Можно на смертоубийство нарваться.
Федор подошел к крайнему столу и взялся за цинковый гвоздик.
– Тут… Аккуратный старичок… Жилистый.
Tax достал из портсигара тоненькую папироску и предложил Борису Глебычу. Федор гремел ящиком. Борис Глебыч зажег спичку и протянул ее Таху закуривать.
– Что это такое у вас с рентгеном? Говорят, будто чудеса в решете? А?
Tax затянулся.
– Сказать вам откровенно…
Но не докончил фразы. Его перебил испуганный крик Федора:
– Убег… Убег…
Tax обернулся. Федор держал тяжелый ящик и недоумевающе хлопал глазами. Борис Глебыч сморщил нос и обратился к Федору:
– Какая это тебя муха укусила, братец? Кто убег?
Федор только кивнул головой на стол.
На столе трупа не было.

VI. ЗА РУБЕЖОМ

В штамповальном отделении французской фабрики консервных жестянок «Поль Шарпи и Кє» ровно в пять часов вечера резко просвистел сигнальный свисток. Рабочие выключили моторы у двадцати четырех давильных станков. Шум и стук в отделении сменился говором мужских голосов. Семьдесят два человека, спеша и толкаясь, как школьники после уроков, двинулись в раздевальню. Там надевали пиджаки и кепки, которые в отделение брать строжайше запрещалось администрацией.
– Идем, Мишель.
Черноволосый курчавый рабочий обернулся на зов, запутался ногами в обрезках блестящей жести и выругался.
– А, Франсуа? Черт знает… Тут ноги переломаешь.
Коротенький крупноносый француз оскалил желтые зубы.
– Ругаться будешь после. А пока надо спешить. Раз ты проиграл мне стаканчик водки, то я имею намерение поскорее перелить ее в мой желудок. Не так ли, дружище?
Мишель тряхнул черными волосами, словно смахнул с них фабричную жестяную пыль.
– Можешь не беспокоиться, мальчик. Проигранную порцию считай собственностью твоей утробы. Что твое, так то твое…
Перед выходом они повесили на черную доску свои контрольные номерки и встали в черед на обыск.
Администрация следила за тем, чтобы с фабрики не уносились составы для пайки, составлявшей гордость производства. Живая вереница рабочих продвигалась к выходу № 9. Здесь Мишель поднял руки вверх. Улыбающийся гасконец быстро обшарил тело Мишеля на груди, боках и животе, крикнул:
– Хорошо.
Грузный привратник нажал рукоятку, – выходная калитка образовала широкую щель. Мишель выскользнул на улицу. Через несколько мгновений калитка опять приоткрылась, и Франсуа очутился рядом с Мишелем.
Сутулый рабочий стоял на краю тротуара, набивал табаком черную крючковатую трубку и смотрел на калитку.
Франсуа прищелкнул языком и крикнул сутулому рабочему:
– Тра-ля-ля… Ты сегодня ошибаешься, Пьер… Если хочешь подкараулить свою Мари, то иди к калитке № 2, а здесь только мужской выход.
Пьер спрятал порт-табак в карман рваных штанов и передвинул трубку в левый угол рта.
– Парижане – болтливый народ, – сказал Пьер. – И ты, Франсуа, не представляешь исключения из этого общего правила…
Франсуа не остался в долгу.
– А бретонцы жуют вечную жвачку и думают, что это – философия. Рассматривание заводской калитки № 9 в то время, когда надо идти к тетушке Генриетте насыщаться, я считаю идиотизмом… Не так ли, старина? Идем, а то нам останутся одни объедки.
Пьер шагал рядом с Мишелем и бросал угрюмые слова, которые вырывались из угла его рта вместе с клубами табачного дыма.
– Ты вглядись как-нибудь в фасад нашего фабричного здания. Колоссальный корпус с этими решетчатыми тюремными окнами… О-о… Да это же морда, красная окровавленная морда Дьявола-Капитала… Многоглазый страшный Дьявол… Две фабричные трубы – это рога его. А двенадцать занумерованных выходов – это пасти дьявольские… Каждый день смотрю я на фабрику, и у меня в груди озлобление и ужас… Сейчас смотрел… Из калитки, как из пасти своей, изрыгает Дьявол-Капитал нас… тебя, меня… Отжимает там, у себя, в своем брюхе. Капитал отжимает от нас все, все, чем мы живы, чем дышим… А взамен – бумажные франки, которые будут падать до бесконечности.
– Ты наслушался анархистов, бедняжка, – отозвался Франсуа, который шел за Пьером и слышал его слова. – Все это очень хорошо, но надо же кушать, мой друг. Пойми: надо кушать.
– Ты не столько кушаешь, сколько пьешь, Франсуа, – чуть обернулся Пьер и переложил трубку в другой угол рта. – Но и обильное питье, я думаю, не настолько залило твои мозги, чтобы ты перестал понимать, что парочка хороших бомб…
Франсуа толкнул Пьера в спину.
– Не так громко, милый друг. Сзади идет Альберт, и это мне не нравится… У него скверная манера подслушивать… А слышит он чуть ли не за километр любой разговор, о чем шепчутся такие бунтари, как Пьер… У Альберта в каждом ухе по радиоусилителю, честное слово. И, кроме того, он в приятельских отношениях с синими мундирами. Поэтому – тише…
Мишель не слушал завязавшегося между Франсуа и Пьером спора. Он шагал по сбитым плитам тротуара, мимо заборов и больших грязных домов, в которых, он знал, гнездились нищета и беспомощность. Полуголые ребятишки визжали и баловались в канавах, которыми отделялся тротуар от вымощенной дороги. Старухи, покрытые черными косынками, сидели на табуретах у входов в жилища, вязали бесконечные вязанья и грелись скупым теплом закатного солнца. Проститутки стояли вдоль тротуара, как часовые, перекидывались замечаниями одна с другой, подмигивали возвращавшимся с работы мужчинам:
– Пойдем?!
Сбоку из шести переулков на большую улицу выливались потоки кончивших свой трудовой день рабочих. Пыль из-под тысяч ног золотой паутиной дрожала под солнцем. Автомобили мчались посередине улицы, и там пыль стояла как монументальная стена, нарочно вылепленная из клубастых пышных облаков. Харчевни и кухмистерские зевали широко распахнутыми дверями, чадили, щекотали ноздри прохожих, звали насыщаться. Пахло жирной пылью и горелым салом. На предместье надвигался будничный вечер.
В полутемной низкой харчевне, носившей громкое название «Золотой павлин», зажгли газ. Трепетное пламя четырьмя язычками тускло моргало в прокуренном жарком воздухе и освещало восемь столиков, за которыми ели и пили пришедшие рабочие. В углу спорили и ругались две пьяные уличные девицы. Хозяйка харчевни, тетушка Генриетта, величественным сверхдредноутом плавала между столами, огибая их, как подводные скалы. Из сводчатой арки, ведущей в кухню, несло смрадом жарящегося мяса. Помощница тетушки Генриетты, тяжело стуча своими деревянными башмаками по каменному полу, собирала грязную посуду со столов, быстро исчезала с посудой в кухню и так же быстро опять появлялась в харчевне.
Мишель быстро вошел с улицы и столкнулся лицом к лицу с тетушкой Генриеттой. Ее когда-то черные глаза вонзились в него.
– Сегодня ты аккуратен, Мишель.
– Я спешил помочь тебе, Рьетта, – простым тоном ответил Мишель и пожал жирную руку тетушки Генриетты повыше локтя, здороваясь этим движением с ней, как всегда.
Она ответила ему улыбкой, которая когда-то сводила с ума всех мужчин предместья.
– Глупыш!.. Ну, иди, надень фартук.
В углу взвизгнули, потом захохотали. Хохот неожиданно перешел в ругань. Тетушка Генриетта проплыла в угол к ругающимся девицам. Франсуа и Пьер прошли за ней.
У тетушки Генриетты своя манера разговаривать с посетительницами, которые переходят все границы приличия. В «Золотом Павлине» свои законы и обычаи. Тетушка Генриетта здесь высшая законодательница, и ей – беспрекословное повиновение.
– Вечер сегодня чудесный, милые мои пташки, – ласково сказала тетушка Генриетта двум девицам. – Прогуляйтесь по чистому воздуху. Пора подумать, где вы встретите завтрашнее утро.
Девицы поднялись из-за столика и ушли. Франсуа успел ущипнуть на ходу одну из них. Та не обратила на щипок никакого внимания.
А Мишель в это время умывался в кухне над раковиной. Холодная струя освежала его. Он подставил голову под край и слушал, как тугая струя глухо бьет его по черепу. Он встряхнул курчавыми волосами и провел по ним полотенцем, потом посмотрел на него, словно хотел убедиться, не стер ли он со своих волос жесткую жестяную пыль, которая носится в воздухе там, на фабрике. Мишелю всегда кажется, что эта твердая фабричная пыль садится к нему на голову, запутывается в его черные кудри и мешает думать.
Оловянные тарелки с грохотом посыпались на кухонный стол. Помощница тетушки Генриетты наливала ковшом дымящийся кипяток в засаленную лохань и смотрела на Мишеля.
– Добрый вечер, мсье Мишель.
– Добрый вечер, мадемуазель Жанна.
В кухонную арку просунулся колыхающийся бюст тетушки Генриетты, широкий, как палуба морского корабля.
– Два рагу и зелень.
Кухарка, мадам Риво, зачерпнула, как машина, длинным половником из котла, вмазанного в плиту, соусную коричневую жижу, ответила, будто эхо, деревянным голосом:
– Два рагу и зелень.
Мишель вытер свою мокрую голову и прошел в комнату за кухней. Двуспальная кровать, пузатый комод. На комоде зеркало, в рамке фотография женщины под зонтиком. Широкополая соломенная шляпа с целым кустом роз на боку. Ленты от шляпки завязаны у подбородка пышным бантом, концы ниспадают на бюст, уверенно выдвинутый вперед. Под широкими полями просторной шляпы круглое лицо усмехалось откровенным призывом полураскрытых сочных губ и слегка прищуренных глаз.
– Рьетта, – посмотрел на портрет Мишель и сам усмехнулся. Ему вспомнилось, как он сейчас вошел в харчевню и столкнулся с тетушкой Генриеттой. У нее в руках был поднос с оловянной посудой и стопками. И это хорошо, что у нее руки оказались занятыми. А то она могла броситься ему на шею. Мишель прочел это в том, как глаза ее вонзились в него. Последнее время на нее находят приступы влюбленности, последние порывы затихающей бурной зрелости, за которой неслышными шагами тихо подкрадывается старость. Мишель надел фартук и посмотрелся в зеркало. Оттуда на него смотрел гарсон третьеразрядной харчевни. И опять Мишель улыбнулся. На круглом столе посередине комнаты в глиняном кувшинчике стояли свежесломанные ветки с большими желто-зелеными, лапчатыми листьями. Мишель остановился на полушаге, провел рукой по осенне-окрашенному листу, склонившемуся на матовую поверхность стола, как будто поласкал лист, и усмехнулся в третий раз. Потом завернул газовый рожок и вышел через кухню в харчевню.
Там прибавилось народу. Франсуа кричал Мишелю через столы, напоминая о стаканчике. Мишель повернулся.
За буфетной стойкой на высоком табурете сидела тетушка Генриетта, широкая и строгая, как языческий бог. Мишель вопросительно посмотрел на нее.
– Один средний, Рьетта… Я проспорил сегодня утром Франсуа.
Тетушка Генриетта в ответ сказала краями еще подцвеченных губ:
– Не балуй его, Мишель. Он пьяница и норовит выпить на дармовщинку… Он нарочно выдумывает дурацкие пари, в которых выигрывает сам наверняка.
– Ты слишком строга к моим товарищам, Рьетта, – покраснел Мишель.
– Я только справедлива, мой дорогой,– любезно улыбнулась тетушка Генриетта и налила стаканчик абсента.
Высоко подняв подносик с поставленным на нем стаканчиком, Мишель скользнул в угол к столику Франсуа. Тот хохотал и показывал на Мишеля пальцем:
– Ого!.. Гарсон!.. Два рагу и зелень!.. – Мишель стиснул зубы и дожидался, пока Франсуа выпьет и отставит стаканчик обратно на подносик. Ему казалось, что Франсуа нарочно пьет медленней обычного. Франсуа облизал губы и поставил стаканчик.
– Теперь мы квиты, – остро сказал Мишель и отвернулся от Франсуа, который смеялся, несколько раз приговаривая:
– Надо спорить – надо и выигрывать…
Пьер передвинул трубку в правый угол рта и пыхнул сизым дымом.
– У тебя скверная манера шутить, Франсуа.
От буфета послышался тонкий звоночек. Это постучала тетушка Генриетта концом ножа о край салатной миски.
Это был знак Мишелю, что в харчевне новый, не бывавший ранее, посетитель. Мишель пересек простор харчевни и остановился у крайнего столика. Там сидел посетитель, в больших круглых очках. Поднятый воротник скрывал нижнюю часть лица. Из-под полей надвинутой шляпы Мишеля тронул стеклянный блеск очков.
– Возьмите тарелки… и дайте мне.
Мишель наклонился над столиком. Большие очки приблизились к лицу Мишеля. Посетитель почти беззвучно произнес:
– Я знаю, о чем вы писали в Россию.

VII. ЗАГАДКА МЕРТВЕЦКОЙ

Борис Глебыч посмотрел на пустой стол и крикнул на Федора:
– Да объяснишь ты толком или нет?
Федор стукнул ящиком о кирпичный пол и тяжело передохнул.
– Да что же толком объяснять, Борис Глебыч, если трупа на месте нет?.. Только и делов.
Борис Глебыч переглянулся с Тахом и приказал Федору:
– Говори по порядку… Труп был?
– Был. Вчера Никифор с Гаврилой принесли его, как полагается. Мне сдали. Я ему место вот на этом самом столе определил. Мешок с одежиной у меня заперт в шкафу, опять как полагается…
– Накрыли вы его футляром, ящиком, – перебил Федора Tax, – а сейчас?
Федор развел руками.
– Верно-с, доктор… А сейчас нету трупа. Воскрес из мертвых и вознесся на небо, не иначе.
Федор теперь окончательно пришел в себя от неожиданности и даже начал острить, что вообще любил делать, несмотря на свое мрачное занятие служителя больничной мертвецкой. Борис Глебыч почесал в ухе.
– Значит, одним вскрытием меньше? Тем лучше… А ты, Федор, посмотри-ка по другим столам, не разбежались ли остальные покойники?
Таху Борис Глебыч сказал:
– Как же это вы, батенька, живого в покойники определили? Зрачки смотрели?
– Смотрел. Не реагировали.
– Гм… Вот черт! Это Торама какой-то… Впрочем, не нашего разума это дело… Какая пинкертоновщина свалилась! Это уж пускай милицейские спецы разбирают, загадочки разгадывают, я тут ни при чем, не я загадывал. Да вот, кстати, и товарищ… Легок на помине.
Молодой следователь выслушал рассказ о пропавшем трупе и пожал плечами.
– Я, товарищи, служу очень недавно… Самому мне, по совести сказать, в деталях не разобраться. Напишу протокол, направлю дальше… А вы заявленьице напишите, доктор.
Борис Глебыч всплеснул руками.
– А ну вас… Мне вскрытия надо делать, а тут еще заявления писать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17