- Нам приходится нелегко, дорогой Лаутензак, - сказал он, - путь, которым идет партия, - тернистый путь.
Остальные гости умолкли. Почтительно внимали они беседе фюрера с ясновидящим.
Оскар тщательно взвесил свои слова, прежде чем ответить; наконец сдержанно сказал:
- Если человек так глубоко предан идее обороноспособности, как вы, ему трудно пойти на то, чтобы состязаться с престарелым фельдмаршалом, у которого все же есть военные заслуги.
- Вы удивительно ясно выразили мою внутреннюю раздвоенность, дорогой Лаутензак, - ответил фюрер.
Оскар попытался почтительно его ободрить:
- Президент - уже старик, а вам, мой фюрер, всего сорок два года. Не может быть сомнений в том, кто победит в этом состязании.
- Да, - согласился Гитлер, заметно оживившись, - я тоже так считаю, и надежда моя очень обоснованна. Просчет невозможен.
Они посмотрели друг другу в глаза и почувствовали, как внутренне близки друг другу здесь, среди этих светских людей, - сын секретаря муниципального совета и сын податного инспектора. Они добились признания. Эти сильные мира сего не только принимают их - они почтительно окружили их и следят за каждым их словом.
- Вы совершенно правильно поняли меня, дорогой Лаутензак, - продолжал через некоторое время фюрер. - Вы поняли, что если я под давлением обстоятельств вынужден бороться с престарелым фельдмаршалом, то лишь скрепя сердце.
- Эту душевную муку, - принялся утешать фюрера Оскар, - переживали все великие немцы с самого начала нашей истории. Еще в школе мы с сердечным волнением читали прекрасные старинные немецкие стихи о Гильдебранде и Гадубранде. Отец и сын вынуждены сражаться друг против друга. Одна и та же кровь течет в их жилах, один и тот же героический дух живет в их сердцах, но они вынуждены сражаться окровавленными мечами не на жизнь, а на смерть. Неясно, почему так должно быть, их схватка как будто лишена смысла, но этого требует рок.
- Да, да, - задумчиво кивал фюрер, и ему уже слышался полет валькирий. - Этого требует рок. Тут трезвый и бесплодный разум должен умолкнуть. Ему не видны сокровенные причины, - продолжал Гитлер веско, уже начиная увлекаться. - Но у нас они в крови, дорогой Лаутензак.
Оскар, ободренный тем, что его слова нашли отклик, пояснил:
- Да, тот, кто предназначен для власти, вынужден многое претерпеть.
- Вы изобразили мою внутреннюю борьбу в словах, которым придали поэтическую чеканность, - сказал Гитлер.
Разговор с ясновидящим, видимо, расшевелил фюрера. В течение тех двадцати минут, какие он еще мог пробыть у Кадерейтов, он бодро заговаривал то с одним, то с другим гостем, несколько раз смеялся тем особым беззвучным театральным смехом, которому его обучил актер Карл Бишоф. Прощаясь, Гитлер заявил доктору Кадерейту:
- Это был приятный вечер. Благодарю вас, доктор Кадерейт.
Тот ответил:
- Я рад, господин Гитлер, что вам у меня в доме понравилось.
- Зиг хайль! - сказал фюрер.
- Хайль, господин Гитлер! - ответил доктор Кадерейт.
Престиж Оскара в глазах общества возрос, - ведь он сумел поднять настроение фюрера. Но фрау Кадерейт упрямо продолжала обращаться с Оскаром как с клоуном.
- Видите, - насмешливо заявила она, - вам удалось развеселить даже фюрера.
Однако Оскар не утратил своего хладнокровия. Спокойно, почти нагло посмотрел он в ее задорное лицо, окинул взглядом с головы до ног всю ее изящную фигуру. Он был уверен и в себе и в ней.
Пауль Крамер работал. Он диктовал Кэтэ своим низким, приятным голосом. Он оттачивал фразы, расхаживая взад и вперед по комнате. То говорил с расстановкой, то увлекался, жестикулировал. Иногда он спешил, и тогда в голосе его появлялись высокие ноты и он слегка шепелявил. С Кэтэ он совершенно не считался. Сбившись, исправлял себя и нетерпеливо качал головой, когда она хотела переспросить.
Пауль работал над статьей о возрождении магии. Господствующие классы, пояснял он, заинтересованы в том, чтобы стимулировать ее развитие. Народные массы уже начали понимать, как просто было бы устранить основное зло, надо только воплотить в жизнь некоторые логические выводы. Насаждение магии и мистики - самый легкий способ удержать массы от нежелательных размышлений. Ведь надеяться и мечтать легче, чем думать, и усилий для этого требуется меньше, и рождается какое-то опьянение, успокоенность. Последовательное применение в нашей жизни выводов разума требует воли и мужества. Но человек по своей лени предпочитает прибегнуть к представлению о боге или чудотворце, который в самую тяжелую минуту непременно поможет. Ведь гораздо труднее собрать все свои силы и постараться трезво обдумать, как самому избавиться от беды.
Поэтому-то в сегодняшней Германии все мутное, туманное имеет такую притягательную силу. Поэтому Гитлеру и его клыке легче завоевать массы, чем Марксу и Фрейду.
Кэтэ писала с неохотой. Она ценила ясный, острый ум брата. Но к чему ведет все его теоретизирование? Никогда он не предложит ничего практического. Все это бесплодные умствования.
- Интересно, какую ты состроила физиономию, - вдруг сказал Пауль. - У тебя что, живот болит от того, что я тебе диктую?
Она и не знала, что ее чувства так явственно отражаются на ее лице. Рассеянно смотрела она куда-то в сторону, не ощущая за собой никакой вины, скорее удивление и неприязнь. Он прервал работу; да и время было позднее.
- Я, пожалуй, не пойду в "Социологическое общество", - решил Пауль. - А что, Кэтэ, если бы мы с тобой отправились куда-нибудь, - предложил он, - в кино или в ресторан?
- Я условилась встретиться с Оскаром Лаутензаком, - ответила Кэтэ; она слегка покраснела, тон был упрямый.
На худощавом, подвижном лице Пауля отразились досада и растерянность. Ему приходится быть свидетелем того, как она очертя голову бросается в любовную историю с этим паяцем; Пауль пытался удержать ее от этого сумасшествия, излечить от этой причуды. Но все доводы разума оказались бессильными перед ее безумием, а критические и иронические замечания заставили ее еще безрассуднее отдаться своей страсти. Пауль понимал, что, если он сейчас начнет бранить Лаутензака, она будет его защищать со всем присущим ей неукротимым упрямством.
Он испытывал к сестре глубокое и беспомощное сострадание. И, тщательно выколачивая трубку, понапрасну искал во всех закоулках своего ума такие слова, которые могли бы предостеречь ее, не раня. Ничего не нашел и промолчал.
Кэтэ догадалась о том, что происходит в душе Пауля. Как бы охотно она открыла ему свое сердце; ибо ее любовь к Оскару - да, любовь - была счастьем, к которому примешивалось так много горечи, и она мучительно жаждала поведать кому-нибудь о своем смятении. Пауль - ее брат, ее лучший друг, но, когда дело Касается смутного соблазна, который несет в себе Оскар, Пауль не находит ничего, кроме неуместных злобных шуток или в лучшем случае резкой критики. Ей нужен не анализ, ей нужны поддержка, утешение.
- Я тогда, пожалуй, все-таки отправлюсь в "Социологическое общество", наконец бросает Пауль как бы мимоходом; однако в его тоне чувствуется натянутость. Он выходит переодеться.
Оставшись одна, Кэтэ говорит себе, что она несправедлива к Паулю, не ценит его заботы о ней.
Оскар нисколько не старался проникнуть во все эти противоречия ее души. Все, что он говорил о психологии, было просто болтовней. Но он, ничего не обдумывая, с уверенностью лунатика, безошибочно умел попадать в тон ее настроению. Он не хвастал ни своими успехами, ни той роскошью, какой окружил себя. Он не предлагал ей денег, хотя ему, видимо, хотелось. Он дарил ей то, что она могла принять не краснея, - исследования но истории музыки, партитуры. Просил сделать для него то перевод с английского, то другую работу, хотя едва ли все это было нужно ему.
Пока Оскар говорил, пока он был с ней, ей казалось, что от него исходит особая жизненная сила. Вновь и вновь потрясал он ее своей способностью, словно по волшебству, из ничего извлекать нечто. Но когда она потом обдумывала то, что он говорил, все как бы растекалось между пальцами, и она понимала, что это вздор. За громкими словами Оскара была пустота.
Оскар чувствовал, когда Кэтэ принадлежит ему. Нетрудно было бы склонить ее и к тому, чтобы она спала с ним. Но этого ему было недостаточно. Он хотел, чтобы она принадлежала ему не на несколько минут, не на полчаса, но совсем, чтобы она верила в него. И Оскар выжидал. Он остерегался испортить дело торопливостью.
Однажды он решил, что час настал.
- Послушайте, Кэтэ, - начал он, - так дальше продолжаться не может. Я должен с вами поговорить откровенно. Вы бьетесь как рыба об лед, ваше бюро машинописи влачит жалкое существование. Почему бы вам не работать только для меня?
Она давно предчувствовала, что он обратится к ней с таким предложением. Она и хотела этого и не хотела. Сквозь тонкую кожу ее лица проступил румянец, три резкие складки обозначились над переносицей.
- Мне не нужно подаяния, - ответила она своим чистым голосом.
- Это нелепые мещанские предрассудки, - заявил он с непривычной резкостью. - Этим вы не отговоритесь. Вы слишком хороши, чтобы тратить свои силы на господина Мюллера или господина Шульца и за восемьдесят или сто марок переписывать их деловую корреспонденцию. Работайте для меня.
- У вас есть ваш Петерман, - возразила Кэтэ.
- На что он мне, - со злой усмешкой ответил Оскар. - Мне нужны вы, и вам это отлично известно. Одним своим присутствием вы уже помогаете мне, вдохновляете меня. Пожалуйста, не притворяйтесь, будто это для вас новость. С первого же дня я решил, что вы должны работать только для меня. Мое предложение - не подаяние. Даже не будь у меня денег, я бы все равно просил вас бросить всякую другую работу, отказаться от нее и отдавать свое время только мне. Ну что ж, вам пришлось бы поголодать.
- Я не могу бросить работу Пауля, - решительно сказала Кэтэ.
С трепетом ждала она, что ей ответит Оскар. Будь на месте Оскара Пауль, он бы ограничился трезвым и насмешливым замечанием. Оскар, вероятно, просто запретит ей работать для Пауля. Но она не подчинится его запрещению.
Однако Оскар не сделал ни того, ни другого. Он сказал только:
- Что ж, продолжайте работать для своего сводного брата Пауля, - и улыбнулся медленной, дерзкой, жестокой, надменной, презрительной улыбкой. Этой улыбкой он как бы разрезал на части Пауля Крамера. Он уничтожил его этой улыбкой гораздо более бесповоротно, чем мог бы сделать яростью, издевкой или продуманнейшей критикой.
Потом протянул к ней свои белые, мясистые, холодные, грубые руки. Его кольцо - новое, с большим камнем - врезалось ей в тело и причинило боль. Со страхом, отвращением, страданием и блаженством отдалась она его объятию, в нем он раздавил все возражения ее премудрого брата Пауля.
Зажав меж тонких губ папиросу, сидел Гансйорг в широком кожаном кресле; он казался в нем особенно щуплым. Его светлые брови были подняты, бесцветные глаза быстро скользили по страницам какой-то книжечки. Это был последний номер ежемесячника "Немецкая хроника", а читал он напечатанную в нем статью Пауля Крамера: "Возврат магической эпохи".
С улыбкой принял к сведению Гансйорг то, что господа из "Немецкой хроники" имели сказать по этому поводу. Доктор Пауль Крамер пишет неплохо. Уж он, Гансйорг, разбирается в этом, ведь он до известной степени профессионал, еще с того времени, когда издавался его "Прожектор". В "Прожекторе" писали хуже, чем в "Немецкой хронике", и в "Звезде Германии" тоже хуже пишут. Но тираж "Звезды Германии" на сегодняшний день, после первого же номера, превысил двести тысяч. А велик ли тираж "Немецкой хроники"? Говоря между нами, тысячи три? Не больше?
Нет, господа, в наши дни вопрос не в том - написана статья чуть лучше или чуть хуже. Будьте добры это учесть. Красивые слова, ритм, дух - все это годится в спокойные времена, когда можно отдохнуть в конце недели. Литература, господа, - это все равно что гостиная в квартире. А в нынешней Германии в одной комнате спят по четыре человека и никаких гостиных уже не существует. Литература приказала долго жить, господа, - ее песенка спета requiescat in pace [да почиет в мире (лат.)].
С большим трудом, после многих тысячелетий, человеку удалось пролить свет на крошечный уголок своего внутреннего мира, своего духа. Не дадим же мраку снова вторгнуться в этот маленький, отвоеванный у него участок. Гансйорг усмехается еще наглее, закуривает новую сигарету. А что вы имеете против мрака, уважаемый господин Крамер? Почему мы должны не дать ему вторгнуться? Есть много людей, у которых глаза не терпят света. Огромное большинство - девятьсот девяносто девять из тысячи - чувствует себя гораздо уютнее в потемках.
Ваш написанный прекрасным стилем и прочувствованный призыв опоздал, господин Крамер. Ваш "свет" неотвратимо обречен на угасание. Когда мы придем к власти - а мы к власти придем, - мы выкорчуем вас, господа, вместе с вашими стилистическими изысками и вашим ритмом. Всех до единого выкорчуем, одним ударом, с железной энергией. Мы покончим с вами. Мы ни перед чем не остановимся.
Щуплый Гансйорг сидит в широком кресле, курит, усмехается. Этот господин Крамер - без сомнения, еврей - неплохо отгадал знамения времени. И изложил с превосходной ясностью многое из того, что он, Гансйорг, до сих пор только смутно чуял. Но вся беда в том, что господин Крамер и другие господа евреи и скоты-интеллигенты сделали из своих аккуратно сформулированных прозрений неправильные выводы, а он, Гансйорг, и его единомышленники из своих смутных ощущений - правильные. Все это ясно как день. Раз уж мы живем в эпоху мрака, нельзя жить так, словно живешь в эпоху света. Надо приспосабливаться, господин доктор Крамер, и мы вас этому еще научим.
Крамер? Пауль Крамер? Эта фамилия не раз попадалась Гансйоргу, но ведь этот Крамер, кроме того... Ну конечно, он же брат той самой Кэтэ Зеверин.
Кэтэ для Гансйорга - как бельмо на глазу. Не только потому, что она временами совершенно вытесняет Петермана, но в ней чувствуется какой-то дьявольский критицизм, может быть, она его переняла у братца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45