9
Тамара и Бривман сняли комнату в восточном районе города. Дома сказали, что едут к друзьям за город.
– Я к одиночеству привыкла, – сказала его мать.
В последнее утро они высунулись из маленького высокого окна, прижавшись друг к другу плечами, глядя вниз на улицу.
По меблирашкам пронесся звон будильников. Мусорные корзины стояли в карауле на грязном тротуаре. Между ними курсировали кошки.
– Ты не поверишь, Тамара, но когда-то я мог заставить такую кошку застыть на тротуаре.
– Это очень полезно – застывшая кошка.
– Сегодня я не могу так вот просто заставить что-то произойти, увы. Это со мной что-то происходит. Я ночью даже загипнотизировать тебя не смог.
– Ты неудачник, Ларри, но я по-прежнему без ума от твоих яиц. Умм.
– У меня от поцелуев губы болят.
– У меня тоже.
Они нежно поцеловались, а потом она рукой коснулась его губ. Она часто бывала очень нежна, что его всегда удивляло, поскольку он этого не требовал.
Последние пять дней они едва вылезали из постели. Даже с открытым окном воздух в комнате пахнул постелью. Утренние здания наполнили его ностальгией, он не мог понять, почему, пока не осознал, что они точно такого же цвета, как старые теннисные тапочки.
Она плечом потерлась об его подбородок – почувствовать щетину. Он взглянул ей в лицо. Она закрыла глаза, чтобы утренний ветерок погладил ее по векам.
– Холодно?
– Если останешься – нет.
– Есть хочешь?
– Я не могу больше смотреть на анчоусы, а у нас больше ничего нет.
– Не надо было покупать такую дорогую еду. Она не вполне подходит к комнате, не находишь?
– Да и мы тоже, – сказала она. – Все в доме, похоже, встают на работу.
– А тут мы: беженцы из Вестмаунта. Ты предала свое новообретенное социалистическое наследие.
– Говори что хочешь, только дай тебя понюхать.
Сигареты помялись. Он распрямил одну и дал ей прикурить. Она выдула в утро целый рот дыма.
– Курить голышом – так… так роскошно.
От этого слова она вздрогнула. Он поцеловал ей загривок, и они продолжили свою ленивую вахту в окне.
– Холодно?
– Я бы осталась тут на год, – сказала она.
– Это называется брак.
– Только не надо пугаться и шипы выпускать.
Случилась очень важная вещь.
Они заметили старика в плаще не по размеру – он стоял в дверном проеме через дорогу, прижавшись к двери, будто прятался.
Они решили за ним понаблюдать – просто посмотреть, что это он делает.
Старик наклонился вперед, осмотрел улицу, успокоился, убедившись, что она пуста, подобрал полы плаща, словно пелерину, и ступил на тротуар.
Тамара стряхнула пепел в окно. Падал он, словно перышко, а потом распался под налетевшим ветром. Бривман наблюдал за этим маленьким жестом.
– Невыносимо, как прекрасно твое тело.
Она улыбнулась и положила голову ему на плечо.
Старик в подобранном плаще опустился на колени и заглянул под припаркованную машину. Встал, отряхнул колени и огляделся.
Ветер шевелился в ее волосах, играя выбившейся прядью. Она просунула руку между их телами и выбросила окурок. Он тоже выбросил свой. Окурки летели крошечными обреченными парашютистами.
Потом, будто окурки были сигналом, все начало происходить быстрее.
Меж двумя домами выкристаллизовалось солнце, и глупая путаница труб сильно потемнела.
В свою машину вполз и уехал какой-то гражданин.
В нескольких метрах от старика появилась кошка, прошла прямо перед ним, гордая, голодная и мускулистая. Путаясь в полах плаща старик прыгнул за нею следом. Кошка легко изменила направление и мягко сбежала по каменной лестнице к подвальной двери. Старик закашлялся и последовал за ней, ссутулившись, разочарованный, а потом вскарабкался обратно на улицу, но без кошки.
Сначала они наблюдали лениво, как глядят на воду, но теперь смотрели пристально.
– У тебя мурашки, Тамара.
Она подобрала трепещущую прядь. Он внимательно смотрел, как движутся ее пальцы. Он помнил их на разных частях своего тела.
Он подумал, что согласился бы на всю оставшуюся жизнь быть приговоренным к переживанию этого мгновения снова и снова. Тамара, голая и юная, ее пальцы ловят прядь волос. Солнце запуталось в телевизионных антеннах и трубах. Утренний ветерок гонит с гор туман. Таинственный старик, чью тайну ему вовсе не хотелось знать. К чему искать лучших образов?
Он не мог заставить что-то произойти.
На улице старик лежал на животе под бампером машины, вцепившись в кошку, которую удалось загнать в угол между тротуаром и колесом. Он возбужденно лягался, пытаясь вытащить животное за задние ноги, весь исцарапанный и искусанный. Наконец, ему это удалось. Он извлек кошку из темноты и поднял над головой.
Кошка извивалась и сотрясалась в конвульсиях, будто флажок под сильным ветром.
– О господи, – сказала Тамара. – Что он с ней делает?
Они забыли друг от друге и перегнулись через подоконник.
От борьбы с большой кошкой старик шатался, вжав голову в плечи, чтобы уберечься от когтей. Поднялся на ноги. Замахнувшись кошкой, будто топором, широко раздвинув ноги, он сильно ударил ее об тротуар. Из своего окна они услышали, как треснула голова. Кошка билась выброшенной на берег рыбой.
Тамара отвернулась.
– Что он сейчас делает? – Ей хотелось услышать.
– Кладет ее в пакет.
Старик, опустившись на колени возле подергивающейся кошки, добыл из огромного плаща бумажный пакет. Попытался засунуть в него кошку.
– Меня тошнит, – сказала Тамара. Она прятала лицо у него на груди. – Ты не мог бы что-нибудь сделать?
До Бривмана не дошло, что он может вмешаться.
– Эй, ты!
Старик внезапно взглянул вверх.
– Oui! Tou!
Старик ненадолго замер. Перевел взгляд на кошку. Его руки дрожали в нерешительности. Потом кинулся вниз по улице, кашляя и с пустыми руками.
Тамара булькнула.
– Меня сейчас стошнит.
Она рванулась к раковине, и ее вырвало.
Бривман довел ее до постели.
– Анчоусы, – сказала она.
– Ты дрожишь. Я закрою окно.
– Просто ляг рядом.
Тело ее было вялым, будто сломлено разгромом. Он испугался.
– Может, зря мы его спугнули, – сказал он.
– Что ты хочешь сказать?
– Может, он голодает.
– Он собирался ее съесть?
– Ну, свои нежные вкусы мы защитили.
Она крепко его обняла. Не то объятие, которого он хотел. В нем не было ничего от плоти, только боль.
– Мы мало спали. Попытайся уснуть.
– Ты тоже будешь?
– Да. Мы оба устали.
Утренний мир ушел от них, за закрытым окном слышался зазубренный шум машин, далеких, как история. Они – два человека в комнате, и смотреть не на что.
Он пригладил ей волосы и закрыл ей глаза. Вспомнил миниатюрную работу ветра, играющего ее локонами. Неделя – это долго.
Ее губы тряслись.
– Лоренс?
Я знаю, что ты скажешь, и знаю, что я скажу, и знаю, что ты скажешь…
– Только не сердись.
– Не буду.
– Я люблю тебя, – просто сказала она.
Я подожду здесь.
– Ты не должен ничего говорить, – сказала она.
– Спасибо, – ответил он.
– Поцелуй меня?
Он легко поцеловал ее в губы.
– Ты сердишься на меня?
– О чем ты? – соврал он.
– За то, что я сказала. Я знаю, что тебе от этого как-то больно.
– Нет, Тамара, от этого я чувствую, что ближе к тебе.
– Я так рада, что сказала.
Она устроилась поудобнее и придвинулась ближе к нему – не ради чувственности, а ради тепла и защиты. Он крепко обнимал ее, не как любовницу, но как осиротевшее дитя. В комнате было жарко. У него ладони в поту.
Теперь она спала. Он убедился, что она спит. Осторожно высвободился из ее объятий. Если бы во сне она не была так прекрасна. Как можно бежать от этого тела?
Он оделся, словно вор.
Круглое солнце сжигало верхушки закопченных домов. Все припаркованные машины уехали. Несколько стариков с метлами в руках стояли, моргая, среди мусорных ящиков. Один из них пытался удержать кошкин труп на ручке метлы, поскольку не хотел к нему прикасаться.
Беги, Вестмаунт, беги.
Ему нужно установить дистанцию между собой и жаркой комнатой, где он не мог заставить что-то произойти. Зачем ей понадобилось говорить? Неужели нельзя было промолчать? В его одежде заблудился запах ее плоти.
Ее тело осталось с ним, и он позволил этому видению спорить с его побегом.
Я бегу сквозь снегопад ее бедер, разыгрывал он королевскую трагедию. Ее бедрами полнится улица. Обширные, как снегопад, тяжелые, как громадные падающие дирижабли, ее влажные бедра ложатся на острые крыши и деревянные балконы. Флюгеры вдавливают в кожу очертания петухов и кораблей. Лица знаменитых статуй сохраняются геммами…
Потом он подумал об конкретной паре бедер в конкретной комнате. Обязательства жестоки, но мысль об одиночестве плоти хуже.
Когда он открыл дверь, Тамара не спала. Он разделся в спешке и возродил то, что почти потерял.
– Ты разве не рад, что вернулся?
Тамара была его любовницей три года – пока ему не исполнилось двадцать.

10
На третьем курсе колледжа Бривман уехал из дома. Они с Кранцем заняли две комнаты в центре на Стэнли-стрит.
Когда Бривман сообщил матери, что намерен несколько раз в неделю ночевать в центре, она приняла это обстоятельство якобы мирно.
– Ты же умеешь пользоваться тостером? У нас есть лишний.
– Спасибо, мама.
– И столовые приборы, тебе понадобятся приборы.
– На самом деле, нет, мы не собираемся как-то серьезно готовить…
– Тебе понадобится много столовых приборов, Лоренс.
В кухне она переходила от ящика к ящику, отбирая предметы и нагромождая их на стол перед ним.
– Мама, мне не нужен веничек для яиц.
– Откуда ты знаешь?
Она вывалила на стол коробку серебряных рыбных вилок. Она боролась с ящиком бечевки, но тот не вытаскивался.
– Мама, это смешно.
– Забирай все.
Он последовал за ней в гостиную. Теперь она стояла над ним, шаталась на мягком стуле, пытаясь сохранить равновесие и одновременно отцепляя какие-то тяжелые расшитые шторы.
– Что ты делаешь?
– Что мне нужно в пустом доме? Забирай все!
Она подтолкнула к нему упавшую штору и в ней запуталась. Бривман кинулся помочь. Она показалась такой тяжелой.
– Убирайся, что мне нужно, забирай все!
– Прекрати, мама, прошу тебя.
По пути вверх по лестнице она сорвала с крючка персидскую миниатюру на бархатном фоне и сунула ему.
– У тебя же там стены есть, правда?
– Пожалуйста, иди приляг, мама.
Она принялась опустошать бельевой шкаф, вываливая к его ногам кучи простыней и одеял. Встав на цыпочки, потянула на себя груду скатертей. Когда она вытащила одну, та развернулась, и упала на мать сверху, будто саван призрака. Мать забилась внутри. Он попытался помочь, но она накинулась на него из-под скатерти.
Он отступил, наблюдая за битвой. Оцепенение затопило все его тело.
Освободившись, она аккуратно развернула скатерть на полу и принялась ползать по углам, складывая. Волосы растрепались, и она никак не могла отдышаться.
Он следовал за каждым ее движением, напряженно, следя сразу за всем. В уме он десять раз свернул эту скатерть, прежде чем мать торжествующе встала на коленях возле безупречного белого прямоугольника.

11
Дом построили в начале века. В окнах все еще оставалось несколько витражей. Город установил на Стэнли современные флюоресцентные уличные фонари, и те горели призрачным желтым светом. Проникая сквозь сине-зеленое викторианское стекло, он превращался в насыщенный искусственный лунный свет, а тело любой женщины выглядело свежим и уличным.
Под рукой всегда была гитара. Кедровое дерево прохладно прижимался к животу. Внутри гитара пахла коробками сигар, какие были когда-то у отца. Среди ночи получался отличный звук. В эти поздние часы чистота музыки изумляла и почти убеждала его в том, что он создает священные отношения с девушкой, с городом снаружи и с самим собой.
Бривман и Тамара были жестоки друг к другу. Измену использовали как оружие боли и стимул к страсти. И все время возвращались к постели на Стэнли-стрит и к странному свету, который будто восстанавливал невинность их тел. Там они могли лежать часами, не в состоянии коснуться друг друга или заговорить. Иногда он мог утешить ее, иногда она – его. Они пользовались телами, но это становилось все труднее. Каждый жил за счет другого, у каждого имелся прибор для проникновения другому во внутренности. Слишком серьезно и странно, он был не в состоянии понять.
Он вспоминает ужасные молчания и слезы, к которым не мог приблизиться. Он ничего не мог сделать, меньше всего – одеться и уйти. Он ненавидел себя за то, что причиняет ей боль, а ее – за то, что на него давит.
В то ясное утро нужно было бежать дальше.
Она сделала его беспомощным. Они сделали беспомощными друг друга.
Бривман показал Тамаре заметки для повести, которую писал. Героев звали Тамара и Лоренс, действие происходило в комнате.
– Как ты пылок! – мелодраматично воскликнула Тамара. – Сегодня ты – мой страстный любовник. Сегодня мы сброд и звери, птицы и ящерицы, слизь и мрамор. Сегодня мы знаменитости и дегенераты, посвященные в рыцари и раздавленные, прекрасные и омерзительные. Пот – наши духи. Всхлипы – колокола. Я не променяю это на изнасилование прекраснейшего лебедя. Вот почему, наверное, я прежде всего пришла к тебе. Вот почему, наверное, я покинула других, сотни тех, чьи изуродованные руки пытались удержать мои лодыжки, когда я мчалась к тебе.
– Дерьмо собачье, – сказал я.
Она высвободилась из моих объятий и встала на постели. Я подумал о бедрах каменных колоссов, но ничего не сказал.
Она вскинула руки.
– Иисус Андский, – провозгласила она.
Я преклонил колена и зарылся носом в ее треугольник.
– Излечи, излечи меня, – изображал я молитву.
– Сам меня излечи. – Она засмеялась и рухнула на меня, ее лицо замерло наконец у меня на животе.
Когда мы успокоились, я сказал:
– Женщина, избавлена ты от немощи твоей.
Она опустила ноги на пол, протанцевала до стола и зажгла свечу в моем оловянном мексиканском подсвечнике. Вознеся свет над головой, словно хоругвь, дотанцевала обратно до постели и взяла меня за руку.
– Пойдем со мной, зверь мой, лебедь мой, – клянчила она. – Зеркало, евнухи, зеркало!
Мы встали перед зеркалом.
– Ну разве мы не прекрасны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25