сделали массаж и дали чашку куриного бульона.
К полудню юноша, его звали Сальваторе, уже улыбался и говорил, говорил, говорил – рассказывал свою историю.
Сальваторе был сыном богатого испанского коммерсанта, который приехал навестить своих родственников в США. Для испанских гостей была приготовлена яхта, три дня назад она вышла из Майами, держа курс на Багамы, но была застигнута штормом.
– Я не знаю, что стало с моими родственниками, – печально повторял юноша. – Погибли? Или спаслись? Если у вас есть возможность связаться с береговой охраной США или морской патрульной службой Багамских островов, то сообщите, пожалуйста, координаты, где мы потерпели аварию. – И он назвал координаты.
Просьбу передали Антонио.
Он покачал головой:
– Ни в коем случае. Мы не знаем наверняка, что это за человек. Да и три дня – срок, после которого обычно уже некого и нечего искать в открытом море.
– Как вам не стыдно, – возмутилась Мария, пылая от гнева. – Мы сами столько пережили, разве разумно поступили люди Босса, отказав нам в самой элементарной помощи?
Антонио молчал, кусая губы.
– Ты не права, Мария, – примирительно сказал дядюшка Хосе. – Это совсем разные вещи: то, как поступили с нами люди Босса, и то, как мы поступаем с Сальваторе. В нашем положении необходима бдительность. Мы поможем юноше, когда освободимся… В самом деле, что значат координаты по прошествии нескольких дней? Тут повсюду мощнейшие течения…
Мария расплакалась и убежала.
Несмотря на ранение, Антонио поднялся с постели и пошел поговорить с Сальваторе.
Вернувшись обратно, подозвал к себе Педро и Алешу.
– Ребята, – сказал он хмуро. – Я кое-что повидал на своем веку и знаю, что самое пагубное – отбрасывать чужой опыт жизни, не считаться с ним, полагая, что он устарел. Люди во все века ели, пили, любили, болели и трудились, добывали славу или покрывали себя позором. Это было и будет, и потому всякий опыт борьбы, опыт страданий наших предшественников должен быть свят.
– Странное предисловие, – удивился Педро, – но я согласен. Не напрасно у всех народов, известных великими деяниями, всегда был высок авторитет предков. Это была первая и главная святыня – закон предков, предостережение предков, обычай предков. Человек не может переменить истину, он может только прибавить к ней или отнять от нее по своей глупости.
– Не думай, Антонио, что я считаю иначе, – сказал Алеша. – Все мы убедились: в мире есть силы, которым ненавистно сильное, здоровое, культурное, развивающееся общество. Они хотели бы разложить его с помощью самого наглого обмана: науськивая детей на родителей, молодое поколение – на старшее, чтобы те и другие иссякли во взаимной борьбе, а негодяи легко и беспрепятственно сели бы на шею тем и другим… И мне шептали не раз: «Не слушай родителей, их взгляды допотопны, вкусы устарели, они не понимают детей!» Но я никогда не был так глуп, чтобы поверить, что именно родители – мои первые враги. Как можно было заподозрить отца, деда, мать? Они могут быть не правы в споре, но они правы в своих заботах.
– Все верно, – кивнул Антонио. – Это великое сокровище для каждого – духовный багаж предков. Чтобы иметь покорных холуев, эксплуататоры, подобные нашему Боссу, выбивают из сознания людей прежде всего мудрые наставления отцов и дедов, поощряя эгоизм, погоню за наживой и развлечениями. Они пытаются вытеснить высокий дух прозаическими вещами, используя нищету, бедность или жадность в своих корыстных интересах. Они знают о роковой роли культа вещей. В пору созревания личности, когда даже самая небольшая лишняя порция энергии может внезапно разбудить спящий в человеке гений и направить его по пути к величайшим открытиям, они похищают, ловко крадут у молодежи запасы жизненных сил, склоняя ее к выпивкам, ссорам, пустому времяпрепровождению, раннему разврату. Все это исключает развитие самостоятельного тонкого духовного мира. Управляя людьми с помощью моды и молвы, они побуждают миллионы глупцов тратить время, предназначенное природой для самосовершенствования и творчества, на приобретение штанов, курток и прочего хлама, сбивающего молодых с истинного пути – с пути познания сущностей мира и облагораживания собственных чувств. Сколько людей тратит драгоценное время на добывание записей примитивнейших групп, ничего общего не имеющих с подлинной музыкой – ею боссы пользуются в своих закрытых компаниях, повторяя, что Бетховен, Бах, Чайковский, Моцарт «не для быдла»…
– Антонио, – воззвал Педро, – заклинаю тебя: поскорее скажи то, ради чего ты позвал нас! Мы верим тебе! Не нужно никаких предисловий!
Антонио вздохнул:
– Друзья мои, мне показалось, что я где-то видел уже раньше человека по имени Сальваторе.
Педро и Алеша переглянулись.
– Не может быть, – удивился Педро. – Нам известна вся его история.
– Его ли? – усмехнулся Антонио. – И вся ли?
– Я не могу не верить тому, кто потерял отца и других близких, кто сам побывал на волосок от смерти, – сказал Алеша.
– Вот отчего было столь долгим мое предисловие, – нахмурясь, сказал Антонио. – Я боялся показаться назойливым и недобрым. Может быть, я ошибаюсь, но мой опыт жизни предупреждает: берегись этого человека.
– Ты наверняка ошибаешься, – неуверенно возразил Педро. – Но я не осуждаю тебя.
– Пусть никто не узнает о нашем разговоре, – добавил Алеша. – Так легко оскорбить человека недоверием. Потом это ничем не исправишь.
– Милые, благородные друзья, – сказал Антонио. – Если вы немного верите мне, человеку, вместе с которым сражались и могли умереть, учтите, по крайней мере, такую просьбу: не спускайте с Сальваторе глаз, подмечайте все противоречия в его словах и поступках – это сослужит всем нам позднее добрую службу…

САЛЬВАТОРЕ РАССКАЗЫВАЕТ О СЕБЕ

В тот же день как бы невзначай Педро побудил Сальваторе подробнее рассказать о себе.
– Понятно, отчего вы так интересуетесь моей персоной, – Сальваторе подмигнул Марии, которая на правах медицинской сестры сидела подле его кровати. – Как же, парень из богатой семьи. Как живут богатые? Извольте, я расскажу. В ваших социалистических странах об этом не говорят, потому что рабочие и крестьяне не могут позволить себе шикарной жизни.
– Если и говорят о «шикарной жизни» в ваших буржуазных странах, – сказал Алеша, – это не значит, что ваши рабочие и крестьяне живут шикарно. Всякое богатство не возникает из воздуха.
– Разумеется, – засмеялся Сальваторе, сверкнув белыми зубами. – Чтобы шикарно жить, нужно иметь большие деньги, а для этого нужны не только ясная голова и сильные бицепсы, но и те же деньги. «Настоящие деньги делаются из денег», – повторял мой отец. Я согласен с ним.
– Богатство – это кража, пока существует бедность. И бедность – это насилие, пока существует богатство, – сказал Алеша.
– Не всегда так, – возразила Мария, – ведь есть же еще трудолюбие, удача и, наконец, расчет.
– А разве вор или насильник не ловят удачу и не рассчитывают свои действия? Разве не считают это за труд?
– Не перебивай их, красавица, – сказал Сальваторе, взглянув на Марию. – Мне ужас как интересно послушать коммунистические речи из уст тех, кого я хотел бы считать своими друзьями… Не знаю, может быть, у коммунистов другое детство, но мое было довольно жестоким и, я считаю, суровым. Я учился в специальной школе.
– Что такое специальная школа?
– Педро, не перебивай, пожалуйста, – попросила Мария.
– Нет, отчего же, пусть спрашивают. Специальная школа – это школа, в которой нет шантрапы из низших слоев. Где труха и навоз, нет и не может быть высоких побуждений. Если отцы пьяницы или наркоманы, дети их, как правило, тоже становятся пьяницами и наркоманами… Другое дело – дети в спецшколе. Там каждый – наследник знаменитости. Отцы, деды и прадеды – дипломаты, министры, писатели, крупные бизнесмены, короче, есть кем гордиться, есть кому подражать… Дома у нас в гостиной постоянно висел портрет прадеда – он был крупным чиновником в одной испанской колонии, увы, ныне уже утраченной… Испании когда-то принадлежало полмира, товарищи господа, и то, что все вы говорите по-испански, – заслуга испанского меча и испанского проповедника, но прежде того мореплавателя и политика… Мой дед по матери – президент банка, по отцу – командир пехотной дивизии, любимец каудильо… Да, да, я не оговорился, каудильо – это Франко, которого вы называете фашистом… Я обязан был знать биографии всех своих знаменитых родственников, а их насчитывалось не менее трех десятков. Если я кого-то забывал или путал, отец порол меня толстым ремнем.
– Ужасно! – всплеснула руками Мария. – Какой деспотизм!
– Ну, это ты напрасно, Мария, – Сальваторе тронул рукой плечо девушки. – Истинно благородный человек тем и отличается от заурядности, что за ним стоят предки. Простолюдины, ничтожные люди с улицы не помнят биографии даже своих отцов. Впрочем, не удивительно: у ничтожеств не бывает биографии, у них – только одна анкета, предназначенная для работодателя или полиции… Признак хорошего тона, примета богатой и знатной семьи – музыка, но не эта – шали-вали, которой засоряет мозги чернь, а подлинная – возвышенная, умная, приобщающая к сложнейшим структурам мира, зовущая предчувствовать и предвидеть, иначе говоря, руководить другими людьми. Я ненавидел музыку, но отвязаться от отца было непросто. Мне платили за каждый урок, начисляя на мой счет. За пропущенный или невыученный урок списывали тройную сумму… И так как некоторые удовольствия можно было получать только за собственные деньги, я освоил и фортепиано, и немного скрипку… Не выдающийся музыкант, но фальшью и низкопробщиной меня не проведешь, всяким там примитивом не купишь… Родители учили меня считать каждую денежку и многие решения обязывали принимать самостоятельно. Если я принимал верные решения, поощряли, а если неверные – наказывали. У меня была персональная ЭВМ, где я мог просчитать все варианты своих действий, это уже не глупенькие расчеты с помощью магических цифр, которые практиковались во времена наших дедов. Например, «любит – не любит»: против имени понравившейся девочки ставили черточки, а затем зачеркивалась каждая седьмая черточка. До тех пор, пока не приходилось вычеркнуть букву «Л» или «Н»… Примитив, шаманство. ЭВМ приобщила меня к совершенно другому уровню оценок. Тут можно было сравнивать сразу десяток объектов, учитывая и звучность фамилий, и вес родителей, и форму носа, и красоту прически. Забава превращала эти занятия в умение трезво мыслить и сопоставлять в существенном…
– Вы любили, Сальваторе? – вдруг спросила Мария.
Сальваторе метнул на нее цепкий взгляд.
– Когда я увидел вас, о прекрасная Мария, я понял, что никогда и никого не любил. – Сальваторе сопроводил свои слова театральными жестами. Мария покраснела до ушей и опустила голову.
– Продолжайте рассказ, – прошептала она.
– Это не рассказ, это быль, мой друг… Отец внушал ежедневно: Сальваторе, ты должен стать министром финансов или командовать кортесами, то бишь парламентом… Честно говоря, я твердо убежден, что без меня финансы Испании или парламент придут просто в упадок.
– Короче говоря, ты собрался править народом, нисколько не сомневаясь в том, что народ будет осчастливлен, – сказал Педро, пробуя придать своему голосу бесстрастный оттенок, но насмешка сквозила в нем. – Как можно лезть в поводыри народа, не интересуясь даже его жизнью и желаниями?
– А что в этом плохого? Неужели командовать государством должны кухарки и дворники?.. То, что хорошо мне, должно быть хорошо народу.
– У нас в России после Октябрьской революции на важные посты были поставлены рабочие и крестьяне, – сказал Алеша, не поднимая головы.
Сальваторе захохотал, не дав ему окончить мысль.
– Поставлены – да, но правили не они, правили люди, которые их поставили. Это обычный трюк, им пользуются так называемые революционеры. Но страна, которая не хочет крови, потрясений и разрушения собственной культуры, не нуждается ни в революционерах, ни в рабочих-министрах… Все цели развития осуществляет благородное общество.
– Им тоже управляют, – заметил Педро. – И публика обычно не знает, кто именно.
– Да, управляют, – отозвался Сальваторе. – Все имеет свою цену, и всякая демократия тоже. Над управителями стоят управители, а выше них есть своя власть. Но мы обязаны принять это как должное. Народ никогда не был и никогда не будет у власти. Наша личная задача – подняться по ступенькам на самый верхний этаж. И ради этого нужно идти на все.
– На любую подлость? – Педро задирался.
– Нет, начинается не с подлости, а с соблюдения принятых правил приличия, они служат как бы пропуском в тот круг общества, который управляет… Тут важно никогда не наступить на пальцы людям, которые влиятельнее… Меня с детства учили принятым манерам. Потом, чтобы закрепить их, возили вместе с сестрой к знакомым. Там мы смотрели кинофильмы, ели пирожные и пили лимонад. Потом настало время костюмированных балов, игры на фортепиано, исполнения песенок. Потом были прогулки.
– С девочками? – спросила Мария.
– И с девочками тоже. Они не разукрашивали себя, как попугаи, не одевались кто во что горазд, они соблюдали моду для избранных – ее не печатают в обычных журналах, эта мода устойчива, потому что разумна… Ну, а потом молодые люди, которые уже знали друг друга, знали, сколько стоит каждая фамилия, сходились на вечера, играли в бридж, танцевали и учились ухаживать, иначе говоря, волочиться.
– И что же вы танцевали?
– Иногда мы танцевали и то, что танцует чернь. Но, вообще, нас учили другим танцам. Их танцует благородный свет. Мы легко отличали своих по манере танца – у нас были общие учителя… Казалось, так медленно движется время. Но взрослость пришла очень быстро. Каждый из нас вступил в свой клуб – тут очень важно продолжить традицию. С восемнадцати лет нам позволили все, что позволяется взрослым. Но мы уж не бросались на яркую приманку – каждый обрел манеры, которые помогают поддерживать репутацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22