А тут появляется журналист Степанов и за два дня узнает лишнее! Лишнее — что? Выскажите хоть какое— нибудь предположение, чтобы я понял, что имею дело с серьезным журналистом, а не с безответственным болтуном!
— Он мог узнать, что на промыслах добывают неучтенную нефть и гонят налево.
— У вас больное воображение, Лозовский. Вы никогда этого не докажете. Потому что невозможно доказать того, чего не было и быть не могло! Неучтенка! Да нас проверяли десятки раз! И если бы обнаружили хотя бы тонну неучтенки, я бы сидел не здесь, а в тюрьме!
— А я не собираюсь ничего доказывать. Вот что появится в ближайшем номере «Курьера» на первой полосе: "В поселке Нюда убит наш собственный корреспондент. Он собирал материал для очерка о фирме «Союз» и ее дочерней компании «Нюда-нефть». И все. Здесь каждое слово правда. Даже если вы наймете команду лучших юристов, они не смогут обвинить нас в диффамации.
«Шапка» будет семьдесят вторым кеглем. Знаете, как выглядит семьдесят второй кегль? — Лозовский показал пальцами размер кегля: — Вот так. Такими буквами будет набрана «шапка». А теперь я вам скажу, какой будет «шапка». В ней будет всего два слова: «За что?» Как отреагирует на это биржа?
— Это шантаж!
— Да.
— Чего вы добиваетесь?
— Я вам уже сказал. Я хочу, чтобы убийцы Степанова получили свое. Я хочу, чтобы вы поставили на уши доблестную тюменскую милицию во главе с ее начальником. Я не могу этого сделать. Вы можете.
— А ваше намерение обратиться в Генеральную прокуратуру России?
— Одно другого не исключает. Но мы знаем, что такое Генеральная прокуратура России. Она способна разбираться только с собственными генеральными прокурорами. Мне не нужен процесс. Мне нужен результат. Тюменская милиция сможет получить результат. И достаточно быстро. Если у нее будут стимулы. А стимулы ей создадите вы. После этого я восприму вашу проблему как свою.
— Мне не нравится ваш тон. Но в вашей позиции есть логика.
Договорились. Я создам стимулы для нашей милиции. Но сначала разберусь сам.
— Только не пытайтесь решить свою проблему в обход меня, — предупредил Лозовский, вставая. — Если я об этом узнаю, а я узнаю немедленно, Попов в тот же день останется без работы.
— У вас всего лишь блокирующий пакет «Курьера», — напомнил Кольцов. — Этого мало, чтобы уволить главного редактора. Вы не сможете этого сделать.
— Смогу, — возразил Лозовский. — Юрий Михайлович Лужков не забывает обид. Ему понравится мое предложение поставить во главе «Курьера» своего человека. Я даже знаю этого человека.
— Почему вы не сделали этого раньше?
— Как раз потому что я его знаю. Но теперь сделаю.
— И отдадите «Курьер» в чужие руки?
— Да. Последнее время я все чаще думаю: а зачем мне «Курьер»? Последнее время я все меньше понимаю, что такое журналист в России.
Откинувшись к спинке кресла, Кольцов внимательно и как бы с любопытством посмотрел на Лозовского:
— С нашей первой встречи в «Правде» я чувствую ваше неприязненное отношение ко мне. Такое впечатление, что вы невзлюбили меня с первого взгляда. Почему?
— Что вы, господин Кольцов, вы ошибаетесь, — заверил Лозовский. — Я как только увидел вас, так сразу подумал: вот человек, с которым мы будем дружить домами!
— А если серьезно?
— Вы любите тех, кто подставляет ваших друзей?
— Разумеется, нет.
— Я тоже.
— Кого я подставил?
— Бориса Федоровича Христича.
— Он ваш друг?
— Не могу на это претендовать, для меня это слишком большая честь. Он один из двух самых уважаемых мной людей.
— Кто второй?
— Николай Иванович Рыжков.
— Тот самый? Председатель Совета Министров СССР?
— Да, тот самый, — подтвердил Лозовский.
— Вы с ним знакомы?
— Мы пили с ним водку. В Спитаке.
Кольцов нажал клавишу интеркома:
— Машину для господина корреспондента.
В комфортабельном мерседесовском микроавтобусе, на котором Лозовского отправили в аэропорт, его не покидало ощущение, что он упустил что-то очень важное. Оно было не в содержании разговора, не в обстановке кабинета Кольцова, удручающе безликого, как и его хозяин, даже не в вышколенности персонала, от которой веяло армейской муштрой, дрессурой. Это было как запах. Нечто. Ничто. Но все же имевшее быть. Может быть — главное.
И лишь когда в сгустившихся морозных сумерках показались огни аэропорта «Рощино», Лозовский понял. За весь разговор Кольцов ни разу не улыбнулся. Даже не усмехнулся. Он не знал, что это такое. Он был лишен чувства юмора. Начисто. Как лишен его камень. Как лишен его волк. Как лишены его живущие своей жизнью миллиарды долларов, к которым был причастен Кольцов.
Миллиарды!
Теплый, унизительный, парализующий страх на мгновение охватил Лозовского. Такой же, от какого он обомлел и едва не обмочился тогда, в Афгане, в вертолете, когда до него дошло, что он только что, час назад, проехал по минному полю. Много лет, особенно с похмелья, его преследовало жуткое ощущение бездны, в которую он заглянул. Сейчас бездна была не сзади. Она была впереди. Она была рядом.
Как смерть, которая превращает автобиографию человека в житие, а биографию в предисловие к некрологу.
"Он был журналистом. Это была его профессия, его образ жизни и образ мысли.
(Потому что ни к какой другой деятельности он был неспособен из-за лени и врожденного верхоглядства.)
Он никогда не уклонялся от выполнения профессионального и человеческого долга — так, как его понимал.
(А когда уклонялся, всегда находил этому оправдания, потому что сознавал меру своих возможностей).
На страшных руинах Спитака, на еще более страшных развалинах домов в московских Печатниках, в перепаханной войной и переполненной злобой Чечне и на Дубровке, куда выплеснулась животная жестокость этой войны, — во всех эпицентрах беды, куда приводила его профессия, он остро ощущал нарастающее неблагополучие мира.
(Но все же надеялся, что его самого минует чаша сия.)
Он был..."
Усилием воли Лозовский стряхнул с себя наваждение.
Наваждение это. Морок. Вот и все. Но холодок остался. Озноб, как после трех суток дежурства возле Театрального центра на Дубровке.
Он уже стоял в очереди на регистрацию, когда по радио объявили:
— Пассажира Лозовского, вылетающего в Москву, просят подойти к справочному бюро.
Возле табло его ждал охранник Кольцова. В руках у него был большой желтый конверт с логотипом ОАО «Союз», заклеенный скотчем.
— Велено передать.
— Что это?
— Не мои дела.
— Спасибо.
Охранник не уходил. Смотрел так, словно хотел запомнить Лозовского. Словно оценивал, на что тот способен.
— Что-то еще?
— Есть, — кивнул охранник. — Ты вот что, москвич. Ты больше не посылай меня на... Не советую. Договорились, да?
— Ах, как я вас понимаю! — мгновенно отреагировал Лозовский на его наглый, угрожающий тон. — Мне тоже очень не нравится, когда меня посылают на ... Но у меня репутация хама, мне приходится ее поддерживать. И потому вынужден сказать вам со всем моим уважением: пошел на ...!
В самолете он открыл конверт. В нем была ксерокопия очерка Степанова с пометками на полях. Пометки, как понял Лозовский, были сделаны рукой Кольцова.
Очерк назывался «Формула успеха».
Глава четвертая
ФОРМУЛА УСПЕХА

I
"Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка после долгого перехода по зимней тайге.
Высокий, с красивым смуглым лицом, с густой серебряной изморозью в длинных вьющихся волосах, когда-то черных, как вороново крыло, а теперь навечно обметенных полярными вьюгами.
Борис Федорович Христич. Генеральный директор компании «Нюда-нефть». Человек-легенда.
След вездехода уходил к северу по заснеженному руслу реки Нюды, терялся в распадках и болотах Самотлора, где день и ночь кланяются тундрам тысячи «качалок» «Нюда-нефти» и стоят вагончики промысловиков, по самые крыши заметенные декабрьскими буранами. След был таким же бесконечно длинным, непростым и прерывистым, как и судьба этого человека..."
"Николай Степанович!
«Качалок», как Вы называете штанговые глубинные насосы, на промыслах «Нюда-нефти» не тысячи. Их меньше. Лучше написать просто: "кланяются тундрам «качалки».
У читателей «Российского курьера» может сложиться неверное представление об условиях, в которых трудятся рабочие «Нюда-нефти». Правильнее будет так: «стоят современной конструкции вагончики промысловиков, в которых есть все условия для нормальной жизни людей: горячий душ, биотуалеты, телевизоры, оборудованные микроволновыми печами кухни».
«Самотлор» — не просто географическое название. Это веха в нашей истории. Такая же яркая, как затертые от назойливого повторения, но не утратившие от этого своего значения Днепрогэс, Магнитка и БАМ.
«Самотлор» — это имя победы.
Я на всю жизнь запомнил день, когда там ударил первый нефтяной фонтан. Отец, буровой мастер, взял меня с собой на точку. На рассвете меня разбудил необычный шум. Я выскочил из балка и увидел, что все бегут к буровой, из которой на пятидесятиметровую высоту хлещет толстая черная струя и обрушивается на землю, заливает трапы, насосы, штабеля труб, землю с золотыми карликовыми березами, делает все черным и жирным. И люди не прячутся, а подставляют руки под летящую сверху нефть, кричат, хохочут, мажут ею лица, себе и другим. Они были как дети. Они радовались, как дети. Они были счастливы.
Я часто вспоминал этот день. Особенно в Афганистане, где служил в составе ограниченного контингента советских войск, выполнявших интернациональный долг. Не хочу казаться умным задним числом. Не стану утверждать, что мы понимали, что оказались заложниками бездарной политики кремлевских маразматиков. Но сомнения возникали. И тогда я вспоминал первую нефть Самотлора. Я думал: может быть, мы все-таки недаром воюем здесь, среди диких хребтов и дикого, ненавидящего нас народа? Мне хотелось верить, что мы защищаем здесь жизнь, которая стоит того, чтобы ее защищать — ту жизнь, в которой люди могут быть беспредельно счастливы только от того, что из земли ударила нефть. Так, как были счастливы эти суровые, огромные, как казалось тогда мне, десятилетнему школьнику, буровики в касках, в огромных резиновых сапогах и в огромных брезентовых спецовках.
Откуда-то налетели вертолеты, подкатили вездеходы, люди бежали к буровой, тянули руки к нефти. Скоро образовалась толпа человек в двести с черными лицами и белыми, как у негров, зубами. А потом на крышу вездехода взобрался какой-то человек и сказал:
— Ребята, это наша первая нефть. Ее еще будет много.
Первой уже не будет.
Больше он ничего не сказал. Он не смог ничего сказать.
Он плакал.
Это был Борис Федорович Христич, встречи с которым я теперь с волнением ожидаю. И я уже знаю первый вопрос, который ему задам:
— Борис Федорович, вы помните тот день?
Мог ли он предположить тогда, что эта первая нефть Самотлора станет роковой отметиной в его судьбе, что впереди у него долгие годы борьбы за разумное, хозяйское отношение к национальному богатству России. В борьбе этой было мало побед и много поражений, а итог всегда один: победитель не получает ничего..."
"Николай Степанович, это хороший эпизод, но почему Вы завершаете его на такой драматической ноте? За участие в открытии и освоении Самотлора Борис Федорович был удостоен всех наград, какие только возможны. Он получил Ленинскую премию, стал Героем Социалистического Труда, был переведен в Москву и назначен директором крупного научно-исследовательского института. И в конечном счете добился возрождения Самотлора. Да, не сразу. Да, только сейчас. Да, пока лишь в сравнительно небольших масштабах компании «Нюда— нефть». Но разве это умаляет его успех?"
"Новые времена застали Бориса Федоровича в Канаде, где он был главным экспертом корпорации «Канадиен стандарт ойл», ведущей нефтедобычу в провинции Альберта. Его огромный опыт, не востребованный в СССР, здесь был по достоинству оценен. У него было все: дом в престижном районе Калгари, высокие гонорары, уважение руководства корпорации и коллег. Жить бы ему и жить, но болела в нем, как рана, Россия.
И однажды случайная встреча на международной конференции нефтяников в Монреале с российским предпринимателем Геннадием Сергеевичем Кольцовым, президентом межрегиональной холдинговой компании ОАО «Союз», вновь круто повернула его судьбу..."
"Это не совсем верно. Вероятно, я плохо рассказал о той встрече, или вы невнимательно меня слушали. Моя встреча с Борисом Федоровичем была случайной для него, но не для меня. В Монреаль я полетел только потому, что увидел в программе конференции доклад Христича. Скажу больше. Лишь после того, как Борис Федорович дал принципиальное согласие вернуться в Тюмень, я принял решение купить контрольный пакет акций «Нюда-нефти».
«Второй вопрос, который я задам Христичу, будет таким — Борис Федорович, вы долго сомневались, прежде чем сказали Кольцову „да“?..»
«На это могу ответить я. „Сомневался“ — не то слово. Он подверг меня напряженному допросу. Два дня мы ходили по аллеям Гринфилд-Парка и набережной реки Святого Лаврентия и говорили. Бориса Федоровича не интересовали условия оплаты. Его интересовала программа, которую я был намерен реализовать».
«Чем же соблазнил российский предприниматель этого много пожившего и много пережившего человека, знавшего в жизни все — и взлет побед, и горечь поражений?..»
«Не соблазнил — заинтересовал».
"С президентом ОАО «Союз» Геннадием Сергеевичем Кольцовым я беседую в старинном особняке в центре Тюмени. Кольцову сорок лет. Родители его приехали в Западную Сибирь в начале 60-х годов по комсомольским путевкам, здесь познакомились и поженились. Так что своим появлением на свет он обязан, по собственному его замечанию, патриотическому порыву советской молодежи.
Он неулыбчив, сдержан, точен в формулировках. Окончил Тюменский индустриальный институт. Кандидат экономических наук. Тема его диссертации — управление нефтегазовым комплексом. Второе образование — заочный юридический институт. Он женат, у него две дочери, студентки Гейдельбергского университета, вместе с матерью они живут в Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48