А Ганс продолжал:
- Это было никому не нужно и просто подло, что ты тогда на меня нажаловался.
Он говорил с раздражающей кротостью, но Оскар знал, что за ней таится лютая злоба.
Весь вечер Гансйорг ради него распинался, а теперь вдруг ни с того ни с сего вспомнил их старые счеты и пристает к нему с глупостями. В общем очень странно. Хотя так бывало уже не раз.
Оскар мог бы многое возразить Гансйоргу. Но ведь тот как-никак устроил ему встречу с фюрером, и Оскар сдержался.
- Вот уж нашел, о чем вспоминать, - сказал он, - с тобою я ссориться не собираюсь. Я слишком тебе благодарен. Сегодняшний вечер для меня знаменателен.
Светлые глаза Ганса горели в полумраке, они казались Оскару волчьими.
- Я поведу тебя на такие вечера, мой милый, которые будут для тебя еще во много раз более знаменательны, - ответил он. - И не собираюсь мстить тебе за то, что ты тогда наябедничал. Я отплачу тебе добром за зло. Но сейчас я слишком устал и не могу вдаваться в подробности. Мы поговорим, когда оба отдохнем. - И опять обратил на Оскара огоньки своих волчьих глаз; а тот не мог понять, что в этих глазах - нежность или насмешка.
Несколько дней спустя, когда они снова сидели в номере гостиницы, Ганс вернулся к этим намекам. Настало время, заявил он, поговорить о будущем Оскара. Он закурил сигарету, уселся поудобнее и предложил брату подробно рассказать о своем положении.
Оскару очень метала стоявшая посреди комнаты раскрытая элегантная картонная коробка с принадлежностями мужского туалета - рубашками, носками, галстуками; у Гансйорга теперь завелись деньги, и эту объемистую картонку ему, должно быть, только что доставили из магазина. Оскар выразительно посмотрел на нее, но Гансйорг не двинулся с места, а Оскару не хотелось омрачать разговор, настаивая на том, чтобы Ганс убрал ее. Поэтому он все же начал, не обращая внимания на мешавшую ему коробку.
Он рассказал о предложениях фокусника Пранера, по прозванию Калиостро, и о том, как упорно от них отказывался. Сообщил о договоре, который с ним намерен был заключить профессор Гравличек, и не забыл подчеркнуть, что Тиршенройтша ради этого договора отдала за бесценок своего "Философа", столь дорогого ее сердцу.
- Ну что ж, эта дама не скупится - оплачивает запоздалую весну любви, заметил Гансйорг.
- Я очень просил бы тебя, - ответил с обычным высокомерием Оскар, воздержаться от подобных шуток по адресу Анны Тиршенройт.
Гансйорг миролюбиво пояснил:
- Моя шутка имеет только одну цель: чтобы ты не попал в лапы сомнительной компании ученых-педантов, и притом за какие-то две с половиной сотни марок.
- Ты этого не понимаешь, - отозвался Оскар скорее виноватым, чем возмущенным тоном.
- Понимаю, понимаю, - сказал Гансйорг, - этим договором ты хочешь купить себе внутренний покой, собранность, возможность предаваться созерцанию. Тут я могу тебя понять. Но двести пятьдесят марок - это только двести пятьдесят марок, особенно на них не разживешься. - Он встал; его бесцветные глаза смотрели на брата чуть насмешливо, почти с состраданием. - Наш покойный папаша, - продолжал он, - и учитель Данцигер, наверное, сказали бы: "Другого такого отпетого лодыря, как Оскар, не найти". - Потом твердо и решительно закончил: - Договор этот, конечно, бред. Я очень рад, что успел вмешаться.
Наступило молчание. Вскоре Оскар спросил:
- Что же теперь делать? - Показав слишком явно свою беспомощность, он тут же рассердился на себя и веско добавил: - Я могу, конечно, в любую минуту пойти на сотрудничество с Пранером. Денег была бы куча. Но я останусь верен телепатии, от нее я больше не отступлюсь, это решено твердо.
Гансйорг наслаждался ситуацией. Значит, опять допрыгался. Вот он, этот Оскар, талант, ясновидец, - сидит и не знает, как ему быть, ищет помощи у него, младшего брата, которого столько раз предавал!
Он был доволен, но и виду не подал.
- У меня есть идея в том же плане, - сказал Ганс. - Я тоже хотел тебе предложить - начни снова выступать. Но не в Варьете. Я считаю, что тебе следует отдать свой дар партии.
Так вот оно что! И все? Таков, значит, хваленый проект Гансйорга? Оскар не мог понять, чем тут можно особенно соблазниться. Он был разочарован.
Гансйорг тем временем развивал свою мысль. Он рассказывал о некой баронессе Хильдегард фон Третнов. Эта Третнов - одна из влиятельнейших берлинских дам, очень богатая, род древнее Гогенцоллернов; в ее доме бывает весь берлинский высший свет, она - из немногих аристократок, поддерживающих нацистскую партию. Кстати, именно эта Третнов и спасла Гансйорга: не будь ее, он бы никогда не выпутался из той злополучной истории.
- И знаешь, когда она в первый раз пришла ко мне в тюрьму, меня сразу же осенило: "Эта - прямо для Оскара!" - Он оживился. - Представь себе картину: ты сидишь в тюрьме, дело идет о жизни и смерти. И вот сейчас придет человек, о котором тебе сказали: это последний шанс. Если и тут не выгорит, тогда крышка. Ты стоишь за решеткой в ожидании посетителя, и оказывается, это женщина, и все зависит от того, как ты будешь говорить с ней, какое произведешь на нее впечатление. Что же делает при такой ситуации Гансйорг? Как только я ее увидел - аристократка, шикарная особа, хороша собой, черты чуть резкие, рыжеватые волосы, смелая линия носа, как только я увидел эти беспокойные шалые глаза, мне тут же, несмотря на угрозу смерти и на все мои беды, пришло в голову: "А ведь она клюнет на Оскара!" И это не пустяк, братишка, - похвастался он, - это доказывает мою любовь к тебе. "Господь бог ее прямо-таки создал для Оскара", - подумал я.
Оскар сидел в кресле; лицо его было неподвижно, он смотрел не отрываясь на раскрытую картонку. Он-то вообразил, что Ганс преподнесет ему какой-нибудь сверхъестественный проект, а он, оказывается, всего-навсего предлагает этот вздор. С уничтожающей вежливостью Оскар ответил:
- Очень любезно с твоей стороны, что ты в тюрьме вспомнил о брате. И ты, конечно, предлагаешь мне этот план из самых лучших побуждений. Но, должно быть, за время разлуки мой образ стерся в твоей памяти. Я, видишь ли, не способен - прости за откровенность - подходить к женщине с мыслью о том, много ли из нее можно выжать. Для меня коза - это коза, сколько бы молока она ни давала. Уж как хочешь!
Гансйорг с дружелюбным видом слушал излияния брата, на его тонких губах играла легкая улыбка. Затем он сказал:
- Ты в точности отец: он разглагольствовал так же высокопарно. И все-таки ныне покойный господин секретарь муниципального совета женился на нашей матери только потому, что у нее водились пети-мети, ради "молока", как ты изволил выразиться. Да, да, от этой дегенбургской респектабельности не скоро отделаешься. Ладно, - вдруг решительно прервал он себя. - Хватит об этом.
Казалось, Оскар сейчас ответит ему сочным словцом, но, видно, одумался и произнес почти просительно:
- Говори же.
Гансйорг подавил улыбку и подробно изложил свой план. Описал Хильдегард фон Третнов, эту сверхэлегантную даму, ее рыжеватые волосы, светлые, живые, шалые глаза; она деятельно стремится всегда что-то устроить, продвинуть. Описал ее дом, где бывают запросто все нацистские бонзы, и не только они, а все влиятельные люди. Если бы фрау фон Третнов устроила у себя его вечер, он мог бы продемонстрировать свое искусство перед теми, кто ему нужен, и это было бы началом наступления на Берлин, броском вперед. Такой вечер важнее, чем ангажемент в берлинскую "Scala".
И Оскар мысленно увидел эту незнакомую женщину - очень элегантную, древнейшего рода, увидел ее дом, полный влиятельных людей, и вот они, покоренные его искусством, в оцепенении смотрят на него. Он почувствовал, как властно влечет его этот соблазн. Вместе с тем он почуял и опасность. Увидел крупное, озабоченное лицо Тиршенройтши, услышал пискливый, иронический голосок профессора.
"Нет, нет, - предостерегал внутренний голос, - не делай этого". Но вслух он сказал:
- А почем ты знаешь, что твоя Третнов не только наобещает, но и действительно сделает что-то?
- Да она непременно попадется в твои сети, голову даю на отсечение, возразил Гансйорг. - Уж это я в женщине сразу чую. Она видела твою маску, и ей интересно познакомиться с оригиналом. Я наплел ей про тебя, что ты пророк, не от мира сего. Тебе ничего не надо делать. Только стой перед ней и многозначительно молчи.
- Ты окажешь мне большое одолжение, - с ледяной вежливостью остановил его Оскар, - если прекратишь свои дурацкие шутки. Скажи мне лучше ясно и понятно, что мне придется делать в доме твоей Третнов. Ты действительно полагаешь, что берлинский высший свет заинтересуется моими сеансами?
Гансйорг с мечтательным видом вынул рубашку из картонки, погладил рукой шелковую ткань, положил обратно.
- Небольшую сенсацию пришлось бы, конечно, заранее организовать, заметил он, - ну, там подпустить немножко спиритизма, немножко пророчеств...
Оскар сделал лицо Цезаря.
- Я больше не намерен выступать с шарлатанскими экспериментами, я уже говорил тебе об этом, - ответил он.
Гансйорг молчал. Оскар перестал позировать и многозначительно пояснил:
- Это вредно для моего дара. Я не имею права. - И так как Гансйорг все еще не проронил ни слова, добавил уже совсем всерьез, с надрывом: - Не могу я себе этого позволить, мне тогда крышка.
Гансйорг знал, что колебания брата - больше чем жеманная болтовня, и потому воздержался от иронических замечаний.
- Я не хочу тебя уговаривать делать то, что тебе не по нутру, - сказал он. - Но ты пойми, милый Оскар, второй такой случай, как эта Третнов, едва ли представится.
В душе Оскара шла жестокая борьба. Для его отца, секретаря муниципального совета, знакомство с именитыми людьми вроде бургомистра Обергубера или богатого хлеботорговца Эренталя было пределом желаний. Сам он, Оскар, в свои лучшие дни, во время войны и во время инфляции, бывал очень доволен, если приходилось иметь дело с человеком, которого можно было назвать "барон" или "ваше сиятельство", а тем более "ваше высочество". Конечно, он сознавал, что титулы - одна видимость, главное индивидуальность, интуиция, уменье читать мысли; все же это была весьма приятная видимость, и перед его духовным взором соблазнительно проплыл вожделенный гобелен, которым он со временем украсит пустую стену своей комнаты.
Его мечты нарушил звонкий голос брата; сейчас он звучал даже вкрадчиво.
- Видишь ли, милый Оскар, - обольщал его этот голос, - толпе ничего не втолкуешь без некоторой театральности, без рекламы, без обмана. Люди противятся всему, что отклоняется от привычной нормы. Думаешь, господь наш Иисус Христос чего-нибудь достиг бы, не пошли он своих апостолов создавать рекламу его чудесам? Даже фюрер и тот не пробился бы без некоторых вспомогательных приемов, без пышных слов, без того, что ты сейчас грубо назвал обманом. Прочти внимательно, что он говорит в своей книге о необходимости пропаганды, лжи, обмана. Сколько клятвопреступлений взял он на себя, как унижался! Превозмоги и ты себя, Оскар, Пойди на уступки. Ты просто обязан это сделать во имя своего дара.
Оскару было приятно слушать эти речи. Брат верил в то, что говорил. Он не играл, не притворялся, уж Оскар умел разбираться в этом, вдохновенный гимн Ганса мошенничеству соответствовал его глубочайшим убеждениям. И разве Гансйорг не прав? Когда публике предлагают нечто столь необычное и странное, как то, что мог предложить Оскар, нужна позолота, нужна приманка. Да, Оскар должен себя пересилить. Должен спутаться с этой аристократкой, спать с ней, должен предсказывать будущее, вызывать души умерших. Это попросту его обязанность. Во имя своего дара он должен все это взять на себя.
- Ты давно не был в Берлине, - продолжал брат. - За время твоего отсутствия город изменился до неузнаваемости. Теперешние берлинцы и слышать не хотят никаких ученых разглагольствований, они знать не желают ни логики, ни прочих умствований. Подавай им непостижимое, подавай чудо. А в этом твоя сила, Оскар, тут никто с тобой не сравнится. Говорю тебе более восприимчивой публики ты на всем земном шаре не сыщешь. Нынешний Берлин и ты - вы подходите друг к другу, как перчатка к руке. Берлин истерички Третнов - вот твоя среда. Он созрел для тебя. Не глупи, Оскар. Такой случай может представиться только раз в жизни, больше он не повторится.
Гансйорг сидел перед ним при ясном свете дня, но Оскару вдруг почудилось, будто Малыш опять лежит в постели в своей элегантной бледно-зеленой пижаме и будто волчьи глаза его горят в полутьме. Блестящее общество, богатство, все соблазны мира предлагал он старшему брату. Он был искусителем, этот младший брат.
Вот он подошел ближе. Так близко придвинул свое дерзкое, хитрое, плутовское лицо, что Оскар чуть не отпрянул.
- Видишь ли, - сказал Гансйорг, - ведь и мы, нацисты, добиваемся успеха потому, что обещаем людям чудо. Ты и наша партия - вы внутренне неотделимы. Я вижу здесь колоссальные возможности. Как все великие люди, фюрер очень восприимчив к мистике. Ты ему понравился, Оскар. Если умно взяться за дело, ты можешь стать одним из его советчиков. Главным советчиком.
В душе Оскара возникла невыразимо влекущая греза о власти и влиянии. Зазвучала музыка, неистовая вагнеровская музыка. Он уже видел вокруг себя множество людей, судьбами которых он управляет при помощи одного лишь слова, сказанного шепотом.
Эта греза была слишком прекрасна. Им вдруг овладело недоверие.
- А, собственно, чего ради партия будет помогать мне? - спросил он. Какая ей от этого польза?
- Я могу, например, себе представить, - возразил Гансйорг, - что влияние Проэля на фюрера может усилиться окольным путем, через тебя.
- Значит, это было бы выгодно для твоего Проэля? - размышлял Оскар вслух.
- Манфред Проэль - это и есть партия, - с неожиданной резкостью заявил Гансйорг.
Может быть, Оскара задела эта резкость, ибо взгляд его дерзких темно-синих глаз стал почти угрожающим.
- А какая выгода тебе, братишка, если я с партией пойду рука об руку? спросил он.
Гансйорг выдержал его взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45