Вот что ей важно, так? – Шершавый голос зазвучал громче. Чабб не замечал, что привлекает к себе внимание. – Ждать мы не можем! – выкрикнул он, хлопая себя по колену. – Не можем и денек потерпеть, скорей бы узнать, но ждать-ла приходится. Теперь это называется «тирания расстояния»… В девятнадцатом веке, – продолжал он, энергично размешивая в чашке сахар, – жительницы Сиднея собирались на Круглой набережной посмотреть, как одеты сходившие с кораблей английские леди. Уах, только погляди! Срочно заказать такую же обнову. Что ни подметят, через недельку все напялят на себя. И теперь то же самое, верьте слову. Любую моду завозят к нам на пароходе. Осберт Ситуэлл, Эдит Ситуэлл – завтра у нас на улицах будут читать точно такие же стихи. И вот одним из таких собирателей мод в гавани был молодой человек по имени Дэвид Вайсс.
– Редактор?
– Еврей. Очень красивый. Родители занимались бизнесом, цацками. Он считал себя начитанным молодым человеком, а был совсем мальчик. Родители очень культурные, как это у них часто водится. До знакомства с Вайссом я не бывал в еврейском доме. Не видывал ничего подобного. Дома у меня – шаром покати, ни единой книжки, в холодильнике тарелки с засохшими объедками. А тут вдруг – книжные полки от пола до потолка, турецкие ковры, современные картины, де Кирико, Леже . Потрясение-ла для меня. Нечестно, что некоторым так везет с детства… Мы с Вайссом вместе учились на Форт-стрит – в школе для одаренных. Сейчас-то, когда я в такую дворнягу превратился, по мне и не скажешь. Я выиграл конкурс по греческому и получил специальный приз за эссе о влиянии Хокусая на Ренуара – и то, и другое я видел, ясное дело, только в репродукциях. Но благодаря Давиду Вайссу – а он, подумать только, был на три года моложе – я узнал Рильке и Малларме . Он дал мне почитать «Маленькое обозрение» . Мы стали друзьями, многим делились, и все-таки он оставался для меня чужим человеком. Вы же знаете эту нацию – ни сдержанности, ни скромности. Так и лезут, всегда их не устраивает столик, за который усадили, подай им другой. Мы съедим суп, какой принесут, а они потребуют подогреть. Не сочтите меня за антисемита, хоть я веду такие речи.
Именно такие речи он и вел.
– Ну да, я завидовал Вайссу, не буду отрицать. Все мы были начинающие поэты, пробовали свой голос, пытались пробиться, опубликоваться в захудалых журнальчиках на темной оберточной бумаге. Шла война, цивилизация рушилась, что к чему? Мне было двадцать четыре года, я служил рядовым на Новой Гвинее. Вайссу нашли непыльную работенку в министерстве обороны. Просиживал задницу в Мельбурне. Меня подстрелили японские гады, потом тащили шестьдесят миль на носилках, бросили – чуть было не под огнем. Чхе! И так без конца. Доставили в больницу в Рабаул, перевели в Таунсвиль, и тут на глаза мне попался журнал поэзии «Личины». Никакой вам коричневой бумаги-ла. Лучшего качества, все высший класс, цветная обложка. А внутри – новомоднейшее искусство и поэзия. Кто редактор? Давид Вайсс. Что я тут почувствовал? Зависть. А как иначе? Он был на три года моложе. На фронте не бывал и вон уже где. Но когда я прочел подборку стихов, я почувствовал уже не зависть, а… жалкое зрелище, мем. Фальшивка, рохля. Ни то ни сё. Просто непереносимо. Знаете, на что это было похоже? Так же меня тянуло блевать, когда мать молилась в англиканской церкви в Харберфилде. Тот же аромат фальши. Ханжество, фарисейство. Она громче всех выкрикивала «аминь», выставляла себя напоказ. Сама-сама, одно и то же – фальшь есть фальшь, где бы вы с ней ни столкнулись… В Австралии меня считают завзятым консерватором. Слушайте, я прочел куда больше Элиота и Паунда, чем Вайсс. Я сумел это доказать. Даже у великих поэтов есть свои заскоки. Ленивого читателя приемчиками обмануть нетрудно. Вайсс знал каких-то авторов, о которых я понятия не имел, но глубоко не заглядывал. Пошли ему стихи со словами «Слушай, мой Анофелес», и он примет это за классическую аллюзию и в жизни не признается, что понятия не имеет, кто такой Анофелес. Заглянет в энциклопедию, но если не найдет – так и оставит. Пропустит мимо ушей. Смошенничает… Так вот, мем, «анофелес» – это комар, и при виде этого журнала я решил ужалить его в то самое место, где кожа голая. Кстати, я обещал не угощаться за ваш счет…
– Бога ради, – сказала я. – Чего пожелаете.
Он заказал сэндвич с огурцом – самое дешевое, что имелось в меню.
– Но вы сочинили целую биографию своему поэту, – напомнила я. – Правда ли, что вы даже сделали свидетельство о рождении?
Он уставился на меня:
– Это Слейтер сказал вам, да? Что лаги?
– Больше ничего.
– Вайсс был либералом, – заговорил он сердито. – Я бы из Маккоркла шахтера сочинил, но кинулись бы искать профсоюзную карточку. Пришлось породить механика из веломастерской, который писал ученые стихи с классическими аллюзиями – это потная обезьяна-ла. Подите, истолкуйте. Как поверить, будто недоучка созидает великое искусство? Чушь собачья.
– Выходит, вы сумели убедить, – сказала я.
– В нос било. Так и воняло паленым-ла.
Принесли сэндвич, Чабб умолк, взял сэндвич в руки, повертел, словно много лет ничего подобного не видел.
– Воняло, – повторил он, – но я знал: настоящего шноззла у юного Вайсса никогда и не было. Ему так хотелось найти свою жемчужину в свином навозе, так хотелось, чтобы гений оказался еще и механиком, что он ни за что перепроверять бы не стал. Для верности я состряпал письмо – от «сестры Маккоркла».
Чабб положил сэндвич, и его лицо преобразилось – щеки запали, сумрачный рот сжался, точно кошелек скупой вдовицы. Пугающее превращение, и вовсе не по себе мне стало, когда я догадалась, что он изображает «сестру».
– Беатрис Маккоркл, – возвестил он гнусавым жеманным голосом необразованной женщины, более всего хлопочущей о соблюдении приличий. – «Глубокоуважаемый сэр, разбирая вещи покойного брата, я обнаружила написанные им стихи».
Это представление напомнило мне жутковатый спиритический сеанс, на котором я как-то раз побывала в Пимлико: старуха из Уэльса внезапно заговорила, словно молодой щеголь. Та перемена была достаточно страшной, но спектакль, что разыгрывался перед моими глазами на тартанных берегах «Горного ручья», затмил ее. Передо мной сидел все тот же Кристофер Чабб – в одежде не по размеру, с большими, веснушчатыми руками, – но голос исходил из другого тела и другой эпохи. Его речь полностью избавилась от местных словечек – подобную метаморфозу мне еще не раз предстояло наблюдать. Портрет «сестры Маккоркла» вышел так глубок и точен, что я заподозрила, не матушка ли Чабба стала ненавистным прототипом.
– «Сама я в поэзии не разбираюсь, – продолжал голос Беатрис, – но друг, которому я показала эти стихи, считает их очень хорошими и уговаривает опубликовать. По его совету посылаю их на ваш суд… Было бы весьма любезно с вашей стороны, если б вы меня известили, годятся ли они для журнала. Поскольку сама я не имею отношения к словесности, не стану делать вид, будто понимаю творчество брата, однако я считаю своим долгом как-то им распорядиться. Мой брат Боб последние годы держался особняком и ничего не говорил насчет стихов. Перед смертью, последовавшей в июле, он несколько месяцев тяжко хворал, и это могло отразиться на его суждениях… Прилагаю марку на 2 1/2 пенса для ответа, и вы меня весьма обяжете. Искренне ваша, Беатрис Маккоркл».
В эту минуту Чабб, уписывающий сэндвич с огурцом, казался чудовищем – антисемит, затеявший опасную провокацию: и кого он пытается обмануть «любовью к истине и красоте»? Темперамент Вуд-Дуглассов закипал во мне, только пар не шел из ушей. Я бы как следует его припечатала, если б не вмешался швейцар-сикх – тот же, что встречал нас в злосчастную ночь прибытия.
– Ваш друг, – возвестил он. – Мистер Слейтер! Он очень болен. Вам надо идти к нему.
7
СЛЕЙТЕР ЖДАЛ МЕНЯ В ДВЕРЯХ. Лицо зеленое. Из сумрачной комнаты за его спиной неприятно веяло плохо проветренной уборной.
– Ты уж прости, – сказал он, забирая последний мой «энтеровиоформ». – Я – эгоистичная тварь, признаю.
Стоя на пороге, он проглотил таблетку и даже не стал запивать.
– Хоть бы не амебная дизентерия, – продолжал он. – Один раз у меня была амебная. За неделю два стоуна в весе потерял. Тогда уж точно понадобится врач, а они тут с тебя шкуру живьем сдерут, как узнают, что ты англичанин. Китайцы – и те лучше.
Он отступил в комнату, и я, не веря собственным глазам, заметила на столе остатки двух завтраков. Слейтер перехватил мой взгляд.
– Да, да, – забормотал он, поспешно прикрывая поднос салфеткой. – Знаю, знаю.
– У вас был гость? – Подумать только!
– Деточка, я – мерзавец. Конечно, мерзавец. Но я думал, массаж пойдет мне на пользу.
Завтрак с массажисткой?
– У меня тоже гость, – сообщила я.
Это слегка его заинтересовало. Слейтер подтянул выше пояс халата, излишне, на мой вкус, обнажив при этом ноги.
– Ах ты черт, – сказал он.
– Не он. Кристофер Чабб.
– Чабб? Не может быть.
– Он ждет внизу.
Слейтер тяжело опустился на кровать.
– А теперь послушай меня, крошка Микс! – сказал он. – Гони его в шею.
– И не подумаю.
– Это скверный человек.
– Зато интересный.
– Куда уж интереснее… – проворчал Слейтер и, пыхтя, протянул руку к телефону. – Позвони, на хрен, портье! Тот здоровенный сикх его выгонит.
Я взяла у него из рук трубку и вернула ее на место.
– Чабб – мой гость.
– Твой гость – псих ненормальный. Что он тебе хочет впарить?
– Ничего. Начал рассказывать мне про Мистификацию Маккоркла, когда вы позвонили.
– Господи, Сара, ты – издатель уважаемого во всем мире поэтического журнала. Не ввязывайся в это дело! Стихи показывал?
– Нет.
– Точно нет?
– Разумеется.
– Словом, держись от Чабба подальше. Не надо было вообще тебе показывать эту пиявку. Денег просил?
– Только сэндвич с огурцом.
– На том и остановимся. У него с головой не в порядке. Почему он здесь, как ты думаешь? С какой стати образованный человек станет просиживать в паршивой лавке? А эти болячки на ногах?
– По-моему, это тропические язвы, – заметила я.
– Он попал сюда, Микс, потому что спятил.
Обычно Слейтер остерегался ругать собратьев-поэтов – тем более вслух. Если не считать свары с Диланом Томасом, как правило, он проявлял крайнюю щепетильность. Хотя бы поэтому я не могла не прислушаться к его словам, но доверяла я исключительно своему вкусу или – пусть это банально – сердцу. По биению пульса всегда можно судить, с кем и с чем имеешь дело.
– Что-то он слишком убедителен для психа, – возразила я. – И почему вы не сказали мне, что близко с ним знакомы?
– Вовсе я с ним не знаком! Провели вместе один вечер в Сиднее ближе к концу войны. Он ко мне приставал!
– То есть как – сексуально?
– Еще чего, на хрен! Отвратительный тип. Непременно ему надо втащить человека в свои галлюцинации. Во что угодно заставит поверить.
– Теперь мне стало еще интереснее.
– Хорошо, это на моей ответственности, и я не позволю тебе общаться с этим человеком.
Слейтер хотел что-то добавить, но тут его скрутил кишечный спазм. Согнувшись пополам, он устремился в туалет. Пока он делал свое дело, я настежь распахнула дверь номера, подперев ее телефонным справочником, и открыла окно, хотя дождь никак не унимался. Ковер быстро намок, но, по крайней мере, воздух в комнате стал свежее.
Слейтер вернулся, тяжело рухнул на кровать и накрылся простыней.
– Прогони его, и точка, – повторил он. – Поверь мне на слово, Сара.
Это был ультиматум, и в фойе гостиницы я вернулась с твердым намерением избавиться от Чабба.
– Говорили со Слейтером? – тут же спросил он.
– Говорила.
– Он сказал вам, что я сумасшедший?
– Конечно же, нет! – ответила я, заметив, что страница в целлофане вновь выложена на стол.
– Уах! В ту ночь, когда мы познакомились, он здорово перепугался.
– С чего бы ему пугаться, мистер Чабб?
Чабб посмотрел на меня пристально, с подозрением, прикидывая, знаю ли я уже эту историю.
– Я вам объясню, – пообещал он, – но сперва расскажу, чем кончилось дело с тем евреем. Вижу, Слейтер настроил вас против меня.
– Да нет же. Ничего подобного.
Он покосился на меня со звериной подозрительностью, но, разумеется, продолжил рассказ – ведь ради этого он и пришел, – лишь изредка прерываясь, чтобы отщипнуть кусочек сэндвича. И эта его манера тоже напоминала повадки бродячих собак и кошек, никогда не забывающих об осторожности: лакомство может оказаться приманкой в капкане.
8
– МОЖЕТ, Я И ЗАВИДОВАЛ, – продолжал Чабб. – Но я посылал в «Личины» свои стихи, и Вайсс, потянув с полгода, отверг их. А стоило ему получить первые две фальшивки «Боба Маккоркла», и уже через неделю ответ пришел в абонентский ящик почтового отделения Таунсвиля, который я арендовал специально для такого случая. Вайсс из кожи вон лез, точь-в-точь рак перед линькой. От волнения у него аж руки дрожали, почерк не разобрать. «Полагаю, стихи вашего брата имеют огромное значение для нашей литературы. Я был бы счастлив, если бы вы выслали мне все сохранившиеся плоды его музы». «Плоды музы», господи помилуй. Это он Беатрис пишет: «плоды музы»! Вот жидяра.
– Что ж, вы расставили ловушку специально для Вайсса. Разве он виноват, что так легко попался? – сказала я.
– Да, виноват-ла. Поначалу я только его и винил во всем.
– Вы пытались его уничтожить.
– Нет! – с неожиданной яростью выкрикнул Чабб, и голос его разорвал тишину фойе, словно клич разносчика, так что из-за стойки регистратуры выступил китайский джентльмен с непроницаемым лицом, в свободного покроя костюме и встал, наблюдая за нами, сцепив руки где-то возле паха. – Нет! – Водянистые глазки вдруг сделались льдисто-голубыми. – Прошу вас, не надо.
– Мистер Чабб…
– Нет! – повторил он. – Вы совершенно не правы. Я не хотел причинить ему зло. И не помышлял.
– Но он же умер! – сердито настаивала я.
Чабб так посмотрел на меня, что я почти испугалась – в радужке его глаз проступили белые прожилки, словно трещинки во льду.
– Я любил Вайсса, – попытался он объяснить. – Я хотел ему только добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30