От слепой ярости обезумевшей в погоне толпы, похожей на сорвавшегося с привязи бешеного быка, еще можно было спастись. Но холодное, кровожадное преследование не оставляло никаких шансов.
Все, без исключения, лица были направлены на старые дома, находившиеся напротив реки. Площадка перед ними была пуста, и несколько десятков королевских стрелков и конных стражников, стоявших в оцеплении, не допускали сюда народ, нанося наиболее смелым из толпы удары плашмя своими палашами. По сторонам площадки, там, где она закруглялась по линии домов, стояло по небольшой группе всадников, где-то по семь человек в каждой. В центре этого свободного пространства выделялся одиночный всадник, передвигавшийся на своей лошади взад и вперед по площадке, внимательно посматривая на дома. Это был громадного роста человек, вооруженный с головы до ног, в высоких сапогах и с большим пером в шляпе, мерно раскачивавшимся при каждом движении. Лица его я не видел, да это и не нужно было. Я и так узнал его. Мучительный стон вырвался у меня — это был Безер! Смысл происходящего становился понятен. Всадники — большей частью суровые бородатые швейцарцы, — смотревшие с презрением на окружавшую их толпу и не жалевшие ударов, все носили его цвета и были вооружены также с головы до ног. Весь этот порядок и дисциплина были делом его рук: он добивался своего мщения. Стальным кольцом он охватил нашего друга, и я чувствовал, что для него пропала последняя надежда. Пытаться пробить себе дорогу сквозь эту организованную вооруженную облаву, — это было то же самое, если бы Луи де Паван уже лежал на пороге своего дома рядом со своим слугой.
С отчаянием смотрели мы на старые деревянные дома. Крыши их представляли лабиринт крутых скатов, желобов, покосившихся труб, обветшалых шпилей и гниющих брусьев. Между ними, должно быть, и скрывался жених Кит. Да, это было недурное место для игры в прятки, но только не со смертью. В нижних этажах домов не было ни окон, ни дверей, потому что, как я узнал впоследствии, этот берег часто затоплялся рекой. По всему фасаду шла длинная деревянная галерея, выше человеческого роста, на которую вели две деревянные лестницы по концам ее. Над первой галереей располагалась вторая, а выше — ряд окон в скатах крыш. Весь же квартал, в семьдесят или восемьдесят шагов длиною, состоял из четырех домов, в каждый из которых вела особая дверь, открывавшаяся в нижнюю галерею. Несомненно, что, если бы Видам замешкался, Луи вполне мог бы скрыться здесь; и, когда толпа бросилась бы беспорядочным потоком в этот лабиринт комнат и переходов, то при некоторой удаче, он мог бы остаться незамеченным и скрыться отсюда после того, как они покинули бы здание.
Но часовые были уже не только в каждой галерее, но и на крыше. При малейшем их движении или при попытке заглянуть внутрь домов, где «работала» группа солдат, отряженная для розыска беглеца, в толпе поднимался ропот, иной раз переходивший в рев, который наводил на меня такой ужас ранее. Казалось, волнение начиналось с дальнего конца толпы, где собралось самое отребье, и всадникам Видама не раз приходилось вступать в борьбу на периферии. Отсюда же вскоре раздались и звуки воинственной песни, подхваченные остальными:
«Hau! Hau! Hugenots!
Failes place aux Papegots!»
Песня эта, как известно, была распространена между протестантами, а для пущей забавы и в насмешку над гугенотами последние слова в каждой строке были переставлены.
Не оставляя попытки пробиться в первые ряды, мы спрашивали друг друга безмолвными взглядами: «Что делать дальше?», но даже Круазет не имел готового ответа. Делать было нечего. Мы опять опоздали! Но каков кошмар, — стоять в бездействии перед жестоко беснующейся толпой и ждать, что нашего друга убьют для потехи! Замучают, точно крысу, как выразилась старуха, и нет никого, кроме нас, кто пожалеет его! Ни одной души, которую бы мог потрясти его предсмертный крик, его последний, предсмертный взгляд… Это действительно было ужасно!
— Да, — пробормотала, обращаясь к своей товарке, стоявшая около меня женщина — одна из многих в толпе, — плохо теперь приходится гугенотам. Это все наш молодец Лорен! Но жаль этого красивого парня, Марго!.. Я сама видела, как он перелетел с крыши на крышу, точно сами святые перенесли его через переулок. И подумать, что это еретик!..
— Это все колдовство, — отвечала другая, крестясь.
— Может быть! Только без колдовства ему уж не увернуться от этого здоровяка, — сказала первая успокоительно.
— Этого черта! — воскликнула Марго с ненавистью, украдкой показывая на Видама, после чего шепотом и с проклятиями поведала своей подруге такую историю про него, от которой кровь застыла у меня в жилах.
— Да, он сделал это! А еще святой веры… Да воздаст ему за это Пресвятая дева Лоретская!
Может рассказ ее и был правдой: я слышал о нем и не такие леденящие душу истории; и в то время, как Видам, разъезжавший взад и вперед перед толпой, повернулся лицом к нам, я уставился на него, как очарованный. Его глаза задержались на окружавших нас лицах, и я затрепетал при одной мысли, что он нас признает.
И он увидел нас! Я совсем позабыл о его удивительном зрении. По его лицу пробежала суровая улыбка, в то время, как он отдавал приказание. Я совсем помертвел. О побеге и думать было нечего: мы со всех сторон были сжаты толпой так, что едва могли пошевелиться. Но я все-таки сделал попытку.
— Круазет, — прошептал я, оборачиваясь: он был позади меня, — нагни голову. Может быть он тебя и не заметит. Нагибай голову, мальчик!
Но Сент-Круа был упрям и не послушался меня. А когда к нам подъехали несколько всадников, грубо потребовавших, чтобы мы вышли вперед, Круазет, оттолкнув нас, выступил первым с гордо поднятой головой, крепко сжатыми губами и огнем в глазах. Толпа бросилась было за нами, — уж не знаю, с враждебными целями или из простого любопытства, но несколько ударов пиками заставили ее попятиться и отступить с воем и проклятиями.
Я ждал, что нас поведут к Безеру, но он всегда поступал вопреки моим ожиданиям. Взглянув на нас со зверской усмешкою, он лишь прокричал:
— Смотри, чтобы они не убежали опять! Но не смей к ним прикасаться, пока я не соберу всю шайку! — и отвернулся от нас.
Меня стала душить злоба. Неужто он осмелится тронуть нас! Неужто Видам сможет совершить открытое убийство племянников Кайлю? Я не мог допустить такой мысли, но, вместе с тем…
Дальнейшее течение моих мыслей было прервано Круазетом, которого уже не было рядом с нами. Он бросился к Видаму, и, обернувшись, я увидел, что он обхватил с мольбой его колено. Не в состоянии расслышать слова Круазета, тем более, что сопровождавший нас всадник встал между нами, я все же услыхал ответ Видама.
— Никогда! — закричал он, и неприкрытая ярость звучала в его голосе. — Не вмешивайтесь в мои планы! Что вы в них понимаете? И послушай, Сент-Круа — так, кажется, тебя зовут, мальчик — если ты осмелишься еще раз заговорить со мной, то я… Нет, я не убью тебя! Это тебе может еще понравиться, ведь ты упрям… Но я велю раздеть тебя и высечь плетьми, как последнего поваренка на моей кухне! Иди прочь и помни это!
Злоба и нетерпение перекосили его лицо, и Круазет медленно возвратился к нам, бледный и безмолвный.
— Ничего, — сказал я с горечью, — может быть нам повезет в третий раз.
При этом я не испытывал особого негодования по поводу оскорблений, нанесенных нам Видамом, и не сердился, как в прошлый раз, на спровоцировавшего их мальчика. Слова уже не оказывали на меня действия: что значат слова для обреченного на смерть?
Мы думали теперь только о жизни одного человека и о счастье любящей его женщины. А Круазету, быть может, еще приятно будет впоследствии вспомнить, что в своей последней мольбе он хватался за них, как утопающий за соломинку.
Нас отвели на правый край площадки и поставили в окружении группы вооруженных всадников. Так мы стояли в молчании, пока я не почувствовал прикосновения руки Мари. Он пристально наблюдал за часовым на крыше одного из наиболее отдаленных домов. В этот момент часовой, стоявший спиной к набережной, призывно взмахнул рукой.
— Он видит его, — прошептал Мари.
Я апатично кивнул головой. Но оглушительный рев, пробежавший по толпе, вывел меня из самозабвения и заставил вздрогнуть. Что это? Один из солдат на верхней галерее направил острие своей пики на кого-то, находившегося внутри дома. Но больше мы ничего не видели и не понимали. Однако, находившиеся против этого окна, видели достаточно, чтобы восторжествовать над предосторожностью Видама. Даже он не предвидел той безумной ярости, что может охватить людей, уже попробовавших крови. Я заметил движение, начавшееся, опять-таки, в отдаленных рядах; потом сотни рук поднялись к небу, сопровождаемые криками негодования. Солдаты щедро раздавали удары, хотя и медленно уступали натиску толпы. Но усилия их были бесполезны: с торжествующими воплями беспорядочный поток людей прорвался меж ними, оставил их за собой и хлынул к лестницам.
Безер в этой сумятице оказался недалеко от нас.
— Проклятие! — закричал он. — Они выхватят его из моих рук, чертовы собаки!
Развернув лошадь и вонзив в ее бока шпоры, он в одно мгновение очутился у ближайшего к нам конца галереи, бросил поводья, в несколько прыжков, соскочив с лошади, взбежал по лестнице и устремился на галерею. Шестеро его спутников последовали за ним, бросив поводья одному из их числа, и вскоре раздался стук их тяжелых сапог по деревянному настилу.
У меня захватило дыхание: я понял, что настал критический момент. Это походило на скачки за приз между двумя партиями, или, скорее, между их предводителями: Видамом и вожаками толпы. Последним предстояло пробежать меньшее расстояние, но все они столпились на узенькой лестнице, причем под общим напором некоторые упали, так что произошла задержка в продвижении. Поэтому Видам опередил их и бежал уже по галерее прежде, чем они успели добраться до нее.
Среди всего этого шума и смятения я молил небо, чтобы толпа опередила его, чтобы произошла свалка между людьми Видама и толпою, — тогда Паван еще, пожалуй, мог скрыться в общей неразберихе. Переполох пробудил во мне надежду; выделявшиеся среди рева толпы, выкрики «Волк, волк!» — заставили меня потерять голову, и, выхватив шпагу, я закричал, словно безумный:
— Кайлю! Кайлю!
Остававшиеся на площади с напряженным вниманием на передовые фигуры, неуклонно сближавшиеся на галерее: они встретились как раз у дверей. Я разглядел, что предводителем толпы был худощавый человек, по виду монах, хотя, вопреки сану, он был вооружен, полы его длинного одеяния были подобраны и голова обнажена. Когда же я всмотрелся в него пристальнее; когда увидел, что его, и без того бледное, коварное лицо вовсе помертвело и ужас отразился в глазах в то время, как он увидел, кто перед ним; когда эта презренная фигура дрогнула и готова была повернуть назад, но было уже поздно, — тогда только я узнал коадъютора.
Я замер на месте с открытым ртом. Бывают секунды, которые стоят часов: в их течение решается жизнь или смерть человека. Одна из таких секунд наступила, когда встретились лицом к лицу эти два человека, хотя всякая пауза в их отношениях при таких условиях вряд ли казалась возможной. Перед монахом — и, вероятно, он сознавал это, — был дьявол, позади него — бушующее море. Он замер, и даже бесновавшаяся за ним толпа на мгновение умолкла. Но, вслед за тем, они оба, подобно огрызающимся собакам, кинули друг на друга косые взгляды и одновременно бросились к дверям. Тут то и произошло нечто неожиданное.
Я видел, как поднялись руки Видама, и тяжелая рукоятка его шпаги со страшной силой обрушилась на бритый череп монаха. Тот повалился как сноп, не вымолвив ни одного слова, не издав ни единого звука, и среди рева толпы, способного потрясти самое мужественное сердце, Безер исчез внутри дома.
Тогда я понял, что значит сила, дисциплина и навык: следовавшие за Видамом солдаты, несмотря на свою малочисленность, не задумываясь, бросились на передних в толпе, спотыкавшихся о труп своего вожака, и погнали их с галереи. Толпа на площади не имела огнестрельного оружия и не могла оказать им помощи также по причине узости галереи, которая через две минуты уже была очищена и осталась во владении людей Видама. Какой-то, громадного роста, солдат поднял труп монаха и перебросил его, точно мешок зерна, через перила. Он упал с глухим стуком на землю. Я услышал потрясающий крик, выделившийся в вое толпы, затем толпа обступила тело, и я больше ничего не видел.
Если б только эти негодяи были сколько-нибудь сообразительны, они тотчас же бросились к правой лестнице, где стояли мы, с двумя или тремя верховыми из отряда Безера. Легко расправившись с нами, тем более, что мы еще были обременены лошадьми в поводу, они потом могли бы напасть с обоих концов галереи на кучку занимавших ее людей. Но у толпы не было больше предводителей и никакого плана действий. Они только успели стащить с лошадей двух или трех солдат Безера и жестоко выместили на них свою злобу. Большая же часть швейцарцев избегла подобной участи, благодаря тому, что все внимание толпы было сосредоточено на доме и событиях на галерее; все они, легко отделавшись от нападавших, присоединились к нам, так что у основания лестницы скоро собралась кучка людей, достаточно сурово и решительно настроенных. После минутного колебания, мы встали с ними в ряд, а затем, не встречая препятствий, вскочили на трех свободных лошадей.
Все это произошло скорее, чем я могу передать словами. Только мы успели вложить ноги в стремена, как временное затишье и последовавший за ним рев негодования возвестили о появлении Видама. Трудно передать и то, до чего была проникнута фанатизмом, жестокостью и мстительностью кровожадная парижская толпа того времени. Этот человек сейчас убил не только их предводителя, но и служителя алтаря. Он совершил святотатство! Что же они сделают? Несколько наклонившись вперед, я видел всю галерею, и происходившая на ней сцена заставила меня позабыть о собственной опасности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21