Я видел, как при этом судорожно сжались пальцы громадных рук его победителя, но Видам сдержал себя и только заговорил медленнее.
— Хорошо, — продолжал он, по-прежнему не обращая никакого внимания на нас — немых свидетелей борьбы между этими двумя людьми, и устремив глаза на одного Павана. — Никогда еще ни один человек не делал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мной, мсье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней назад я мог убить вас. Вы были в моей власти: стоило мне только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, мсье де Паван.
— Это правда, — тихо сказал Луи, — но к чему столько слов?
— Я не отдал вас им в руки, — продолжал Видам, как бы не слыша его. — Но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент для моего мщения! Я исполню, слово в слово, клятву, данную мною вашей невесте две недели тому назад. Я… Молчи, мальчик! — внезапно сорвался он на крик, обернувшись к нам.
Это Круазет пробормотал что-то, обратив на себя гнев Безера. Угроза подействовала, и Круазет замолчал, после чего эти двое были окончательно предоставлены сами себе с нашей стороны. Но этот сбой сильно повлиял на Видама. Бормоча проклятия, он несколько раз прошелся по направлению к окну и обратно. Холодный цинизм, под которым он часто скрывал свой гнев, производивший такое подавляющее впечатление на людей, не знавших его, теперь отчасти покинул его. Он предстал перед нами в истинном свете: жестокий, непреклонный, ненавидевший со всею силой своей бурной натуры, не встречавшей никогда противодействия. Признаюсь, он поверг меня в трепет.
— Слушайте! — продолжал он суровым тоном, остановившись против нас, причем раздражение видимо взяло верх над его прежней, более спокойной манерой. — Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стоило лишь поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер в своей мести не нуждается ни в чьей помощи, — ни короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, — тут он остановился на мгновение, — если я еще раз встречусь с вами, мсье де Паван, я убью вас на месте!
Он замолчал. Гомон толпы, долетавший из окна, мешал мне собрать мысли воедино. Я всеми силами старался понять смысл его слов. На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно внезапно спала завеса, закрывавшая их, но секунду спустя, он опять обратил на свою жертву то же мрачное лицо.
— Слушайте, мсье де Паван, — сказал он, с величавым видом взмахивая рукой по направлению окна. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю! Дорога перед вами свободна, — поезжайте по ней, поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что дарю вам ее, но не по дружбе, а из ненависти. Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас больше страдать, мсье де Паван. Теперь же — берите вашу жизнь, как дар от меня, и страдайте так, как страдал бы я, если бы меня спас и пощадил мой враг!
Не сразу я понял смысл его слов. Только когда я услышал, как благодарит его за великодушие Паван, в словах которого гордость боролась с чувством смирения, я оценил их суть. Но он прервал Павана грубыми колкостями, отвечая дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.
— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не за тем привез вас живого сюда, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, мсье де Паван, уходите!
— Но, мсье де Безер, — продолжал настаивать Луи, — выслушайте меня. Нужно…
— Убирайтесь, а то я не отвечаю за себя! — прорычал он, приходя в исступление. — Каждое ваше слово раздражает меня. Оно лишает только меня моего мщения. Идите, заклинаю вас именем Бога!
И мы пошли, потому что не было ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, друг за другом, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании отблагодарить его. Но суровый и непреклонный — он оставался таким до последней минуты, пока мы не вышли из залы. Таким он и остался в моих последних воспоминаниях о нем: гигантская фигура, стоящая в тени балдахина над губернаторским креслом, которую как бы обходил солнечный свет, падавший из окна и заливавший всю остальную залу; пара жестоких глаз, сверкавших как уголья и устремленных на нас; гордо сжатые губы, на которых играла страшная усмешка. Таким я и мои товарищи последний раз видели в живых Рауля де Мар, Видама де Безер.
Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, — со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок — поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.
Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, — потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, — пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни в жизни, когда вся природа живет только для нашего счастья. Следует благодарить Бога за такие дни и пользоваться ими, что мы и делали с полным увлечением.
Уже наступил вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз — на Кайлю. Прощальные лучи солнца еще согревали нас, но долина внизу уже была наполнена густым мраком, так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, а только видели несколько огней на ее вершине. В глубоком, внезапно охватившем нас, молчании мы стали спускаться по знакомой тропе.
Весь день мы ехали, объятые восторгом, может быть неблагоразумным, но вполне невинным, и если в нем был некоторый эгоизм, то нас не покидало и чувство благодарности. Сердца наши были полны счастья и торжества, и радовались мы не только за себя, но и за Кит. С наступлением мрака ночи, когда мы уже были не далеки от родного дома, и нам предстояло сообщить великую радость другим, меж нами воцарилось молчание. Явились воспоминания о том, что произошло с тех пор, как мы, сравнительно недавно, поднимались по этой тропе, и это навело нас на мысль о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, — о колоссе, покинутом нами среди его величия и силы, но в полном одиночестве. Мои товарищи могли вспоминать о нем с добрыми чувствами, без примеси стыда. Но меня бросало в жар при сознании того, что могло бы случиться, поступи я по-своему: по своей недальновидности я бы совершил темное, предательское дело, если бы убил его, как собирался сделать это дважды. Тогда Паван несомненно погиб бы. Только Видам, с его сильным отрядом (и мы никогда уже не узнаем, с какой целью он собрал его: для этого, или в виду укрепления своей власти в Керси), мог спасти его. Весьма у немногих, как бы сильны они ни были, хватило бы смелости вырвать его из лап разъяренной толпы. Пожалуй, один Безер только мог на это решиться из всех бывших тогда в Париже. И я останавливаюсь на этом еще раз, как на предостережении моим внукам, хотя вряд ли когда они увидят такие дни.
Лошади наши застучали копытами по крутым мощеным улицам Кайлю, а нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, в особенности, когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, теперь темным и опустелым, из которого Безер натравливал городскую чернь на посланца Павана.
Нам не потребовалось у ворот звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана «Эй, там, у ворот! Открывайте господам!», как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех — и прислугу, и старого Жиля, и мадам Клод, высыпавших нам навстречу. Я увидел белый призрак, устремившийся к нам, увидел бледное лицо, казавшееся еще белее чем платье; лицо, на котором выделялись только глаза, полные томительного ожидания.
Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке, и сказал просто — это был величайший эффект в моей жизни:
— Вот Паван!
И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.
Видам де Безер умер так же, как жил. Он все еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года. Захваченный врасплох, он был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью, и в течение пяти дней и пяти ночей он боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба Великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах Провидения. Но он пал наконец, пронзенный ружейной пулей в голову, и умер вечером 22 июля. Тотчас после этого сдались защитники города.
Мари и я участвовали в этом деле на стороне короля Наваррского и, по поручению этого государя, поспешили отдать те последние почести телу Видама, которые он заслуживал, благодаря своему мужеству, и которыми мы могли выразить свое чувство благодарности к нему. Год спустя, останки его были перенесены из Кагора и погребены в церкви его собственного аббатства Безер, где находятся и по сию пору, под памятником, на котором вкратце описаны его жизнь и храбрость. Но подобный ему человек, имя которого живет в истории страны и его современников, не нуждается в памятнике.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Характер и поведение Видама де Безер, — как они представляются в этих мемуарах, находят себе параллель у де Ту, в его рассказе об одном из самых примечательных эпизодов Варфоломеевской резни.
«Среди нечеловеческих жестокостей, происходивших в городе, имел место один случай, достойный повествования; случай, который, до некоторой степени, может служить противовесом этих зверств.
Еще задолго до того, существовала смертельная вражда между двумя людьми, которую не могло примирить никакое посредничество их друзей и соседей, — вражда между лейтенантом гонората савойского маршала Виллара Везеном, славившимся среди дворян его провинции не только своей храбростью, но и отталкивавшей многих зверской натурой, и Ренье — молодым человеком, равным с ним по происхождению и отваге, но более кроткого нрава. Когда, посреди этого ужасного смятения бойни, видевший смерть на каждом шагу Ренье уже готовился к самому худшему, перед ним, в его жилище, явился Везен, в сопровождении двух спутников, вооруженных шпагами. В ожидании неминуемой смерти, Ренье встал на колени в последней молитве, но Везен грубо приказал ему встать и садиться на коня, уже ожидавшего на улице. Так он увлек за собою Ренье, не знавшего куда его везут, прочь из города, взяв с него честное слово, что дорогою он не попытается бежать. Вместе, нигде в пути не останавливаясь, они доехали до самой Гиены. Все это время Везен почти не разговаривал с Ренье, но заботился, чтобы у него были кров и пища. Таким образом они прибыли в Керси, в замок Ренье. Тут Везен обратился к нему, сказав:» Вы знаете, как давно я искал случая отомстить вам, и как легко я мог бы сделать это, воспользовавшись нынешними обстоятельствами. Но моя совесть не позволяет мне этого, а ваша храбрость требует, чтобы мы встретились при равных условиях. Берите свою жизнь, которой вы обязаны моему снисхождению «.
Интересующиеся этим могут найти и много других любопытных сведений в том же 2 — м томе записок де Ту.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21