И ты не будешь сгибаться над зернотеркой, сможешь отдохнуть и будешь сыта…
– Ты сможешь завтра снова поговорить с матерью, – сказал мне писец, она будет работать на складах супруги бога. А теперь пойдем, Нефру-ра ждет тебя!
И он увел меня. Вслед мне неслись жалобные причитания матери:
– Ты станешь для меня чужой! Ты забудешь наш язык! Теперь я потеряла всех своих детей!
Когда я обернулась, мне почудилось, что ее прежде такая высокая фигура как бы согнулась под невидимой тяжестью и что она никогда уже не сможет распрямиться.
Дорога, которую нам с писцом предстояло пройти, казалась бесконечной. Солнце уже низко стояло над западными горами, и тени лежали на улицах города, в который мы вступили. Но что это были за улицы и какой город! Я устала соразмерять шаги своих маленьких ног с громадными шагами писца; кроме того, мне больше всего хотелось остановиться и запечатлеть в своей юной душе тысячи разнообразных картин. Заметив, что я замешкалась, писец крепко взял меня за руку, так что мне пришлось вприпрыжку бежать рядом с ним. Позади оставалось все интересное – высокие стены, мощные ворота храмов, остроконечные столбы, в чьей позолоте с ослепительной яркостью отражались косые солнечные лучи, поворот улочки, зазывалы, расхваливавшие свой товар, все те тысячи вещей, которые каждодневно выставляются для продажи на улицах нашего города: глиняные сосуды, душистое печенье, большие тюки полотна, свитки папируса (на таком свитке художник Ипуки делал свои наброски), черные и красные чернила, голуби, которых парами связывали за ноги, кольца из золота, а еще чаще из меди, и многое другое, что изготовляют ремесленники в своих мастерских или привозят из деревни крестьяне, – почти все это я видела в тот день впервые.
Я обрадовалась, когда к писцу подошел какой-то человек. Правда, говорили они так быстро, что я едва ли поняла хоть слово, но зато мне удалось освободиться от державшей меня руки и подивиться на островерхие деревянные колонны, которые украшали переднюю часть большого и длинного трехэтажного дома. Я прижалась носом к садовой ограде, которой был обнесен участок, но вдруг услышала:
– Уходи оттуда! – это крикнул мне какой-то мальчишка, по всей видимости, бесцельно слонявшийся по улице. – Там живет начальник стражников!
Я в испуге отскочила назад, и тут же ко мне подошел писец и потащил меня дальше.
Мы остановились у ворот, сделанных в стене, которая окружала царский дворец. Писец что-то негромко сказал одному из стражей, и ворота открылись перед нами. Сердце у меня забилось. Я думала, что Нефру-ра выйдет встретить и поприветствовать меня, возьмет за руку и поведет к царице. Мой страх перед Хатшепсут был столь же велик, как и желание наконец-то увидеть лик повелительницы. Но ничего такого не произошло.
Когда ворота снова закрылись за нами, я оказалась одна со своим провожатым в большом, тщательно ухоженном саду, в котором, куда ни посмотри, не было видно ни души. И только какие-то тявкающие собаки бросились ко мне, так что я, испугавшись, с бьющимся сердцем спряталась за писца, пока их не отозвал сторож.
Возвышавшийся посреди сада дворец был очень обширен. Мы вошли в него не через главный портал, а обогнули часть здания и направились к более низкой пристройке. Здесь, наконец, писец постучал в дверь, и женский голос спросил изнутри:
– Ты ее привел?
То, что лежанка, на которую мне указали, была жесткой, не имело для меня никакого значения, так как я не привыкла к чему-то лучшему. И я бы еще стерпела, что в желудке у меня урчало, а мне никто не предложил даже куска хлеба, потому что ведь не в первый раз я ложилась спать голодной. Но встретившая меня старуха посмотрела на меня таким холодным взглядом, что у меня защемило в груди, и во сне я видела не приветливую улыбку Нефру-ра, а свою мать, простиравшую ко мне руки.
Я проснулась, едва в мою маленькую комнатку проник слабый дневной свет. Тут я заметила – вечером я не обратила на это внимания, – что, кроме меня, в комнате спали еще две служанки. Одна из них сидела выпрямившись и заплетала СВОИ длинные черные волосы, другая же, с крупным, полным лицом, еще лежала, вытянувшись под шерстяным одеялом, и зевала.
– Вставай, Ба! – сказала черноволосая и незло толкнула свою подругу в бок. – Аменет идет!
– Ай, – вскрикнула толстушка. – Оставь меня. Небем-васт, я умираю от боли!
Дверь открылась, и вошла та самая старуха, которая встретила меня накануне вечером. Тогда при тусклом мерцающем свете масляной лампы я не смогла ее рассмотреть как следует и только почувствовала, как она сверлила меня своими острыми, колючими глазами. Это вызвало во мне отвращение. Теперь я ясно видела ее в ярком утреннем свете и не могла победить свою неприязнь. Не то чтобы она была совершенно безобразна. Ее лицо, правда грубое и костлявое, я не могла назвать некрасивым, возможно даже, что в молодые годы оно было цветущим и полным. Теперь же вокруг рта образовалась складка, которая придавала лицу приветливое выражение, но эта приветливость не вязалась со взглядом властных глаз. Однако самым противным мне показалось то, что ногти у нее на пальцах загибались, как когти хищника. Это не были уставшие от работы, потрескавшиеся рука, как у моей матери, нет, они были хорошо ухожены и не обезображены перетаскиванием тяжелых нош. И все же казалось, что они не способны погладить нежную детскую головку, не причинив ей боли.
– Значит, ты еще не причесалась, Небем-васт! – сказала старуха негромко, но язвительно. А затем, повернувшись к другой служанке, которая с головой укрылась одеялом, воскликнула:
– Ба! Возможно ли это, Ба?
Она дернула одеяло и обнажила смуглое тело девочки.
– Не бей меня! – закричала Ба и, защищаясь, вытянула перед собой руки. – Я не могу встать. От боли я не спала всю ночь!
Аменет, уже поднявшая было руку, опустила ее и нагнулась над лежавшей девочкой.
– Что с тобой? – спросила она, стараясь быть поприветливей.
Вместо ответа девочка показала на покрасневшее и опухшее место под мышкой.
– Нарыв? – спросила Аменет.
– Мне трудно поднять руку! – запричитала девочка. – Больно даже шевелиться!
Старуха неохотно пощупала грудь Ба, и девочка громко вскрикнула, когда костлявые пальцы подобрались к воспаленному месту.
– Врача! – застонала она.
– Какого врача! – грубо ответила старуха. – Я сама достаточно хорошо знаю, какой злой дух попал в твою кровь. Сейчас я с ним разделаюсь!
Она села на корточки рядом с больной и забормотала:
– Брат крови! Друг гноя! Отец нарыва! Шакал пустыни! Выходи наружу из тела этой безобразной девчонки! Ложись к тем красивым женам, которые ждут тебя, брат крови! Друг гноя! – Затем, через некоторое время, обращаясь к Ба: – Ты действительно не можешь подняться? Кто же будет управляться с опахалом? И вязать букеты? Даже если я сама заплету косы Нефру-ра?
– А разве не может… новенькая?..
– Новенькая! Новенькая! Вот уж затея этого Сенчута… Он же ничего в этом не смыслит! Его дело смотреть за своими скульпторами и мастерами, а не давать мне указания, кого брать на службу к царевне! Что умеет новенькая? Что она знает? А?
Старуха подошла к моей лежанке, и я села. Кровь отлила у меня от лица.
– Что ты делала… до сих пор?
– Я… мы прошли длинный путь… а потом я сидела под смоковницей, а потом…
– Я не о том! – оборвала меня старуха. – Ты умеешь вязать цветы в красивые букеты?
Что ж, если речь шла только об этом, я могла бы попробовать. Я торопливо кивнула.
– А сумеешь ли ты причесать волосы царевны, сумеешь ли ты заплести их так, как она их носит, когда взмахивает систром в храме Амона, изображая супругу бога?
Я больше не кивала, а молча смотрела прямо перед собой.
– Ну ладно, тогда скажи, чему ты научилась, пока жила в той земле, откуда вы прибыли!
– Гусей я пасла и… – я хотела сказать, что при мне гибло гораздо меньше гусей, чем у пастушки, которая пасла их раньше, и что я даже приручила и обучила молодую обезьяну, но старуха опять оборвала меня.
– Гусей! – закричала, нет, заорала она. – И это для царственного дитяти! Чужеземка, негритянка, кушитка – да разве я знаю! – при моей Нефру-ра! – Она повернулась к черноволосой служанке, которая уже давно заплела волосы и теперь стояла в ожидании в глубине комнаты. – Беги к садовнику, Небем-васт! Скажи ему, что Ба не сможет сегодня подбирать букеты, пусть он постарается подыскать для этого кого-нибудь другого. Но пусть не дает слишком много зелени для букетов. Да поменьше васильков, они не пахнут. Лотос и дикий шафран. И пусть не забывает о жасмине!
Небем-васт выскользнула наружу, и старуха снова повернулась ко мне.
– Ты, пожалуй, еще сможешь держать горшок с мазями, – пренебрежительно заявила она, – а также работать опахалом. Но ведь в таком виде тебе нельзя показываться перед госпожой! На, возьми гребень! Да прибери волосы! Хорошо еще, что у тебя на голове не кучерявая шерсть, а гладкие волосы, почти как волосы людей!
Она бросила мне гребень, вырезанный из белой слоновой кости, а когда я усмирила с его помощью свои длинные волосы, мне пришлось заплести их во множество редких косичек, как это было в обычае у людей. Правда, мне удалось это не сразу, так что Аменет была вынуждена в конце концов привести в порядок мои волосы, чтобы самой не быть наказанной за мой вид. Она делала это раздраженно, рывками, и волосы часто путались в ее когтях. Хотя мне было очень больно, я не издала ни звука и только не могла справиться со слезами, которые катились по моим щекам.
Меня повели по длинным полутемным коридорам, куда слабый свет проникал лишь через дверные проемы расположенных вдоль них комнат. Поэтому я чуть не ослепла, когда мы повернули и вошли в большой зал. Он был выше всех тех помещений, какие я раньше видела. Яркий дневной свет лился через решетки окон, устроенных наверху, прямо под потолком. Я невольно закрыла глаза, ослепленная резким светом. Когда же я их снова открыла, то вскрикнула и в ужасе отскочила в сторону. Еще немного, и моя нога попала бы в широко разинутую пасть льва. Старуха заметила мой испуг и засмеялась.
– Боишься, гусиная служанка, боишься? – злобно спросила она. Конечно, ведь у вас ничего подобного нет.
Решительными шагами она подошла ко льву и наступила ему прямо на затылок. Зверь, однако, даже не вздрогнул и не издал ни звука. Не лаяли собаки, гнавшиеся за хищником, не двигались газели, прыгавшие перед ним, не били крыльями птицы, порхавшие в зарослях папируса, – все это и еще многое другое, как живое, простиралось у моих ног, и тем не менее было неподвижным и мертвым.
Что все это значило? Возможно, какое-то волшебство, которым пользовались люди? А вдруг старуха одним движением глаз могла оживить этих зверей, которые, как заколдованные, неподвижно и бездыханно лежали на полу? Чтобы змея, например, ужалила меня в пятку или сокол вонзил когти в мое плечо? Я осторожно выбирала дорогу на пестром каменном полу. Тогда я не могла и представить, что вскоре перестану обращать внимание на всех этих животных точно так же, как Аменет, которая помирала со смеху, видя мой испуг. Ведь она, потехи ради, еще подбавляла масла в огонь, показывая мне одного опасного зверя за другим и страшным голосом подражая их крикам.
Мы обе были так поглощены всем этим – я своим страхом, а Аменет жестокой игрой, которую она вела со мной, – что совсем не заметили, как к нам приблизилась какая-то фигура. Только после недовольного: «Что это значит?» – старуха вздрогнула и замолчала, а я, наконец, смогла остановиться и, как бы ища помощи, уцепилась за одну из больших деревянных колонн, которые поддерживали потолок зала.
– Новенькая… – заикаясь, ответила Аменет, – ее прислал мне Сенмут… она пасла гусей… и такая глупая, что боится нарисованных зверей!
Однако встреченная нами женщина не обратила внимания на эти слова, а подошла ко мне.
– Не бойся, – сказала она, и ее голос звучал совсем не так, как голос старухи, – ведь эти звери не живые! Они всего лишь нарисованы краской на каменном полу – только для красоты, понимаешь?
Но я стояла и смотрела на нее. Красота! Пестрые, бездыханные животные у наших ног, высокие колонны, льющийся из широких окон яркий свет, в котором во всем своем великолепии переливались краски… и не только на каменном полу, но и на стеках, на потолке – повсюду сияние зеленого и синего, ржаво-красного и золотого… и среди всего этого – она в белом одеянии, обвивавшем ее стройную фигуру, с широким ожерельем, лежавшим на плечах наподобие сверкающего воротника, с нежными руками, ничем не угрожавшими глазами и устами, произносящими добрые слова! «Люди! пронеслось у меня в голове. – Все в них красиво!» Я решилась посмотреть в лицо женщины и увидела, что, хотя она и была несколько моложе моей матери, усталые складки уже пролегли от крупного носа к тонким губам. Я даже осмелилась взглянуть в ее глаза, похожие на темную воду, в которой преломляется свет звезды. Я подумала: «И они добрые? Не только красивые, но и добрые?» Я уже отпустила колонну, которую все время судорожно обнимала, и уже открыла рот, чтобы ответить, но тут внезапно заметила, что золотой обруч, державший черные волосы женщины, сделан в виде змеи, которая подняла голову, как будто собираясь напасть. Я опустила глаза и промолчала, и женщина прошла мимо меня.
Она пересекла все помещение, а я следила за ней взглядом, пока она не исчезла в дверном проеме. Почти все это время Аменет, как в оцепенении, стояла на одном месте. Затем она порывисто обернулась, так как снова послышались шаги. На этот раз с полной охапкой цветов пришла Небем-васт.
– Я принесла букеты, – сказала она, а старуха коротко приказала:
– Идем!
Она схватила меня за руку и потащила за собой. Небем-васт шла вслед за нами. И тут скорее самой себе, чем девочке, Аменет сказала:
– Она говорила с ней! Царица с гусиной служанкой! А со мной ни слова!
Наконец мы пришли в покои Нефру-ра. На ложе из лилейно-белых подушек, под пестроткаными покрывалами спала девочка, которая вчера играла со мной. Обе женщины опустились к ее ногам и запели – при этом голос Аменет звучал довольно неприятно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21