– Вот он лежит, – говорят.
Спрашивают тихо:
– Как ты, итти сможешь?
– Нет, в ногу ранило.
– Ну, давай, садись… Да ты совсем ослаб…
Подняли они меня и перетащили на телегу.
Крестьяне с опасностью для своей жизни подбирали раненых партизан; вот почему телега появлялась несколько раз… Они рассказали о трагическом конце многих раненых красных бойцов.
Меня оставили в деревне ночевать, а утром крестьяне отвезли в больницу. Там врач удалил все тряпки, которыми была затянута моя раненая нога, и сделал перевязку.
Случайно эти крестьяне оказались моими знакомыми. До провокационного выступления белогвардейцев я, заядлый охотник, отправляясь стрелять фазанов, по пути часто заходил в эту деревню выпить молока.
– Мы тебя, Михаил Сергеевич, в другую деревню свезем, верст за тридцать, – сказали мои спасители. – Там спокойнее будет. Поедешь хорошо: запряжем пару коней.
Я послал записку Марии Семеновне, чтобы дома обо мне не беспокоились. К тому времени семья наша увеличилась: родилась дочь Галя.
После долгих странствований я очутился во владивостокском крепостном госпитале. Только выписался оттуда и вернулся в Спасск – подхватил тиф. Болел долго, тяжело. Но, видно, сердце здоровое: все перенес. В школе было попрежнему сильно большевистское влияние. Товарищи по школе скрыли мое участие в партизанском отряде. Меня снова зачислили летчиком-инструктором. Мы находились в распоряжении белых, но никакого участия в военных действиях не принимали, держались обособленно, выполняя директивы подпольной большевистской организации.
На Дальнем Востоке кипела гражданская война. На Владивосток двигались не только партизанские отряды, но и боевые части Красной армии. Под натиском красных полков интервенты бежали, а с ними и остатки Семеновцев, калмыковцев и прочих белых банд.
Нашу школу перевели во Владивосток. Расположилась она на сопке Саперной. В городе распространился слух, что у нас в школе много хорошего вооружения, есть пулеметы, бомбы.
А на самом деле у нас было всего-навсего четыре винтовки и пять охотничьих ружей.
Накануне освобождения Владивостока штаб белого командования приказал школе эвакуироваться со всем имуществом частью в Японию, частью в Китай. Это для того, чтобы в руки большевиков не попало. Подали нам два парохода и три баржи. Мы категорически заявляем:
– Никуда не поедем!
Приезжают пять белых казачьих офицеров. Мы стоим с винтовками у школы. Офицеры подумали, что мы крепко вооружены. Начальник школы говорит, что личный состав не желает эвакуироваться за границу.
– Вы обязаны погрузить имущество, – требуют офицеры.
– Нет, имущество мы не отправим: оно – школьное, летное, необходимо здесь, – твердо отвечает наш начальник.
– Это ваше последнее слово?
– Да.
– Вас расстреляют.
– Попробуйте только… Удастся ли?
Озлобились они и укатили. Вскоре видим: белые спешно грузятся на пароходы. Нас больше не тревожили – видно, побоялись.
Ушли последние вражеские канонерки. Тишина… И в этой тишине раздалось звучное цоканье копыт: в город вступала красная конница. По железной дороге двигался бронепоезд.
Что тут было! Тысячи людей с восторгом встречали освободителей родной земли.
Представители красного командования приехали к нам:
– Кто у вас здесь начальник? Имущество в сохранности?
– Все сберегли.
– Отлично, развертывайте работу. Теперь вам уж никто не помешает.
Вскоре нашу школу передали в распоряжение Главного управления воздушного флота. Снова мы погрузили имущество и на этот раз двинулись уже в родную Москву. Отправились из Владивостока в конце 1922 года, а в столицу прибыли только в марте 1923 года. Дорога была разрушена, многие мосты взорваны; кое-где приходилось ждать, пока замерзнет река, делать настил и осторожно передвигаться по нему. Наконец приехали.
В Москве нас спросили:
– Кто желает оставаться в школе в качестве инструктора?
Я сказал, что готов работать. Меня назначили в Борисоглебскую летную школу. Пока собирался ехать туда, пришел приказ о моей демобилизации. Оказывается, один из дальневосточных «друзей» заявил, что я стар, вылетался…
Сильно меня обидела эта несправедливость. Однако сделать ничего не мог.
Пошел на работу в Гражданский воздушный флот. Только и думал: скорее бы до штурвала самолета добраться.
Начал летать на «Юнкерсе-13». Испытания выдержал, сдал экзамен, получил звание гражданского пилота.
Своих, советских самолетов тогда еще не было. Мне дали германскую машину «Дорнье-Комета-2». Работал я по опытной аэрофотосъемке. Занятие новое, интересное. Летая, я иногда вспоминал нелестную характеристику… Нет, думаю, не устарел я и не вылетался.
Было мне тогда тридцать два года.


1926-1921

На зверобойных промыслах в горле Белого моря М. С. Бабушкин впервые познакомился с Севером. Он водил самолет над полярными льдами, садился на ледяные поля, приучал промышленников-зверобоев к новой, невиданной ими «железной птице».
Его пленили суровая природа и жизнь Беломорья.
Первый раз Михаил Сергеевич вылетел на зверобойный промысел в 1926 году. В начале 1927 года он вторично отправился в горло Белого моря. С той поры почти каждую зиму Бабушкин работал на разведке зверя. В его архиве обнаружено начало задуманной им большой книги о зверобойном промысле. Эти страницы рассказывают о первых полетах Михаила Сергеевича на Севере.

В Белое море за гренландским тюленем

Я еще, как сейчас, помню себя мальчишкой. Читая книги, я очень увлекался Сибирью и Северным ледовитым океаном. Рос я больше в лесу. Отец мой в то время служил лесным сторожем у помещика Рихтера. По своей натуре он был страстным охотником, рыболовом. То и другое по наследству, видно, перешло и ко мне. Я еще с 12 лет начал ходить с ружьем за зайцами, а весной и все лето пропадал на речках – ловил рыбу.
Вот почему, читая книги о Севере, где описывались охота и рыбная ловля, я увлекался и мечтал видеть себя не иначе как на лыжах, с ружьем, с трудом пробирающегося в чаще густого леса, отыскивая занесенную снегом берлогу медведя или распутывая след лося.
Тайга сибирская, я был уверен, мне доступна, и я считал себя равным с теми охотниками-звероловами, которые промышляют в лесах Сибири. Но я не мог представить себя на далеком Севере, среди льдов Северного ледовитого океана. О работе над изучением, над покорением необузданной стихии Севера я мог только мечтать. Эти мечты так и остались бы только мечтами, если бы в России не произошла революция.
Революция изменила жизнь миллионов людей, возвеличила их, открыла невиданные горизонты. На наших глазах самые фантастические мечты воплощались в действительность.
Так и для меня, сына лесного сторожа, открылась возможность стать пилотом и летать на Севере. Жаль было только, что эта возможность представилась, когда мне было уже за 30 лет.
Работая пилотом в Гражданском воздушном флоте, я получал различные летные задания. Меня очень заинтересовала аэрофотосъемка лесных массивов. Я охотно занимался этим делом не только потому, что любил лес. Я понимал, что аэрофотосъемка помогает стране привести в порядок свое обширное лесное хозяйство, установить плановое использование колоссальных природных богатств, искоренить хищническое истребление лесов.
Осенью 1925 года я вернулся с очередной аэрофотосъемки и засел писать отчет. Как-то однажды к нам в управление «Добролета» приехал представитель Совторгфлота и попросил предоставить в аренду один из самолетов для работы в горле Белого моря.
– Нам надо организовать воздушную разведку гренландского тюленя для судов зверобойной экспедиции, – объяснил этот представитель.
Авиаразведка зверя была совершенно новым и очень увлекательным делом.
В «Добролете» я работал недавно и, конечно, не мог рассчитывать, что мне поручат такое ответственное задание. В нашем управлении были заслуженные летчики, в том числе участники знаменитого перелета Москва – Пекин. Так оно и вышло: выполнение нового ответственного задания поручили пилоту Томашевскому.
С грустью провожал я своего товарища. «Вот счастливец, – думал я, – только что вернулся из Китая, а теперь полетит далеко на север, в страну вечных льдов…»
Томашевский уехал, а через две недели меня срочно вызвали к начальнику управления.
– Выезжайте в Архангельск, товарищ Бабушкин, – сказал он. – Примите самолет у Томашевского и начинайте работу по воздушной разведке в Белом море. Томашевскому дано другое задание.
В феврале 1926 года я прибыл в Архангельск. В Совторгфлоте меня познакомили с начальником зверобойной конторы Н. А. Еремеевым. Он сообщил, что Томашевский уже возвращается из района зверобойной экспедиции в Архангельск; здесь он передаст машину мне, а я должен немедленно вылететь в село Койду, где основывается наша «авиабаза». С этой «авиабазы» предстоит вести разведку по всему Белому морю.
Мне показалось, что мой собеседник усмехнулся.
И впрямь название звучало слишком громко: на «авиабазе» был только один самолет.
Я вспомнил русскую поговорку: «Лиха беда – начало», проникся гордым сознанием, что являюсь пионером этого дела, и стал расспрашивать Еремеева о «зверобойке».
Тогда я впервые и узнал, что ежегодно зимой, примерно в феврале, в горле Белого моря собираются гигантские стада гренландского тюленя. Охотники с промысловых судов осторожно подбираются к дрейфующим лежбищам. Начинается охота – «зверобойка». Этим промыслом занимались еще прадеды нынешних беломорских жителей – поморов. Для многих поколений он был основным, если не единственным источником существования.
Еремеев рассказал, какую ценность представляет гренландский тюлень. Его жир применяется для изготовления вазелина и мыла; из шкуры выделывают обувь. Некоторые северные народы шьют из тюленьих шкур верхнее платье.
До революции в зверобойной экспедиции обычно участвовали лишь два-три паровых и двенадцать-пятнадцать маленьких моторных судов. Советская власть по-новому организовала промысел. В 1925 году в горло Белого моря вышли четыре ледокольных парохода. Было добыто рекордное количество гренландского тюленя – почти сто тысяч голов. В нынешнем – 1926 – году в помощь зверобоям решили впервые для разведки морского зверя использовать самолет.
Базой для самолета выбрали село Койду. Но для связи с судами каждый раз, возвращаясь с разведки, надо было садиться на острове Моржовец и оттуда сообщать по радио кораблям о результатах полета В 1926 году на самолете, обслуживающем зверобойную экспедицию, еще не было радио. Оно появилось позже, и тогда пилоты, находясь в полете, начали непосредственно передавать на суда, в каких «квадратах» Белого моря обнаружены залежки гренландского тюленя. – Прим. ред.

.
Мне предстояла встреча с очень интересными людьми. Промышленники, живущие на беломорском побережье, зимою на тяжелых лодках или парусниках плавают месяцами в движущемся льду, ежечасно подвергаясь опасностям и рискуя погибнуть под напором стихии.
Тяжелый труд, сопряженный с опасностью для жизни, оторванность от культурных центров, безнаказанная эксплоатация бедноты – все это создавало в течение многих лет благоприятную почву для роста всевозможных религиозных сект и суеверий. Воспитанные на сказках, баснях и бесчисленных приметах, промышленники верили в «счастливые» и «несчастливые» дни, считались с предсказаниями полупомешанных старух, слывших «прозорливыми». Радовались, когда те сулили им удачу в промысле, и мрачнели, когда они грозили бедствиями.
Вот в такой обстановке жил народ на берегу горла Белого моря, слабый духовно, но сильный телесно. Суровая природа и тяжелый труд производили как бы «естественный отбор»: в борьбе за существование слабые вымирали и только сильные выживали. Вот почему помор поражал своей силой, выдержкой, здоровьем. Таков был народ, которому я нес на стальных крыльях самолета новую, социалистическую культуру.
– Предупреждаю, – сказал Еремеев, – что большинство капитанов абсолютно не верят в целесообразность воздушной разведки. Многие из них считают, что сверху невозможно разглядеть залежку тюленя, точно определить его местонахождение. Они говорят, что если даже пилот и найдет зверя, то шум мотора наверняка распугает стадо… Вам, Михаил Сергеевич, предстоит опровергнуть это ошибочное мнение. Покажите нашим зверобоям всю пользу применения самолета на промыслах. Мы постараемся всячески вам помогать.

Пассажир летчика Томашевского

Три дня я прожил в Архангельске. Погода стояла скверная. Снегопад перемежался с туманами. Скорее бы на промысел!
Помню, проснулся рано. Смотрю на небо – у нас, пилотов, это профессиональная привычка: как проснешься, первым делом поглядеть, какая погода. Небо яркоголубое. На востоке золотятся солнечные лучи. Штиль. Ветра нет. Я заключаю это по тому, что дым из труб поднимается кверху столбом.
Быстро одеваюсь, на скорую руку завтракаю и спешу в Совторгфлот. Через два часа над городом появляется самолет. Это – Томашевский. Я встречаю его на аэродроме. Мой товарищ вылезает из машины. У меня десятки вопросов.
Поехали в гостиницу. За чаем Томашевский рассказал любопытную историю:
– Летал я на остров Моржовец не один. Вместе со мной отправился представитель Совторгфлота. Он хотел познакомиться с промыслами. Перед полетом мы позавтракали. Я ознакомил своего пассажира с маршрутом. Он все уговаривал меня разрешить ему сидеть рядом со мной – на месте бортмеханика. «Не могу, – говорит, – лететь в кабине, все впечатление портится: как будто в закрытом товарном вагоне».
Я согласился, посадил пассажира рядом с собой, но сказал ему в назидание: «Сиди смирно, на педали не становись и за штурвал не хватайся, а то гроб нам с тобой будет».
Он закивал головой. Сидит – не шелохнется. В руках крепко держит портфель. Предложил я ему убрать портфель в кабину, но он стал доказывать, что этот маленький предмет не помешает.
Я вырулил на старт и взлетел. Погода чудная – ясное небо, попутный ветерок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26