За нами зорко следили, но все-таки разрешали гулять по маленькому дворику, где австрийцы рассматривали нас с любопытством, и, конечно, не слишком дружелюбно. А я перед ними бодрился, ходил, заложив руки в карманы и насвистывая самые веселые марши Королевского Пикардийского полка.
«Свисти, свисти бедный дрозд в клетке. Недолго тебе свистеть», – размышлял я о самом себе.
В полдень нам принесли новую миску с тюрей. Меню наше не блистало разнообразием, и я уже начинал жалеть об аргоннских каштанах. Но что делать, надо было довольствоваться и этим, тем более, что маркитант своим разбойничьим видом и лисьей физиономией как будто говорил: «И это слишком хорошо для вас!»
Боже правый! Я с наслаждением бросил бы ему эту миску в голову! Но благоразумнее не лишать себя еды, подкреплять силы, чтобы в последнюю минуту не ослабеть!..
Я настаивал, чтобы Жан разделил со мной скудную трапезу; он понял мою цель и немного поел. Мысли его были не здесь, они были в домике Ганса Штенгера, около матери и невесты. Он произносил их имена, звал их. Иногда в каком-то безумии бросался к двери, чтобы идти к ним и падал на землю. Он не плакал, но тем страшнее был его вид; слезы облегчили бы его, но их не было, и сердце мое разрывалось при виде его отчаяния.
Между тем по улицам проходили солдаты, держа ружья вольно; за ними следовали другие колонны, шедшие через Дангве. Трубы и барабаны молчали. Неприятель тихонько пробирался к Эну, где, вероятно, уже собралось его много тысяч. Я бы хотел знать кто это: пруссаки или австрийцы?.. Впрочем, не все ли равно. Ни одного выстрела не раздалось в западной части Аргонны, и все входы во Францию широко раскроются перед ними! Их даже не защищают больше!
Около десяти часов вечера в нашей комнате появилось несколько солдат. Это были пруссаки, и я с ужасом узнал форму Лейбского полка, прибывшего в Лонгве после встречи с добровольцами в Аргоннском лесу.
Нас вывели из дома, предварительно связав за спиной руки.
Жан обратился к командовавшему отрядом капралу с вопросом:
– Куда нас ведут?
Вместо всякого ответа, этот негодяй вытолкнул нас прикладом на улицу. Мы были вполне похожи на несчастных, приговоренных к казни без суда, а между тем я был взят безоружным! Но попробуйте-ка поговорить об этом с этими варварами, – они рассмеются вам в глаза!
Наш отряд направился по улице деревни Лонгве, спускающейся к опушке Аргонны и соединяющейся за деревней с дорогой в Вузье. Пройдя шагов 500, мы остановились посреди полянки, на которой стоял лагерем Лейбский полк.
Через несколько минут мы были перед полковником фон Гравертом.
Он только взглянул на нас, не проронив ни слова; затем, круто повернувшись, дал сигнал к походу, и весь полк двинулся вперед.
Тут я понял, что мы должны предстать перед военным советом, что наше убийство будет несколько оформлено и что мы были бы казнены сию минуту, если бы полк оставался в Лонгве. Но события не ждали, и союзники, по-видимому, принуждены были торопиться, чтобы опередить французов у Эна.
Дюмурье, узнав, что неприятель завладел проходом Ла-Круа-о-Буа, принялся действовать по новому плану. План этот состоял в том, чтобы снова спуститься по левой окраине Аргонны до прохода Дез-Иллет, и таким образом иметь в тылу занимающего этот проход Дильона. При таком маневре войска наши будут обращены фронтом к колоннам Клерфайта, идущим от границы и к колоннам Брауншвейга, которые идут со стороны Франции. Нужно было ожидать, что как только очистится Гран-Пре, пруссаки перейдут Аргонну, имея задачей отрезать путь в Шалон.
В ночь с 15-го на 16-ое Дюмурье тихонько очистил свою главную квартиру, и, перейдя оба моста через Эн, остановился со своими войсками на высотах Отри, в четырех лье от Гран-Пре. Отсюда, несмотря на панику, дважды произведшую беспорядки среди солдат, он продолжал двигаться к Дам-мартен-сюр-Ганс, чтобы достигнуть Сент-Менегуль-да, расположенного в конце прохода Дез-Илетт.
Так как пруссаки должны были выйти из Аргонны через проход Гран-Пре, Дюмурье в тоже время принимал все меры к тому, чтобы лагерь, расположенный в Эпин, на пути к Шалону, не мог быть взят, в случае если неприятель атакует его, вместо того чтобы броситься на Сент-Менегульд.
В это время генералы Бернонвиль, Шазо и Дюбуке получили приказание присоединиться к Дюмурье, а этот последний торопил Келлермана, покинувшего Мец 4 сентября идти скорее вперед.
Если все эти генералы в точности исполнят приказание, Дюмурье будет иметь в своем распоряжении 35 000 человек.
Брауншвейг со своими пруссаками колебался, прежде чем окончательно выработать план кампании, но, наконец, решился через Гран-Пре выйти из Аргонны, чтобы завладеть шалонской дорогой и, окружив французскую армию у Сент-Менегульда, заставить ее положить оружие.
Вот почему Лейбский полк так быстро покинул Лонгве, а мы отправились вверх, по течению Эна.
Погода была скверная, туманная, дождливая; дороги были размыты. Мы шли почти по пояс в грязи. Идти так со связанными руками, вот мученье-то! Право, лучше бы они нас сейчас же расстреляли.
Как скверно обращались с нами эти пруссаки! Какие оскорбления бросали нам в лицо!
А этот Франц фон Граверт раз десять подходил к нам. Жан едва сдерживался, его связанные руки так и чесались схватить лейтенанта за шиворот, и задушить, как вредное животное.
Мы шли вдоль Эна форсированным маршем. Надо было по колена в воде перейти ручьи Дормуаз, Турб и Бионну. Остановок не предполагалось, чтобы во время успеть занять высоты Сент-Менегульда. Но колонна не могла быстро двигаться, так как люди то и дело завязали в грязи. Следовательно, можно было надеяться, что когда пруссаки очутятся против Дюмурье, французы уже будут стоять тылом к Дез-йлетт.
Так мы шли до десяти часов вечера. Провианта было очень мало и, если его не хватало пруссакам, то можно себе представить, сколько досталось на долю бедных узников, которых они вели как скотину на убой?
Мы были почти не в состоянии говорить друг с другом. К тому же всякое слово, сказанное нами, сопровождалось ударом приклада по спине. Эти люди в самом деле жестоки. Очевидно было, что они хотели угодить лейтенанту фон Граверту, и это им удавалось как нельзя лучше.
Ночь с 19 на 20 сентября была мучительнее всех ночей, проведенных нами в лесу во время побега. Да! Приходилось сожалеть о наших ночевках в кустах, когда мы были не пленниками, а только беглецами.
Еще не рассветало, когда мы дошли до какого-то болота влево от Сент-Менегульда. Здесь раскинули лагерь на два фута в грязи, не зажигая огней, чтобы не выдать своего местоположения.
От этой массы скученных людей шел ужасный смрад.
Наконец наступил день, – день в течение которого конечно разыграется сражение. Может быть Королевский Пикардийский полк также здесь… и меня нет в его рядах, среди моих товарищей!
Вокруг нас шло сильное движение. Эстафеты, адъютанты, ежеминутно мчались по болоту. Барабаны били, трубы играли. С правой стороны, время от времени, доносились выстрелы.
Наконец-то! Французы опередили пруссаков у Сент-Менегульда!
Было около одиннадцати часов, когда за мной и Жаном явился отряд солдат. Прежде всего, нас привели к палатке, где заседали полдюжины офицеров, под председательством полковника фон Граверта! Да! Он лично председательствовал на военном совете!
Нас долго не задерживали; это была простая формальность с целью удостоверить нашу личность. Жан Келлер, уже раз приговоренный к смертной казни за оскорбление офицера, был теперь приговорен вторично, как дезертир, а я – как французский шпион!
Рассуждать и спорить было нечего и, когда полковник объявил, что приговор должен быть приведен в исполнение немедленно, я воскликнул:
– Да здравствует Франция!
– Да здравствует Франция! – повторил Жан.

Глава двадцать третья

Теперь уже в самом деле пришел наш конец; ружья уже, так сказать, направлены на нас, и только остается ждать команды: «Пли!..» Ну, что же, Жан Келлер и Наталис Дельпьер сумеют умереть.
Около палатки выстроен был взвод солдат, которые должны были расстрелять нас; взвод состоял из двенадцати человек Лейбского полка под командой лейтенанта.
Нам не связывали рук. К чему? Мы все равно не могли убежать, а разве только сделать несколько шагов, чтобы быть застигнутыми прусскими пулями тут же под деревом! Ах, что бы я дал за счастье умереть в бою! Но умирать, не имея возможности защищаться, – ох, как тяжело!
Мы шли молча. Жан думал о Марте, которую никогда больше не увидит, о матери, которая будет сражена этим последним, ужасным ударом.
А я думал о сестре Ирме, о другой сестре, Фирминии, обо всей нашей семье! Вспоминал отца, мать, деревню, всех, кого любил, полк, родину…
Ни я, ни Жан Келлер не смотрели, куда нас ведут. Не все ли равно, где именно нас убьют как собак!
Разумеется, если я сам передаю вам этот рассказ, если я написал, его своей рукой, значит, я избежал смерти; но каким образом это могло случиться и какова будет развязка всей этой истории, угадать я не мог бы, будь у меня даже пылкое воображение писателя, а почему, вы сейчас поймете сами.
Нам пришлось проходить мимо Лейбского полка. Все здесь знали Жана Келлера, но ни на одном лице не выразилось даже чувства сожаления, в котором никогда не отказывают человеку, идущему на смерть. Какие жестокие натуры! Эти пруссаки были вполне достойны находиться под начальством господ фон Гравертов. Лейтенант Франц видел нас. Он взглянул на Жана, который ответил ему тем же. Взгляд одного полон был ненависти, предвкушающий близкое удовлетворение, а взгляд другого выражал только презрение.
Одну минуту я думал, что этот негодяй собирается сопровождать нас и даже спрашивал себя, не пожелает ли он лично командовать взводом! Но раздался сигнал, и лейтенант скрылся между солдатами.
В эту минуту мы огибали одну из высот, занятых герцогом Брауншвейгским. Эти высоты, поднимающиеся над маленьким городком и окружающие его на расстоянии в три четверти лье, называются Лунными холмами. У их подножья проходит шалонская дорога. Французы занимали соседние возвышенности, у подошвы которых развернулось множество неприятельских колонн, готовых штурмовать наши позиции, чтобы укрепиться над Сент-Менегульдом. Если пруссакам это удастся, положение Дюмурье под сильным огнем более многочисленного неприятеля будет крайне серьезно.
Будь ясный день, я мог бы разглядеть на горах французские мундиры, но все застилал густой туман, сквозь который солнечные лучи не могли проникнуть. Уже доносились выстрелы, но огни их были еле-еле заметны.
Поверите ли? У меня еще оставалась надежда, вернее сказать, я заставлял себя не отчаиваться. А между тем откуда было ждать спасенья в тех местах куда нас вели? Ведь все французские войска были собраны вокруг Сент-Менегульда! Но что вы поделаете, мало ли что придет в голову, когда не хочется умирать!
Было около четверти двенадцатого. Полдень 20 сентября пробьет уже не для нас!
Мы прибыли на место назначения. Наш отряд только что свернул влево от большой шалонской дороги. Туман еще был так густ, что даже вблизи нельзя было различать предметов.
Мы пришли к месту казни, в лесочек, из которого уже больше не выйдем.
Вдали раздавалась барабанная дробь, звуки труб, грохот артиллерии, треск ружейной перестрелки.
Я старался дать себе отчет во всем происходящем, как будто это могло интересовать меня в подобную минуту!
Я заметил, что шум сражения доносится справа и как будто приближается. Стало быть, на шалонской дороге идет бой? Может быть из лагеря Эпин вышла колонна и атакует пруссаков с фланга? Я не понимал, что происходит.
Если я вам рассказываю все это так подробно, так это потому, что мне хочется поведать вам о моем душевном состоянии в те минуты.
Самые ничтожные мелочи запечатлелись в моей памяти. Да впрочем, такие вещи не забываются, и мне кажется, как будто все это происходило вчера.
Мы только что вошли в лесочек. Пройдя шагов около ста, взвод остановился у кучи хвороста.
Тут нас должны были расстрелять.
Суровый на вид офицер, командовавший взводом, приказал остановиться; я до сих пор слышу лязг ружей, приставленных к ногам.
– Здесь, – сказал офицер.
– Хорошо, – отвечал Жан Келлер.
Он произнес это твердым голосом, с гордо поднятой головою и уверенным взглядом; затем, подойдя ко мне, заговорил на французском языке, который так любил и который я думал слышу в последний раз.
– Наталис, – сказал он, – мы сейчас умрем! Последняя моя мысль, – о моей матери и Марте, которых я любил больше всего на свете! Бедные! Да сжалится над ними Господь! А вы, Наталис, простите меня…
– Простить вас, господин Жан?
– Да, потому что ведь я…
– Господин Жан, мне нечего прощать вам. То, что я сделал, – сделано по доброй воле, и, если бы еще представился случай, я поступил бы так же. Позвольте мне обнять вас и… умрем, как храбрые солдаты.
Мы упали друг другу в объятия.
Я никогда не забуду, с каким видом Жан Келлер обернулся к офицеру и твердым голосом проговорил:
– К вашим услугам!
Офицер подал знак. От взвода отделилось четверо солдат и, толкая нас в спину, подвели к дереву. Мы должны были оба пасть от одного залпа. Ну что же, так все-таки лучше!
Я помню, что дерево это было бук, и как сейчас вижу его с висящими лохмотьями ободранной коры. Туман начинал редеть, стали обрисовываться и другие, более далекие деревья.
Мы стояли рука об руку, устремив взгляд прямо на взвод.
Офицер слегка посторонился. Раздался звук заряжаемых ружей. Я стиснул руку Жана Келлера и, клянусь вам, она не дрогнула в моей руке.
Ружья поднялись к плечу. При первой команде они должны были опуститься, при второй выстрелить и все будет кончено.
Вдруг в лесу, позади взвода, раздались крики.
Боже мой! Что я вижу!.. Госпожа Келлер, поддерживаемая Мартой и моей сестрой!
Голос госпожи Келлер был едва слышен. Она размахивала какой-то бумагой, а Марта, Ирма и господин де Лоране повторял вместе с несчастной матерью:
– Француз!.. Француз!..
В это время раздался страшный залп, и я видел, как госпожа Келлер повалилась на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20