Однако, будучи вынужден сообразоваться с явлениями и признавая,
что единое существует как мысленное, а множественность - как чувственно
воспринимаемое, он затем устанавливает две причины или два начала - теплое
и холодное, словно говорит об огне и земле; а из этих двух он к сущему
относит теплое, а другое начало - к несущему.
Итак, вот что мы почерпнули из сказанного ранее и у мудрецов, уже
занимавшихся выяснением этого вопроса: от первых из них - что начало
телесное (ведь вода, огонь и тому подобное суть тела), причем от одних -
что телесное начало одно, а от других - что имеется большее число таких
начал, но и от тех и от других - что начала материальные; а некоторые
принимали и эту причину, и кроме нее ту, откуда движение, причем одни из
них признавали одну такую причину, а другие - две.
Таким образом, до италийцев, и не считая их, остальные высказывались о
началах довольно скудно, разве что, как мы сказали, они усматривали две
причины, и из них вторую - ту, откуда движение, некоторые признают одну, а
другие - две. Что же касается пифагорейцев, то они точно так же утверждали,
что есть два начала, однако присовокупляли - и этим их мнение отличается от
других, - что предел, беспредельное и единое не какие-то разные естества,
как, например, огонь или земля или еще что-то в этом роде, а само
беспредельное и само единое есть сущность того, о чем они сказываются, и
потому число есть сущность всего. Вот как они прямо заявляли об этом, и
относительно сути вещи они стали рассуждать и давать ей определение, но
рассматривали ее слишком просто. Определения их были поверхностны, и то, к
чему прежде всего подходило указанное ими определение, они и считали
сущностью вещи, как если бы кто думал, что двойное и два одно и то же
потому, что двойное подходит прежде всего к двум. Однако бесспорно, что
быть двойным и быть двумя не одно и то же, иначе одно было бы многим, как
это у них и получалось. Вот то, что можно почерпнуть у более ранних
философов и следующих за ними.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После философских учений, о которых шла речь, появилось учение Платона, во
многом примыкающее к пифагорейцам, но имеющее и свои особенности по
сравнению с философией италийцев. Смолоду сблизившись прежде всего с
Кратилом и гераклитовскими воззрениями, согласно которым все чувственно
воспринимаемое постоянно течет, а знания о нем нет, Платон и позже держался
таких же взглядов. А так как Сократ занимался вопросами нравственности,
природу же в целом не исследовал, а в нравственном искал общее и первый
обратил свою мысль на определения, то Платон, усвоив взгляд Сократа,
доказывал, что такие определения относятся не к чувственно воспринимаемому,
а к чему-то другому, ибо, считал он, нельзя дать общего определения
чего-либо из чувственно воспринимаемого, поскольку оно постоянно
изменяется. И вот это другое из сущего он назвал идеями, а все чувственно
воспринимаемое, говорил он, существует помимо них и именуется сообразно с
ними, ибо через причастность эйдосам существует все множество одноименных с
ними [вещей]. Однако "причастность" - это лишь новое имя: пифагорейцы
утверждают, что вещи существуют через подражание числам, а Платон, <изменив
имя>, - что через причастность. Но что такое причастность или подражание
эйдосам, исследовать это они предоставили другим.
Далее, Платон утверждал, что помимо чувственно воспринимаемого и эйдосов
существуют как нечто промежуточное математические предметы, отличающиеся от
чувственно воспринимаемых тем, что они вечны и неподвижны, а от эйдосов -
тем, что имеется много одинаковых таких предметов, в то время как каждый
эйдос сам по себе только один.
И так как эйдосы суть причины всего остального, то, полагал он, их элементы
суть элементы всего существующего. Начала как материя - это большое и
малое, а как сущность - единое, ибо эйдосы <как числа> получаются из
большого и малого через причастность единому.
Что единое есть сущность, а не что-то другое, что обозначается как единое,
это Платон утверждал подобно пифагорейцам, и точно так же, как они, что
числа - причины сущности всего остального; отличительная же черта учения
Платона - это то, что он вместо беспредельного, или неопределенного, как
чего-то одного признавал двоицу и неопределенное выводил из большого и
малого; кролю того, он полагает, что числа существуют отдельно от
чувственно воспринимаемого, в то время как пифагорейцы говорят, что сами
вещи суть числа, а математические предметы они не считают промежуточными
между чувственно воспринимаемыми вещами и эйдосами. А что Платон в отличие
от пифагорейцев считал единое и числа существующими помимо вещей и что он
ввел Эйдосы, это имеет свое основание в том, что он занимался определениями
(ведь его предшественники к диалектике не были причастны), а двоицу он
объявил другой основой (physis) потому, что числа, за исключением первых,
удобно выводить из нее как из чего-то податливого.
Однако на самом деле получается наоборот: такой взгляд не основателен. Ибо
эти философы полагают, что из одной материи происходит многое, а Эйдос
рождает нечто только один раз, между тем совершенно очевидно, что из одной
материи получается один стол, а тот, кто привносит Эйдос, будучи один,
производит много [столов]. Подобным же образом относится и мужское к
женскому, а именно: женское оплодотворяется одним совокуплением, а мужское
оплодотворяет многих; и, однако же, это-подобия тех начал.
Вот как Платон объяснял себе предмет нашего исследования. Из сказанного
ясно, что он рассматривал только две причины: причину сути вещи и
материальную причину (ибо для всего остального Эйдосы - причина сути его, а
для Эйдосов такая причина - единое); а относительно того, что такое лежащая
в основе материя, о которой как материи чувственно воспринимаемых вещей
сказываются Эйдосы, а как материи Эйдосов - единое, Платон утверждал, что
она есть двоица - большое и малое. Кроме того, он объявил эти элементы
причиной блага и зла, один-причиной блага, другой - причиной зла, а ее, как
мы сказали, искали и некоторые из более ранних философов, например Эмпедокл
и Анаксагор.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мы лишь вкратце и в общих чертах разобрали, кто и как высказался
относительно начал и истины; но во всяком случае мы можем на основании
этого заключить, что из говоривших о начале и причине ни кто не назвал
таких начал, которые не были уже рассмотренны в нашем сочинении о природе,
а все - это очевидно - так или иначе касаются, хотя и неясно, этих начал. В
самом деле, одни говорят о начале как материи, все равно, принимают ли они
одно начало или больше одного и признают ли они это начало телом или
бестелесным; так, например, Платон говорит с большом и малом, италийцы - о
беспредельном, Эмпедокл - об огне, земле, воде и воздухе, Анаксагор - о
беспредельном множестве Гомеомерии. Таким образом. все они занимались
подобного рода причиной, а так же те, кто говорил о воздухе, или огне, или
воде, или о начале, которое плотнее огня, но разреженнее воздуха; ведь
утверждали же некоторые, что первооснова именно такого рода.
Они касались только этой причины; а некоторые другие - той, откуда начало
движения, как, например. те, кто объявляет началом дружбу и вражду, или ум
пли любовь.
Но суть бытия вещи и сущность отчетливо никто не объяснил; скорее же всего
говорят о них те, кто признает Эйдосы, ибо Эйдосы для чувственно
воспринимаемых вещей и единое для Эйдосов они не принимают ни за материю,
ни за то, откуда начало движения (ведь они утверждают, что Эйдосы-это
скорее причина неподвижности и пребывания в покое), а Эйдосы для каждой из
прочих вещей и единое для Эйдосов они указывают как суть их бытия.
Однако то, ради чего совершаются поступки и происходят изменения и
движения, они некоторым образом обозначают как причины, но не в этом
смысле, т. е. не так, как это естественно для причины. Ибо те, кто говорит
про ум или дружбу, принимают эти причины за некоторое благо, по не в том
смысле, что ради них существует или возникает что-то из существующего, а в
том, что от них исходят движения. Точно так же и те кто приписывает природу
блага единому или сущему, считают благо причиной сущности, но не
утверждают. что ради него что-то существует или возникает. А поэтому
получается, что они некоторым образом и говорят и нe говорят о благе как о
причине, ибо они говорят о нем не как о причине самой по себе, а как о
причине привходящей.
Итак, что мы правильно определили причины, и сколько их, и какие они, об
этом, видно, свидетельствуют нам и все эти философы; ведь они не в
состоянии были найти какую-либо другую причину. Кроме того, ясно, что надо
искать причины - или все так, как это указано здесь, или каким-нибудь
подобным способом. А как высказался каждый из этих философов, как обстоит
дело с началами и какие трудности здесь возможны, мы разберем вслед за
этим.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Те, кто признает Вселенную единой и какое-то одно естество как материю,
считая таковое телесным и протяженным, явно ошибаются во многих отношениях.
В самом деле, они указывают элементы только для тел, а для бестелесного
нет, хотя существует и бестелесное. Точно так же, пытаясь указать причины
возникновения и уничтожения и рассматривая все вещи так, как рассматривают
их размышляющие о природе, они отвергают причину движения. Далее, ошибка их
в том, что они ни сущность, ни суть вещи не признают причиной чего-либо и,
кроме того, необдуманно объявляют началом любое из простых тел, за
исключением разве земли, не выяснив при этом, как возникают эти тела друг
из друга (я имею в виду огонь, воду, землю и воздух). В самом деле, одни
вещи возникают друг из друга через соединение, другие - через разъединение,
а это различие имеет самое большое значение для выяснения того, что есть
предшествующее и что последующее. Придерживаясь одного взгляда, можно было
бы подумать, что самый основной элемент всего - это тот, из которого как из
первого вещи возникают через соединение, а таковым было бы тело, состоящее
из мельчайших и тончайших частиц. Поэтому те, кто признает началом огонь,
находятся, надо полагать, в наибольшем согласии с этим взглядом. И точно
так же каждый из остальных философов согласен с тем, что первооснова тел
именно такова. По крайней мере никто из последующих философов, указывавших
одну первооснову, не настаивал на том, что земля есть элемент, явно потому,
что она состоит из крупных частиц, а из трех других элементов каждый нашел
себе какого-нибудь сторонника: одни утверждают, что первооснова - огонь,
другие - вода, третьи - воздух. Но почему же они не указывают и землю, как
это делает большинство людей? Ведь люди говорят, что все есть земля, да и
Гесиод утверждает, что земля возникла раньше всех тел: настолько древне и
общераспространенно это мнение. Так вот, если придерживаться этого взгляда,
то было бы неправильно признавать началом какой-либо из этих элементов,
кроме огня, или считать, что оно плотнее воздуха, но тоньше воды. Если же
то, что позднее по происхождению, первое по природе, а переработанное и
составленное по происхождению позднее, то получается обратное: вода будет
первее воздуха, а земля - первее воды.
Итак, о тех, кто признает одну такую причину, как мы указали, сказанного
достаточно. Но то же можно сказать и о тех, кто признает несколько таких
начал, как, например, Эмпедокл, утверждающий, что материя - это четыре
тела: и у него должны получиться отчасти те же самые, отчасти свои особые
затруднения. В самом деле, мы видим, что элементы возникают друг из друга,
так что огонь и земля не всегда остаются одним и тем же телом (об этом
сказано в сочинении о природе); а о причине движущихся тел, принимать ли
одну такую причину или две, - об этом, надо полагать, у него совсем не
сказано сколько-нибудь правильно или обоснованно. И вообще те, кто говорит
таким образом, вынуждены отвергать превращение, ибо не может у них
получиться ни холодное из теплого, ни теплое из холодного. В самом деле,
тогда что-то должно было бы испытать эти противоположные состояния и должно
было бы существовать какое-то одно естество, которое становилось бы огнем и
водой, а это Эмпедокл отрицает.
Что касается Анаксагора, то если предположить, что он принимает два
элемента, такое предположение больше всего соответствовало бы его учению,
хотя сам он отчетливо об этом не говорит; однако он необходимо последовал
бы за теми, кто направил бы его к этому. Конечно, нелепо и вздорно
утверждать, что все изначально находилось в смешении, - и потому, что оно в
таком случае должно было бы ранее существовать в несмешанном виде, и
потому, что от природы не свойственно смешиваться чему попало с чем попало,
а кроме того, и потому, что состояния и привходящие свойства отделялись бы
в таком случае от сущностей (ведь то, что смешивается, может и
разъединяться); однако если следовать за Анаксагором, разбирая вместе с ним
то, что он хочет сказать, то его учение показалось бы, пожалуй, созвучным
нашему времени. Ведь ясно, что, когда ничего не было различено, об этой
сущности ничего нельзя было правильно сказать; я имею в виду, например, что
она не была ни белого, ни черного, ни серого или иного цвета, а необходимо
была бесцветной, иначе у нее был бы какой-нибудь из этих цветов. Подобным
же образом и на этом же самом основании она была без вкуса и унес не было и
никакого другого из подобных свойств. Ибо она не могла бы быть ни
качеством, ни количеством, ни определенным нечто; иначе у нее была бы
какая-нибудь из так называемых частичных форм (еде), а это невозможно, раз
все находилось в смешении; ведь в таком случае она была бы уже выделена, а
между тем Анаксагор утверждает, что все было смешано, кроме ума, и лишь
один ум несмешан и чист. Исходя из этого, Анаксагор должен был бы сказать,
что единое [ведь оно просто и несмешанно) и "иное" (оно соответствует
неопределенному, которое мы признаем, до того как оно стало определенным и
причастным какой-нибудь форме) суть начала.
1 2 3 4 5 6 7