Я еще изменюсь. Стану благородным и смелым и спасу обезьянку. Потом. Чуть позже.
На балкончике с балюстрадой меня задержал охранник:
— Куда? — рявкнул он.
— Все в порядке, — ляпнул я. — Шеф отпустил.
Помедлив, охранник посторонился; я с трудом протиснулся между ним и перилами и побежал вниз.
Внизу было тихо. Второй охранник стоял у стойки и потягивал пиво; бармен рассказывал ему какую-то байку. Моего Коленьку они успешно использовали как подставку для стаканов.
Подбежав к стойке, я быстро расплатился и потащил мальчишку за собой. Бармен и охранник смотрели на нас с подозрением; когда мы очутились у двери, они о чем-то зашептались.
— Не нравится мне это, Коля, — шептал я роботу, — давай-ка быстрее. Шевели булками!
Мы бегом поднялись по лестнице и вышли в переулок. Здесь было темно. Шел снег с дождем. Фонарей не было, и улочка освещалась светом, льющимся из редких окон, и ущербной желтой луной.
Мы топали с Колей по мокрому асфальту так быстро, как могли. Вернее, так быстро, как мог робот, а бежать он отказывался. Шел медленно и степенно, как на параде. Метров за сто до арки, за которой начинался цивилизованный район, я услышал шорох. Остановился и огляделся. Вокруг было совершенно темно и почти ничего не видно. Слева стояли контейнеры с мусором, за ними покосившийся железный забор и еще дальше заброшенный трехэтажный дом; справа возвышалась панельная пятиэтажка, три подъезда которой были завалены шлакобетонными балками, а над козырьком четвертого на шнуре покачивалась горящая лампочка. Похоже, подъезд был заселен: в некоторых окнах горел свет. Спереди и сзади — тьма.
Снова шорох. Может, дворняга копается в мусоре? Почему местные не сожрали ее до сих пор?
— Выйдем, Коля, на свет, — предложил я и потянул мальчишку к освещенному подъезду. Мы шлепали по лужам нарочно громко, а я прислушивался к любым шорохам и вдруг резко остановился. Зашуршало. Стихло. Так и есть, кто-то идет за нами. Этот кто-то сделал еще один шаг и замер.
Я притворился, будто ищу что-то в карманах, сигарету, может, или монетку; сделал еще несколько шагов. У самого подъезда замер на секунду вглядываясь в железную табличку на разбитой деревянной двери. На табличке черной краской были выведены фамилии жильцов. Незнакомые, чужие фамилии.
Я вошел в подъезд. Здесь было чисто, но все равно пахло затхлостью; из подвала, в который вело пять или шесть ступенек, несло сыростью; лампочек на площадках не предусмотрели, и чем выше я поднимался, тем темнее становилось.
Я тащил мальчишку наверх. На втором этаже услышал, как внизу скрипит дверь. Побежал выше, тянул робота изо всех сил. На четвертом этаже было совсем темно: окна здесь были забиты штакетником. Я замер у самой лестницы, а робота заставил лечь на бок. Ноги он подтянул к груди, а руками обхватил колени. Лежал бесшумно, и я тоже замер. Шаги стихли этажом ниже. На пятом заиграла музыка; мне приходилось вслушиваться изо всех сил, чтобы не прозевать соглядатая.
Снова послышались шаги. Они становились все громче и громче. Шпион поднимался.
Один. Два. Три…
Всегдашняя моя привычка считать ступеньки пригодилась.
От одной площадки к другой ведет ровно двенадцать ступенек.
Четыре. Пять. Шесть…
Соглядатай замер, прислушиваясь. Что-то подозревает. Видит меня? Нет же, не может быть, здесь так темно, что хоть глаз выколи.
Опять пошел.
Девять, десять… двенадцать.
Под ногами у него скрипнула плитка. Он здесь, совсем рядом, на площадке между этажами. Ждет.
Я бесшумно присел на корточки, одной рукой вцепился в перила, другой уперся в стену, прижал подошвы ботинок к спине мальчишки и замер.
Шаг. Другой. Третий. Четвертый.
Пора!
Я толкнул Колю в спину обеими ногами. Робот покатился по лестнице как раз в тот момент, когда соглядатай достал фонарик и посветил вперед. Яркий свет ослепил меня, и я многое пропустил, но, судя по отчаянному крику шпиона, ему тоже пришлось несладко. Грохнуло, а потом раздался слабый стон. Фонарик отлетел в сторону, но не разбился; светил в стену площадкой ниже.
Шум, похоже, услышали многие. На пятом этаже прикрутили музыку. Надо спешить, пока милицию не вызвали.
Я кубарем скатился с лестницы, подхватил фонарик и посветил на охранника в костюме «Unoratti», который валялся на полу головой к батарее отопления. Передо мной был тот самый мужик, который пил пиво с барменом. Он стонал, ворочая головой из стороны в сторону, по лбу у него протянулась тонкая струйка крови. В ногах охранника в той же позе — ноги прижаты к груди — лежал мой верный робот. Я схватил мальчишку за руку и заставил подняться.
— Молодец, Коля, — пробормотал я, спускаясь вниз, освещая дорогу фонариком. — Сработал как надо.
У подъезда на секунду остановился и поводил фонариком из стороны в сторону: вдруг соглядатай пришел не один? Но вокруг было пустынно. Мокрый снег прекратился, и асфальт влажно поблескивал в лучах электрического света.
Быстрым шагом мы с Колей шли к арке. Выглядел мальчишка неважно, грязный как черт, но чистить его было некогда.
— Спасибо скажешь, — сказал я, довольный, когда мы садились в вагон монорельса. — Я тебя спас. Ну и себя заодно, но благородный человек о себе не скажет ни слова.
Как только мы вошли в наш подъезд, Коля встал. Встал намертво, навсегда, навечно, замер столбом возле первой ступеньки и закрыл глаза. Я дернул его за руку. Громов-младший качнулся, но не упал. Я дернул сильнее — он качнулся сильнее, но все равно не упал.
— Блин, неужели заряд кончился? — пробормотал я, раскачивая киборга из стороны в сторону. — Эй, есть кто живой! — крикнул ему в ухо. Постучал кулаком по черепушке. Черепушка звучала глухо.
Робот молчал. Заряд и вправду кончился.
Я прислонил его к перилам и потащил наверх к лифту, перекатывая мальчишку с бока на бок. Потом таким же манером протащил вдоль стеночки, сдирая побелку.
— Ну ты и тяжелый, чертяка…
Аккуратно причесанные волосы мальчишки немедленно растрепались; костюм, и так грязный, покрылся белыми пятнами.
Кое-как докатив Колю до дверей лифта, я нажал на кнопку.
Ничего не произошло.
Кнопка не загорелась. Лифт не сдвинулся с места.
— Нет, господи, нет… — бормотал я, отчаянно, раз за разом, вдавливая кнопку в пластиковую панель. Лифт уговорам моего пальца не поддавался. Тогда я бросил кнопку, подошел и стукнул в обитую европанелью дверь напротив. Позвонил и снова стукнул. Вначале внутри было тихо, а затем за дверью зашевелились, заворчали, как медведи, потревоженные во время спячки, шепотом выругались, и в глазке загорелся желтый огонек.
— Кто там?
Это была наша лифтерша, Клавдия Степановна. Тетка на редкость вредная и, кажется, немного не в себе. К ней я старался не обращаться, но сейчас был другой случай.
— Клавдия Степановна, лифт не работает! — сказал я желтому огоньку вежливо.
— Знаю! — мигнув, ответил огонек.
— Не могли бы вы…
— Не могла б! Мастера придут завтра утром или к обеду! И вообще, сам виноват! Нечего шляться неизвестно где по ночам, понял?
Я посмотрел .на часы — они утверждали, что сейчас самое что ни на есть детское время: без пятнадцати девять.
— Клавдия…
— Ты меня не понял? Ты ходишь по волоску, парень. Уходи!
— Я-то уйду, но…
— Не испытывай мое терпение! От меня так просто никто не уходил!
— Однако…
— Я даю тебе последний шанс.
Я смолчал. Огонек мигнул и погас.
— Мымра! — шепнул я и коснулся двери носком ботинка — остался едва заметный отпечаток. Дело было провернуто тихо и незаметно, но Клавдия Степановна услышала и завизжала:
— Убирайся, шпана! Милицию вызову!
Пришлось убираться.
Я постоял возле робота немножко, задумчиво почесал затылок, а потом решил, что никто его за пять минут не украдет, и, перепрыгивая ступеньки, побежал наверх. На родном одиннадцатом этаже минут пять отдыхал, упершись руками в стену, пытался вернуть потерянное между этажами дыхание.
Долго колотил в Лешкину дверь, но он так и не открыл. Вместо этого мигнул огонек в глазке квартиры тети Дины; мигнул и погас. Потом за ее дверью заиграли на фортепиано. Этюд Шопена в исполнении Маурицио Поллини. Я смутно представлял, кто такой Шопен, а про Поллини вообще ничего не знал, пока тетя Дина не принялась рассказывать всем, какая она музыкально образованная.
Наверное, тетя Дина таким образом хотела заглушить голос совести, ведь кусочек яблочного пирога мне так никто и не предложил.
— Уродство, — пробормотал я и в последний раз саданул по двери ногой. — Ты сволочь, Громов, самая настоящая подлая сволочь! Однажды ты попросишь меня посидеть с мальчишкой, а я скажу: сдохни, паскудный Громов! Хрен тебе! Не буду с ним сидеть!
Ответа не поступило. Тогда я крикнул:
— Подлюка ты, тупой Громов! Я из-за твоего мальчишки жизнью сегодня рисковал; спасал его от волосатых лап разбойников в кашемировых костюмах! Если бы не я, идиотский Громов, твоего пацана уже бы не было; остались бы от него проводки да микросхемки!
Громов все равно не ответил, поэтому пришлось спускаться.
Лампочку на площадке первого этажа давно выкрутили, и Колин силуэт терялся во мраке. В темноте мальчишка еще больше напоминал статую: окоченевшую, застывшую во времени тень неандертальца. На них, неандертальцев, любуются, ими восхищаются посетители музеев, но в реальной жизни этим тварям делать нечего.
Я поплевал на ладони и аккуратно опустил тело мальчишки на пол — ногами на лестницу — перепрыгнул его, схватил за щиколотки и потащил. Тащил медленно, но упорно, а Колина голова смешно подпрыгивала на ступеньках и стучала наподобие движущегося поезда.
Выдохся я на площадке между вторым и третьим этажами. Прислонил Громова-младшего к стене и закурил, размышляя. Думалось немножко об этих самых «желтых», об оглушенном охраннике и о несчастной мартышке на крыше — вдруг убили? Потом пришло в голову, что надо связаться с Игорьком, узнать, как он там. Новый год прошел, а я даже не поздравил его.
Игорь наверняка звонил в предновогодний вечер, когда я заливал глотку у Громова. Волновался, быть может.
Докурив сигарету, я принялся за работу с утроенной силой, но выдохся еще быстрее. На площадке между третьим и четвертым этажами не курил, а просто стоял у стены и отдыхал. Дыхание сбилось, появилась хрипотца; к тому же стало безумно жаль себя, и тогда, чтобы не впасть в отчаяние, я сказал:
— А ну-ка заткнись и не ной, Кирилл Полев. Да, я знаю, ты ничего не говорил, но заткнись хотя бы мысленно. Ишь ты, дышать ему стало нечем, и разнюнился. Сам ведь виноват — на черта куришь? Не дело это — плакаться. Вот Игорек бы так не поступил. Нет, товарищ Полев, он бы не поступил так ни за что и никогда, потому что Малышев — человек иной, необычный. Сильный и прямой. Светлый, можно сказать. А заболевание у него похлеще твоего!
Я схватился за Колины ноги и снова потащил. Когда в голове проскальзывала зловредная мысль бросить парализованного робота на ступеньках, я вспоминал Игорька, его стойкий характер и непревзойденную волю к жизни.
Игорь Малышев родился и рос единственным ребенком в семье. Лет до одиннадцати он был здоровым, веселым мальчишкой — мать, если не пьянствовала в ту самую минуту, если не кричала благим матом в белой горячке, звала его «солнышком» или «Игоряшкой». Игорь и впрямь напоминал солнце: он предпочитал бегать по двору в оранжевых шортах и канареечной майке, а торчащие в стороны огненно-рыжие волосы только подчеркивали сходство.
Отец у Малышева был, однако очень часто пропадал в других городах — по работе, а когда Игорю исполнилось восемь, и вовсе не вернулся из очередной командировки. Жизнь в их каморке стала совсем грустная. Мама сказала, что папа погиб, защищая честь женщины. Что могила его далеко-далеко на юге, там, где растут пальмы и в густых синих тенях платанов русские режут кавказцев. И наоборот. Потом она плакала, бранясь последними словами на какую-то неизвестную шлюху. Наверное, на ту самую женщину, честь которой защищал папа.
Мальчишка горевал месяца два или три, а потом свыкся. Помог дружный двор. Здесь все знали друг друга, здесь все было на виду; друг другу помогали советом и делом. Больным носили лекарства из аптеки; скидывались вместе и ходили на народные гуляния или в кино, а летними вечерами взрослые вытаскивали во двор столы и резались в домино или нарды. Мелкота бегала рядом и веселилась.
Компания, в которой играл Игорек, тоже оказалась подходящей: озорная, но добрая; ребята не чурались работы, помогали взрослым, участвовали в проектах «облагораживания» двора. Любили играть все вместе и не обижали друг друга.
Единственной проблемой в годы после ухода отца оставались частые запои матери. Все-таки она сильно скучала по гуляке-мужу. С ней беседовали по душам — на время это и впрямь помогало; затем все начиналось снова.
Когда Игорьку стукнуло тринадцать, в одну из комнат коммуналки переехала семья: мать, отец и сын — Игорьков одногодка. Семья казалась интеллигентной: они по секрету поведали двору, что жизнью обижены незаслуженно, что на самом деле их место не в захолустном дворе и не в грязной коммунальной квартире. Говорили вроде искренне и народ задеть не пытались; просто что на ум приходило, то язык и молол. Во дворе семью стали уважать, кто-то даже пытался выяснить по своим каналам, почему главу семейства погнали с предыдущего места работы. Кто-то удивлялся, отчего не работает мать семейства. Она всегда ходила по двору, надменно приподняв узкий подбородок, — если вообще выбиралась на улицу. Чаще она сидела дома, и ее бледное злое лицо в пыльном окне распугивало малышню.
Сын семейства, плотный парнишка (звали его Славик), не снимая, носил тонкие стильные очки в костяной оправе. Вышел он во двор только на пятый или даже шестой день после переезда. До этого Игорек встречал Славика пару раз в коридоре. Новенький при встрече отворачивался и спешил в свою комнату; громко хлопал белой с облупившейся краской дверью. Лицо у него при этом было такое, будто он увидел жирнющего таракана. Игорек старался не обращать внимания на поведение мальчишки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46