтей, если мне будет позволено прибегнуть к олицетворению.
– Отчего же? Ведь это свободная страна.
– Ага, свободы воли захотелось. Ты что, Берка Эдмунд Берк (1729–1797) – англо-ирландский философ, политический деятель, оратор. Автор сочинений «Философское исследование о происхождении наших идей о возвышенном и прекрасном» (1757) и «Размышления о Французской революции» (1790).

читаешь? – Флинт расслышал раздражение в собственном голосе и поэтому, смягчив тон, добавил: – А это что у нас такое? – Он указывал на коричневый конверт, который Чарльз положил на стеклянный столик рядом со своим стулом. – Ты сочинил поэму? – В его голосе уже не слышалось прежнего воодушевления.
– Да нет, это не поэма. – На самом деле, Чарльз захватил с собой страницу из Чаттертонова манускрипта, чтобы показать Флинту. – Я вот все думал, – проговорил он, вытаскивая лист, – может быть, ты сумеешь определить ее… – Он замолк, подбирая нужное слово.
– Происхождение? – В университетские годы Флинт изучал рукописные материалы такого рода.
– Насколько я помню, ты интересовался графо…
– Палеографией? – Флинт взял из рук Чарльза лист бумаги и поднес его к свету, который шел от украшенной лепниной итальянской лампы, небрежно водруженной на плексигласовую подставку в углу комнаты. – Дэремская лилия, – сказал он.
– Это вроде джерсейской лилии?
– Нет. – Флинт был так увлечен, что даже не рассмеялся. – Это, собственно, водяной знак. Отчетливый и неистребимый. Но почему я говорю неистребимый? Едва ли так. Быть может, неискоренимый? – Все это время он внимательно изучал текст документа. – Это английский круглый почерк, сказал он наконец, – но заметны тут и явные следы вычурного школьного письма. Это явствует из восходящих линий. А вот здесь, in extenso, видна и секретарская рука. – Казалось, Чарльз был озадачен. – Знаешь ли, такое случалось сплошь да рядом, когда один человек прибегал сразу к нескольким стилям. Вспомни епископа Тьюксберийского. Но, пожалуй, лучше не вспоминай. Мне кажется, он был социнианцем. Социнианцами называли приверженцев рационалистской христианской секты, существовавшей в XVI веке и проповедовавших учение итальянского богослова-мирянина Фауста Социна, иначе – Фаусто Сочини, или Соц(ц)ини (1539–1609). Социнианцы придерживались рационального толкования Священного Писания, Иисуса считали простым человеком, отрицали учение о Троице и учили, что душа умирает вместе с телом, но души тех, кто стойко блюл заповеди Христовы, воскреснут.

– Казалось, Чарльз был озадачен еще больше. – Всё моя amabilis insania. Излюбленное безумие (лат.).

еe беспокойся, заразную стадию я уже миновал, О – взгляни же – какие великолепные минускулы! Должно быть, дело рук какого-нибудь антиквара.
– Я знаю, – самодовольно сказал Чарльз. – У меня и датировка есть. Просто интересно, согласишься ты или нет.
– Чувствуется изрядная спешка. – Впрочем, Флинт явно наслаждался своим уменьем разбирать старинный почерк. – Знаки препинания и заглавные упорядочены, но, с другой стороны, между жирными и тонкими чертями… Боже милостивый, вот так оговорка!..чертами нет существенной разницы. Ну что ж, рискну ли я датировать? – Его старый приятель ничего не сказал, и Флинту пришлось продолжить: – Да, рискну. Дорогой Чарльз, experto crede, Поверь знатоку (лат.).

а не мне. Но я бы предположил – не позднее 1830-го…
– Точно. – Чарльз кивнул, как если бы он уже провел дотошное исследование, и теперь только ждал, что Флинт подтвердит его выводы.
– …а поскольку водяной знак с дэремской лилией вошел в обиход не раньше 1790-го…
– Начало XIX века! Я так и знал! – Чарльз поднял стакан с водкой и залпом осушил его.
Флинт вернул ему рукопись.
– Расскажи теперь, в чем дело?
Было время, когда Чарльз рассказал бы ему все без утайки, и они вместе порадовались бы такому исключительному открытию, – но теперь он сдержался. Он понял, что, по сути, совсем не знает своего друга.
– Расскажу, – сказал он, – расскажу, когда смогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42