в Швейцарии, на суровых снежных вершинах; в Германии, на берегах старого Рейна с его древними замками и легендами; в Москве на берегах реки, над которой возвышается Кремль; в Индии, Персии и Китае -- мир идей и чувств, вызываемых меняющимися внешними условиями, представляет те же различия, что и самые эти условия". Во Франции мы встречаемся с самыми разнообразными картинами природы, и понятно, что воображение туманной Бретани не могло походить на воображение солнечного Прованса; вообще говоря, в душе французской нации нет ничего пасмурного и мрачного. Мрачное настроение Байрона, его пылкое воображение, неукротимая гордость, любовь к опасности, потребность борьбы, внутренняя экзальтация составляют национальные черты англичан. По мнению Тэна, эта совокупность диких страстей порождена климатом; утверждать это -- значит забывать и расу и индивидуальный характер, но не подлежит сомнению, что географическая среда влияет на настроение. Чтобы проникнуться недостаточностью теории географической среды, когда ей придается исключительное значение, попробуйте совершить мысленно следующее путешествие: двигайтесь по изотермической линии, соответствующей температуре +10оC; вы пересечете старый континент через Ливерпуль, Лондон, Мюнхен, Будапешт, Одессу, Пекин и северные острова Ниппона; вы увидите, что одна и та же средняя температура не вызвала одних и тех же физических и моральных типов. Вы встретите на вашем пути ирландцев, валлийцев, англичан, немцев, мадьяр, узбеков, татар, монгол, китайцев и японцев. Одна и та же температура произвела греков и готтентотов, т. е., другими словами, не произвела ни тех, ни других. В Европе белокурые и "чистосердечные" немцы живут между смуглыми или желтыми и мало чистосердечными народами, под одной и той же изотермической линией. Знойный климат не помешал возникновению цивилизаций ацтеков, майя, финикийцев и древних мексиканцев. На новом континенте, первых очагов цивилизации приходится искать между тропиками, на плоскогорье Анагуака, на Юкатане и берегах Титикака. Итак, не следует отделять вопроса о климатах от вопроса о расах. Виктор Кузэн, также видевший только одну сторону проблемы, хотел убедить нас, что "историческая эпоха, предназначенная к воплощению идеи конечного и следовательно движения, свободы индивидуальности", должна была иметь своим театром страну с длинной и изрезанной береговой линией, с невысокими горами, умеренным климатом и т. д., словом, -- Грецию. Такого рода пророчества задним числом не особенно трудны. В действительности, это воплощение идеи конечного, -- если только здесь было конечное, -- имело место в Греции лишь в Афинах. Оно также хорошо могло бы иметь место во Франции. Живой гений афинян настолько же способствовал этому, как географическое очертание страны. Гегель, под влиянием которого находился Кузэн, сам сказал: "пусть не ссылаются более на голубое небо Греции, потому что оно бесполезно сверкает теперь для турок; пусть мне не говорят более о нем и оставят меня в покое". Точно также и Францию создало не голубое небо Галлии, а французы. В Америке мы встречаем людей (также часто среди ирландцев или шотландцев, как и англичан), которые снова составляют себе состояние; после того, как они десять раз наживали и теряли его. Следует ли приписать эту непреодолимую энергию, это терпение и упорство американскому климату или же просто англосаксонскому происхождению? Нельзя забывать также и англосаксонского воспитания в соединении с честолюбием, развивающимся в еще новой стране, открытой для всех надежд. В общем, физические причины могут лишь ускорить или замедлить социальные перемены, и этим ограничивается, по замечанию Огюста Конта, почти все их влияние. Конт прибавляет также, что не следует забывать обратного действия общества на природу; оно мало-помалу "социализирует" ее. Мы увидим, что из данных этнической психологии и этнической социологии, -- двух наук, в которых история должна искать своих основных начал, -- вытекает то заключение, что наследственные расовые свойства и географическая среда оказывали свое влияние преимущественно в начале общественной эволюции. Изречение primum vivere, deinde philosophari (сначала жить, а потом философствовать) находило тогда свое применение, и самые существенные условия жизни доставлялись тогда материальной средой: пища, жилище, одежда, орудия н оружие, домашние животные. Человеческий мозг еще не достиг тогда такой самостоятельности, чтобы оторваться от внешней среды: он представлял собой tabula rasa философов, гладкую поверхность, готовую воспринимать все впечатления извне. С другой стороны, общественные сношения были тогда еще слишком ограничены и несложны, чтобы противодействовать физическому влиянию расы. Но на нацию, уже сформировавшуюся, внешняя среда оказывает очень слабое действие. Вместе с тем и непрестанные смешения рас ослабляют и отчасти нейтрализуют наследственные влияния, усиливая этим влияние социальной среды. Таким образом этнические и географические факторы национального характера не единственные и не наиболее важные. Социальные факторы, однообразие образования, воспитания, верований более чем уравновешивают различия этнического характера или обусловленные физической средой. Средиземные сардинцы не одного происхождения с кельтами-пьемонтцами, а корсиканцы с кельто-германцами французами; но это не мешает тем и другим жить в совершенном согласии между собой. Поляки охотнее ассимилируются с австрийцами, нежели с русскими. Эльзасцы -- французы сердцем, несмотря на их германские черты. Кельтическая Ирландия не любит Англии; а не менее кельтический Валлис слился с ней, так же, как и Шотландия, тоже кельтическая в своей значительной части и между тем столь мало похожая на родную сестру Ирландии. Французские эмигранты, очень многочисленные в Пруссии, замечает Лазарюс, не отличаются в настоящее время ни по уму, ни по характеру от немцев. Человеческий дух торжествует над расой также, как и над землей; народы суть "духовные начала". Видеть в эволюции обществ лишь борьбу рас среди более или менее благоприятной географической обстановки -- значит замечать только одну сторону вопроса, наиболее примитивную, наиболее относящуюся к периоду чисто животной жизни; это значит вернуться в область зоологии и антропологии. Даже у доисторических рас главнейшим двигателем общественного прогресса было производство в виду потребления. Вскоре кооперация стала казаться людям наиболее плодотворным и надежным способом производства полезных предметов. Борьба была лишь вспомогательным ее средством, к которому прибегали в крайних случаях. Вследствие этого, еще в доисторические времена, мы встречаем наряду с оружием, употреблявшимся сначала исключительно против животных, множество инструментов и орудий труда. Мортиллэ написал целую книгу о доисторических орудиях рыболовства и охоты, чтобы показать, как старалось зарождавшееся человечество, несмотря на крайнюю медленность своих успехов, изобретать орудия производства, и скольких неведомых благодетелей имели мы среди наших доисторических предков. Чтение этой книги позволяет отдохнуть от поэмы о нескончаемых войнах и универсальном каннибализме, придуманной антропологами и социологами их школы. Человек не был с самого же начала и повсюду наиболее кровожадным среди кровожадных зверей, единственным исключением среди них, занятым одной мыслью об истреблении и пожирании себе подобных; к враждебным чувствам с самых первых шагов присоединилась симпатия. Кооперация в такой же мере и даже более содействовала прогрессу, как и борьба с оружием в руках, в свою очередь заменившаяся мало-помалу мирной конкуренцией. Предрассудок относительно превосходства воинственных народов объясняется тем, что люди судят о настоящем по прошлому, а также тем, что даже в прошлом не принимается во внимание великая психологическая антитеза кочевых и оседлых народов, игравшая между тем огромную роль в истории. Значительное число народов были некогда кочевыми, благодаря ли характеру природы, принуждавшей их к такому образу жизни (как, например, обширные степи), или же в силу врожденного расположения к бродячей и охотничьей жизни. Но психология кочевника известна: страсть к грабежу, хитрость, склонность к опустошению и разрушению; это дело воспитания и нравов. Странствуя по обширным областям, кочевник делается обыкновенно сильным, а особенно -- ловким: ему надо преследовать дичь в лесу, состязаться с ней в ловкости и быстроте. Вместо дичи он часто борется с неприятелем. Если у него станет недоставать пищи для его стад или для него самого, думаете ли вы, что он поколеблется вторгнуться в соседнюю территорию? Часто этой территорией оказывается страна, населенная оседлыми народами, занимающимися земледелием. Психология таких народов представляет обыкновенно нечто противоположное: они отличаются более мирным темпераментом и менее беспорядочными нравами; у них нет ни страстей охотника, ни знакомства с отдаленными странами; им известна лишь обитаемая ими ограниченная территория. При таких условиях они часто окажутся бессильными бороться с завоевателями. Но будут ли они вследствие этого ниже их? Завоевание, даже в древние времена, еще недостаточное доказательство превосходства. Многолюдные и умственноразвитые нации порабощались небольшим числом кочевников. Китай был побежден татарами, мидийцы -- персами, Европа и Азия -- ордами Аттилы, Чингиз-хана и Тамерлана. Утверждают даже, что эти кочевники были небольшого роста и слабого телосложения, в то время как их враги -- сильнее, многочисленнее и развитее умственно; но все искусство первых сосредоточивалось на том, чтобы разрушать, нападать врасплох, обманывать и убивать. "С самого детства татарин воспитывается в школе хитрости и обмана" (Суфрэ). Справедливо утверждают, что нельзя назвать трусливым народ, порабощенный более искусными в военном деле или более дикими завоевателями. Кортес и Пизарро с горстью людей, но при помощи коварства и жестокости, могли покорить индейцев Мексики и Перу. Храбрость средневековых сеньоров с длинными и широкими черепами, господствовавших над бесчисленными крестьянами, не всегда имевшими даже палки для своей защиты, часто заключалась в "прочных железных доспехах". Только успехи современной науки перевернули роли и сделали оседлые народы грозно вооруженной силой, способной уничтожить низшие расы. Дикие орды Аттилы или Тамерлана не переступили бы в настоящее время границ самого мелкого из государств Европы. Сила играла и прежде и теперь гораздо меньшую роль в формировании национальностей, чем это обыкновенно думают. Турки завоевали болгар, сербов, румын и греков; но разве они могли их ассимилировать? Нет, и по многим причинам, из которых указывают на одну, очень любопытную; у турок, говорит Новиков, был менее совершенный алфавит, чем у побежденных ими народов; одно это обстоятельство обрекало их на бессилие. Можно ли сказать, что единство Франции достигнуто исключительно королями, завоеванием и силой? Не без основания утверждалось, что оно скорее достигнуто бесчисленной толпой писателей, поэтов, артистов, философов и ученых, которых Франция непрерывно выставляла в течение четырех столетий. Около 1200 г. провансальская культура была выше французской; житель Тулузы считал парижанина варваром, и если бы юг Франции прогрессировал с такой же скоростью, как и север, то в настоящее время Лангедок томился бы под французским игом. Сравните Францию и Австрию. В последней стране немецкому языку и немецкой литературе не удалось "германизировать" венгров. Во Франции французский язык настолько опередил местные наречия, как например провансальское, что последние (к счастью) и не пытались бороться, несмотря на Мистраля и Руманилля. Но эта победа одержана языком путем литературы и наук. "У вас, -- говорит Новиков французам, -- это называется просвещать страну. При других обстоятельствах это называлось бы денационализировать лангедокцев или офранцуживать их... Провансальский язык уже не воскреснет. Я однако не вижу, чтобы прибегали к штыку для обучения жителей Лангедока французскому языку". Наш язык распространяется впрочем и за пределами нашей страны, там, где французские штыки не имеют никакого значения. В конце концов Новиков приходит к тому заключению, что "национальная ассимиляция -- прежде всего интеллектуальный процесс". Итак, не следует сводить всей истории к борьбе рас или даже обществ. Идея "сотрудничества" дополняет идею "борьбы"; самая борьба была бы невозможна без предварительного сотрудничества в среде каждой из борющихся сторон, какими бы орудиями они ни пользовались при этом. Потому-то именно дарвинистское представление об истории односторонне и неполно. Дарвинистская теория социального подбора также недостаточна: она также принимает во внимание лишь один фактор национального характера, один из двигателей истории. Действительно, она говорит лишь об устранении индивидов, семейств и рас, плохо приспособленных к окружающей среде, независимо от того, какова эта среда, хорошая или дурная, прогрессивная или регрессивная. Но у народа не все сводится к борьбе за материальное существование. Известные чувства и идеи обладают высшей силой, объясняющейся или их внутренней правдой, или их лучшей приспособленностью к окружающим условиям, т. е. своего рода относительной правдой. То или другое понятие об общественном долге, о собственности, о государстве, даже о вселенной и ее основном принципе может быть источником преимущества и превосходства для отдельных личностей или народов. Но каким путем одно понятие или, если хотите, один идеал может одержать верх над другим? Неужели только смертью лиц, исповедующих противоположное воззрение, и исчезновением их рода? Распространяется ли научная, политическая или религиозная идея путем физиологического подбора и физиологического вымирания?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41