«Морские рассказы» –
Zmiy
«К.М.Станюкович. Собрание сочинений в 10 томах. Том 9.»: Правда; Москва; 1977
Константин Михайлович Станюкович
ПАРИ
I
Быстренин и Муратов, лейтенанты черноморского флота, недавно назначенные командирами, были влюблены в свои парусные суда.
Первый – в красавца, с одной высокой мачтой, носившей большую парусность, тендер «Ястребок». Второй – в стройную, хорошенькую, с двумя слегка наклоненными мачтами, шкуну «Ласточку».
И «Ястребок» и «Ласточка» отлично ходили и мастерски управлялись лихими молодыми капитанами.
Они были товарищи по корпусу, закадычные друзья и оба завзятые охотники.
Ходили на охоту вместе, хотя несколько лет тому назад вспыльчивый Быстренин и всадил в ляжку друга заряд дроби за то, что Муратов стрелял не в очередь, как было условлено, и убил пару жирных перепелок. А очередь должна соблюдаться свято. Сознавая себя виноватым, Муратов даже не выругался и стал сконфуженно снимать сапоги и штаны. И когда Быстренин начал извиняться, Муратов остановил товарища:
– Брось, Николай Иванович! Я не в претензии. Сам виноват. А ты – порох. И вдобавок сегодня пуделял, а я без промаха. Досадно только, что нельзя сегодня охотиться! – добродушно прибавил Муратов.
Быстренин вытер кровь, сделал перевязку, забинтовал ногу, и друзья пошли в Севастополь.
Раскаяние свое Быстренин вымещал на своем «Джеке». Умный молодой пойнтер решительно не понимал, за что его беспощадно вытягивали плетью. Ведь не он же виноват, что хозяин не заставлял птиц падать. Джек так непокорно визжал и с таким испуганным удивлением и укором смотрел на Быстренина, что тот ожесточеннее стал стегать собаку.
– За что это ты Джека, Николай Иванович? – спросил Муратов.
– Он знает… шельмец. Не гоняйся за птицей, если я не велел.
Муратов взглянул на раздраженно-сконфуженное лицо Быстренина и не продолжал.
Быстренин оставил Джека в покое и, повеселевший, стал обычным приятным собеседником и подчас остроумным зубоскалом.
Муратов, по обыкновению, более слушал и восхищался другом.
В Севастополе, конечно, не узнали, что Быстренин залепил заряд Муратову. На вопросы Алексей Алексеевич коротко отвечал: «Споткнулся… уронил ружье, спустился курок». Быстренин, напротив, подробно рассказывал, как это случилось. Через три дня друзья снова пошли на перепелов. Было время перелета.
II
Не омрачилась дружба лейтенантов даже и тогда, когда год тому назад они одновременно «втюрились» в севастопольскую чародейку «Марусю», как все за глаза называли единственную дочь крикуна-добряка адмирала Ратынского, старавшегося показать, что он… ууу… какой строгий, и когда-то писаной красавицы-адмиральши, которую мичмана не без основания прозвали «адмиралом», а мужа – «адмиральшей».
Стройная, хорошо сложенная и грациозная красавица брюнетка с белым матовым лицом и большими жгучими глазами, силу чар которых она часто пробовала с задорным любопытством двадцатилетней южанки и уверенностью балованной победительницы сердец, Маруся кокетничала с двумя лейтенантами и обоим подавала некоторые надежды.
Быстренин, пригожий, кудрявый брюнет со смеющимися, ласковыми глазами, не уставая, щеголял и умом, и насмешливым остроумием веселой болтовни, и цитатами из Лермонтова, и мечтательными иносказаниями, и восторженным восхищением. Разумеется, при всяком удобном случае он крепко пожимал маленькую руку Маруси, словно бы хотел подтвердить свои чувства.
Маруся находила, что Быстренин интересен. И влюблен интересно. И, верно, сделает предложение интересно. И она не всегда сердилась на продолжительность и силу пожатий рук и сама слабо пожимала в ответ, словно бы не лишая влюбленного надежд.
Недурен был и Муратов, – высокий, стройный блондин с мужественным загорелым лицом. Быстренин без устали болтал. Муратов неизменно красноречиво молчал при Марусе. Но его голубые глаза, светлые и серьезные, говорили более, чем нужно было для такой любознательной чародейки.
И Маруся находила, что Муратов иногда молчит очень интересно и влюблен серьезнее, чем Быстренин. Ей было приятно и весело сознавать, что такой мужественный и серьезный человек, казалось, боится ее больше, чем самого адмирала Корнилова , и что достаточно ей ласково улыбнуться или обжечь взглядом, чтобы Муратов светлел и бледнел.
Он, правда, не пожимал ее рук, как нахал Быстренин, но она чувствовала, как подчас вздрагивает его рука. Она чувствовала его горячее дыхание и блеск его упорных глаз во мраке волшебного вечера, когда он прощался с нею на бульваре или на Графской пристани.
И Марусе вдруг казалось, что Муратов был бы верным рыцарем-мужем, красивым, любящим навсегда, и она пожимала крепко его вздрагивающую руку, и голос ее нежнее шептал: «До свидания!»
Муратов, мало знавший женщин, уже возмечтал, что рай находится в Севастополе. И скоро на бульваре же, словно бы темнота и нега волшебного теплого вечера так же помогает признаниям, как и преступлениям, – вдруг прошептал, точно виноватый в чем-то:
– Марья Александровна… Разрешите просить вашей руки!
Маруся не испугалась. Слава богу, не первый раз просили ее руки. Она, конечно, поблагодарила за честь; не скрыла, что Алексей Алексеевич ей больше чем нравится, но…
– Позвольте подумать… А пока пусть это будет секретом… Не проговоритесь Быстренину… Он болтун… Обещаете?
– Еще бы… Никому ни слова!
Прощаясь, Маруся значительно шепнула:
– Пока мы друзья… Но, может быть, скоро…
Муратов вернулся на корабль.
Счастливый, он скрывал в кают-компании свои надежды.
Придется и Быстренину молчать. Нельзя. Дал слово.
Муратов пожалел друга и чувствовал себя точно виноватым перед ним за то, что он обнадежен… Нравится Марусе, а Быстренин за бортом.
Но ведь они не мешали друг другу в глазах чародейки. Еще бы! Он по совести влюбленно молчал, и сама судьба взыскала его.
«Никакой претензии тут нет!» – подумал Муратов.
На другой же день приехал к нему в гости Быстренин.
Он тоже скрывал такую же тайну до времени.
И, считая себя по праву быть более интересным женщинам, чем друг, Быстренин, не без искреннего участия счастливца к безнадежному «влюбленному», спросил:
– Ну как твои дела с Марусей, Алексей Алексеич?
Муратов смутился и застенчиво ответил:
– Втюрился… Вот и дела!
– Лучше брось, Алексей Алексеич!.. Право, брось, голубчик Алеша!..
III
Скоро друзья вернулись из осеннего плавания. Они одновременно съехали со своих кораблей на берег и встретились на пристани. Тотчас же пошли на свою маленькую квартиру и там увидели по конверту.
Муратов вошел в свою комнату, вскрыл конверт и прочел пригласительный билет на бракосочетание Марьи Александровны Ратынской с капитаном первого ранга Иваном Ивановичем Киргизцевым. Прочел еще раз и стал необыкновенно серьезен, точно был на вахте в тот момент, когда неожиданно под носом корабля он увидал скалу.
Влетел Быстренин к Муратову и со злою усмешкою протянул:
– Однако! Ты как полагаешь, Алеша… Это как называется?..
– Полагаю, что Маруся выходит замуж, – с угрюмым спокойствием ответил Муратов.
– Да ты обалдел, что ли, Алексей Алексеич?.. Какого принца Маруся выбрала? Вот так принц!.. Это просто свинство!..
– Какое же свинство, Коля? Киргизцев понравился и…
– Понравился!? – воскликнул, закипая, Быстренин. – Боров… под пятьдесят… Запарывает матросов… Понравился!? Ты в здравом уме?.. Просто захотелось быть адмиральшей… Вот тебе и чародейка… Лермонтова слушала… И я-то дурак… Возмутительно! А по-твоему, что ли, Маруся влюбилась в борова?..
– Ведь бывает, Коля… Нравятся немолодые! – старался Муратов защитить Марусю.
– Иван Иванович Мазепа? Скажи, пожалуйста! Мазепа!? Просто скотина! И у такой скотины будет женой Маруся?..
– Ддда… Не стоит Киргизцев такого счастья! – мрачно промолвил Муратов.
– А мы-то втюрились… Стоило! Отлично оболванила… Еще недавно на бульваре: «Пока мы друзья. Но, может быть, скоро…» Очень скоро!..
– Это кому же Маруся говорила? – упавшим голосом спросил Муратов, хотя уже догадался – кому.
– Мне! – не без горделивости сказал Быстренин. – Я только не мог тебе сказать, что я «так и так»… сделал предложение. Маруся просила подождать, но никому ни слова… И особенно тебе… Верно, думала, что поссоримся… Ты приревнуешь…
– А ты рассказываешь, Коля? – упрекнул Муратов.
– Я молчал… Она просила «пока»… А теперь не все ли равно?.. И только тебе, Коля… Ты пойми… Ведь ты не свалял дурака, как я… Тебе ведь Маруся не говорила: «может быть, скоро»? – взволнованно и нетерпеливо спросил Быстренин.
– Свалял!.. – ответил Муратов.
– И тоже: «может быть, скоро»?
– Просто отказала!
Быстренин облегченно вздохнул.
– Так ты не можешь почувствовать этого свинства… Тебя Маруся не обнадеживала!
Муратов понимал и чувствовал, что «свинство» не в том, за что Быстренин так возмущается, считая себя обиженным. И он проговорил:
– Ты, брат, умный и психологии разные любишь, а взъерепенился на Марусю из-за чего?.. Из-за того, что подала тебе надежду?.. Ну так что ж, что обнадежила… Тогда ты нравился, а потом… Да мало ли причин… Раздумала и шабаш! Да хоть бы слово дала… Разве уж не может взять его назад… В таких делах не позорно не сдержать слова… Любовь… это… сам знаешь, совсем особенная штука…
– Ну, положим… Особенная.
– Так извини, Коля, а в тебе только мужское самолюбие говорит. Втюрился, так и в тебя должны втюриться. А она не желает!
– Ну и черт с ней! – воскликнул Быстренин. – И ты, Алексей Алексеевич, пошли ее к черту. А то вообразит, что так мы и пропадем из-за нее… А выходить за борова все-таки свинство! – прибавил Быстренин.
– И не будем больше говорить о Марусе.
– Идет. Не будем. А за молодою женою борова не приударишь, Алексей Алексеевич?
– Это ты около чужих жен околачиваешься… А я не занимаюсь такой охотой. И тебя не хвалю.
– А я не вижу ничего дурного… Надо же нашему брату, лейтенанту, поухаживать за чужою женой, если своей нет…
– Женись.
– Маруся предпочла борова… На свадьбу пойдешь?
– Нет. А ты?
– Непременно пойду.
– Только смотри, Николай Иванович… У тебя ведь язык – враг твой…
– Так что же?..
– Не скажи Марусе чего-нибудь… понимаешь… обидного насчет замужества… Боров – не боров, а ее муж.
IV
Стояла чудная весна. В севастопольских садах цвели фруктовые деревья. На улицах благоухали акации.
Бухты были оживлены с раннего утра. Суда обеих черноморских дивизий, зимовавших в огромной Корабельной бухте, вооружались для предстоящего плавания. Мачты уже оделись такелажем и сетью снастей. Палубы приводились в порядок. Паруса были привязаны. С шаланд выгружались бочки с провизией и цистерны с водой.
В Корабельной бухте висела ругань боцманов. Через три дня все эти корабли – фрегаты, корветы, бриги, шкуны и тендеры – должны выйти на рейд и выстроиться в две линии.
В начале первого часа дня Муратов и Быстренин, с пяти часов утра наблюдавшие за окончанием вооружения их судов, «Ласточки» и «Ястребка», возвращались домой, на квартиру, обедать последние дни перед плаванием вместе. Оба в стареньких рабочих сюртуках, в сбитых на затылки фуражках, с «лиселями», как называли черноморцы белевшие брыжжи воротничков сорочки, которые моряки носили, несмотря на николаевские времена, оба раскрасневшиеся, усталые и голодные, оба веселые и довольные, оживленно перекидывались словами о работах на их судах, боцманах и «молодчагах»-матросах, о скором плавании и о скором приезде в Севастополь Корнилова, начальника штаба главного командира черноморского флота и портов, – адмирала-умницы и грозы для командиров.
О Марусе друзья даже и не вспомнили. После выхода замуж она была забыта, тем более основательно, что уж перестала быть прежней чародейкой и не пробовала больше своих чар. Притихла. «Боров» был не из близоруких, на бульваре гулял вместе и не был любезен с молодыми людьми.
Друзья выпили по рюмке, с удовольствием съели суп, битки и блинчики, приготовленные вестовым Муратова Клименкой и поданные вестовым Быстренина Селезневым, и собирались было отдохнуть после обеда, как в комнату вошел охотник Бугайка, сильный и крепкий старик, в ловко сидевшем на нем измызганном старом буршлате и в стареньких грязных сапогах, в которые были засунуты побуревшие штаны.
Бугайка, отставной матрос, был отличным охотником, знающим все места в окрестностях Севастополя, Симферополя и Бахчисарая. Он был бродяга по натуре и не боялся одиночества. Жена давно его бросила, и Бугайка нанимал каморку в Корабельной слободке у старушки – вдовы боцмана. Но жил дома редко. Шатался с ружьем по крымским долинам и в горах. Выучился по-татарски и водил с татарами знакомство. Дичь продавал в Севастополе господам и часто дарил барчонкам ежей, лисичек, зайцев и кроликов. Деньги пропивал, угощая каждого. И затем снова уходил шататься с ружьем.
– Здравия желаю, Алексей Алексеевич! Здравия желаю, Николай Иванович!
Оба лейтенанта весело встретили Бугайку и удивились, что он в городе трезв.
Он осторожно достал из-за пазухи длинноухого с Волнистой светло-желтой шерстью щенка и, прихватив его своею жилистой, корявой рукой за шиворот, поставил на пол и сказал:
– Правильный сеттерок! Полюбуйтесь, ваши благородия! Три карбованца прошу. Стоит!
Друзья подошли к щенку, и каждый из них с серьезным видом знатока выщупал визжавшего щенка, заглядывал в зубы, раздвигал глупые глаза, трогал нос, потягивал пушистый хвост и выворачивал уши.
Видимо, оба лейтенанта были от щенка в восторге.
И почти одновременно оба сказали:
– Беру, Бугайка!
– Возьму щенка!
Быстренин значительно прибавил:
– Не найденный?
– Не беспокойтесь, Николай Иваныч! Не подведу знакомых господ, ваше благородие! Ни у кого вокруг нет таких сук, чтобы… найти сеттерка. Одна Ахметкина сука под Бахчисараем недели три ощенилась. Ахметка и подарил утром кобелька… А хорош?
– Спасибо, Бугайка!
И Муратов и Быстренин полезли в карманы штанов за деньгами.
– Да кто ж берет щенка?.. Я думал, что я, – промолвил Быстренин.
1 2 3