Я думаю, что на долю французов почти не осталось благоразумия после того, что получили на свою часть эти господа из посольства. В Германии считают за редкость увидеть француза, который не был бы совсем сумасшедшим. Таковы предубеждения одних наций по отношению к другим; некоторые гениальные люди умеют освободиться от них; но толпа всегда остается погрязшей в болото предрассудков". В апреле 1742 г., когда французы участвовали в кампании вместе с пруссаками, оп писал: "Ваши французы, сильно скучающие в Богемии, по-прежнему любезны и остроумны. Это, быть может, единственная нация, умеющая находить даже в несчастии источник шуток и веселья". Позднее, когда узнали, что прусский король вступил в отдельные переговоры с Марией Терезой, в Париже, как и в Версале, раздались всеобщие жалобы. Фридрих писал по этому поводу Вольтеру: "Меня очень мало беспокоят крики парижан: они всегда жужжат, как пчелы; их остроты -- то же, что ругательства попугаев, а их суждения так же серьезны, как мнения сапажу о метафизических вопросах". Отступление французских войск было злополучно. Фридрих в Истории моего времени строго осуждает по поводу этого беспечность французов: "Во всякой другой стране, -- пишет он, -- подобное отступление вызвало бы всеобщее уныние; во Франции, где с важностью рассуждают о мелочах и легкомысленно относятся к крупным вещам, оно только вызвало смех и дало повод сочинить несколько шансонеток на маршала Бель-Иля". Но так как Вольтер писал ему, что не следует судить о французских воинах по событию в Линце, то Фридрих снова пишет на эту тему: "Наши северные народы не так изнежены, как западные; мужчины у нас менее женоподобны и вследствие этого мужественнее, более способны к труду и терпению и, говоря по правде, быть может, менее любезны. Та самая жизнь сибаритов, которую ведут в Париже и о которой вы отзываетесь с такими похвалами, погубила репутацию ваших войск и ваших генералов". Тем не менее Фридрих с восхищением говорит о французах, выигрывающих сражения с смертью на устах и совершающих бессмертные дела во время агонии. Фридрих предвидел последствия французской политики. "Эти безумцы, -- говорил он о министерстве Шуазёля, -- потеряют Канаду и Пондишери, чтобы доставить удовольствие венгерской королеве и царице". "Что касается вашего герцога, -дело шло о Шуазёле, -- то он недолго будет министром. Подумайте только, что он оставался им две весны. Это чудовищно для Франции и почти беспримерно. Министры в это царствование не пускают корней на своих местах". "Я еще не решаюсь высказать своего мнения о Людовике ХVI. Необходимо время, чтобы увидеть ряд его действий; надо проследить его поступки за несколько лет". "Если партия подлости (l'infamie)30 возьмет верх над философской, то я жалею бедных кельтов. Они подвергнутся опасности очутиться под управлением какого-нибудь ханжи в рясе или в сутане, который будет стегать их плетью одной рукой и бить распятием другой. Если это случится, то придется проститься с изящными искусствами и наукой; ржавчина суеверия окончательно погубит этот любезный народ, созданный для общественной жизни". По поводу воображаемых чудес янсенистского диакона Пари, он писал: "Говорят, что конвульсионисты снова кувыркались на могиле аббата Пари; говорят, что в Париже жгут все хорошие книги, что там более, чем когда-либо, страдают безумием, но уже не веселым, а мрачным и молчаливым. Ваша нация самая непоследовательная из всех европейских наций; в ней много ума, но никакой последовательности в мыслях. Такой она является во всей своей истории". В письме от 28 февраля 1775 г. он говорит: "У вас действительно есть несколько философов; но подавляющее большинство суеверных. Наши немецкие священники, как католики, так и гугеноты, признают только свои интересы; над французами господствует фанатизм. Эти горячие головы невозможно образумить: они считают за честь доходить до исступления". В письме от 9 июля 1777 г.: "Как жалко, что французы, столь впрочем вежливые и любезные, не могут совладать с своим варварским неистовством, так часто заставляющим их преследовать невинных. Говоря по правде, чем более анализируешь нелепые басни, лежащие в основе всех религий, тем более жалеешь людей, беснующихся по поводу таких пустяков". "Я не могу сказать, до какой степени меня забавляют ваши французы, -- писал он д'Аламберу 7 мая 1771 г. -- Эта нация, столь жадная до новостей, беспрестанно доставляет мне новые зрелища: то изгоняются иезуиты, то требуются свидетельства об исповеди, то разгоняется парламент, то снова призываются иезуиты; министры меняются через каждые три месяца; французы одни доставляют темы для разговоров всей Европе. Если Провидение думало обо мне, создавая мир (а я допускаю такое предположение), то оно сотворило этот народ для моего развлечения". Немецкая спесь не уступает в этом случае французскому "тщеславию". В другом письме он говорит: "Я боюсь, что мы покроемся ржавчиной, если Париж, движимый великодушием, не пришлет кого-нибудь пообчистить нас. Холодные идеи Балтики леденят умы, как и тела, и мы замерзли бы, если бы время от времени какой-нибудь галльский Прометей не приносил небесного огня, чтобы оживить нас". "Ваши французы, которых всегда можно утешить водевилем, поднимают крик, -- писал он 25 июля 1771 г., -- когда война вызывает новые налоги, но какая-нибудь шутка заставляет их забыть обо всем. Таким образом, благодаря превосходному действию их легкомыслия, склонность радоваться берет у них верх над всеми соображениями, могущими заставить их печалиться". Несколькими месяцами позднее он писал: "Если у нас нет ничего совершенного, то зато у нас имеются два учителя, разгоняющих все наши печали: во-первых, -- надежда, а во-вторых, -- запас природного веселья, которым особенно богаты ваши французы: песня или удачно сказанное слово разгоняют все их невзгоды. В неурожайный год преподносится куплет Провидению; если возвышаются налоги, горе откупщикам, имена которых могут попасть в стихи. Таким образом они находят утешение во всем, и они правы; я присоединяюсь к их мнению. Смешно огорчаться по поводу тленных вещей мира сего; если Гераклит проливал слезы, то Демокрит смеялся. Будем же смеяться, любезный д'Аламбер". Непостоянство французского характера вызвало новые замечания с его стороны, при восшествии на престол Людовика ХVI он писал: "про него рассказывают чудеса; вся кельтская империя поет хвалебные гимны. Тайна заслужить популярность во Франции заключается в новизне. Наскучив Людовиком ХIV, ваша нация задумала наругаться над его похоронным поездом; Людовик ХV также слишком долго царствовал; покойный герцог Бургундский заслужил похвалы, потому что умер, не успев взойти на престол; последнего дофина хвалили по той же причине. Чтобы угодить вашим французам, им надо доставлять нового короля каждые два года; новизна -- божество вашей нации; как бы хорош ни был их государь, они в конце концов найдут в нем недостатки и смешные стороны, как будто король перестает быть человеком". Считая, что будущее Франции связано в значительной степени с блеском наук и искусств, он говорит: "В Париже должны помнить, что когда-то Афины привлекали к себе все нации и даже своих победителей-римлян, выражавших уважение к афинской науке и получавших там свое образование. Теперь этот невежественный город не посещается никем. Та же участь грозит и Парижу, если он не сумеет сохранить преимущества, которыми пользуется". В своем рассказе Мой поход 1792 г., Гёте вспоминает, что французы, зная, до какой степени немцы нуждались в съестных припасах, доставили им их, как будто они были их товарищами, и вместе с тем прислали брошюры на французском и немецком языках, излагавшие все преимущества свободы и равенства. Это -типичная черта французского прозелитизма. Гёте признает, что такое дружеское хлебосольство, стремление побрататься и "строгое соблюдение республиканской армией перемирия" должны быть отнесены к чести французов. В своих Беседах с Эккерманном, Гёте, называвший Вольтера наиболее французским писателем и любивший говорить: "никогда не будет узнано все, чем мы обязаны Вольтеру", перечисляет достоинства, которых французы ищут в литературе. "Глубина, гений, воображение, возвышенность, естественность, талант, благородство, ум, остроумие, здравомыслие, чувствительность, вкус, умение, точность, приличие, хороший тон, сердце, разнообразие, обилие, плодовитость, теплота, обаяние, грация, живость, изящество, блеск, поэзия стиля, правильная версификация, гармония и т. д.". Признавая особенность стиля у каждой нации, Гёте прибавляет, что французы, "общительные по натуре, стараются быть ясными, чтоб убедить читателя, и украшают свои произведения, желая понравиться ему"; но, с другой стороны, он объявляет область нашей литературы слишком ограниченной. "Напрасно упрекают нас, немцев, в некотором пренебрежении формой, -- пишет он, -- мы все-таки превосходим французов глубиной". "Французам всего более нравится наш идеализм; действительно, все идеальное служит революционной цели". Глубокая мысль, делающая понятным сочетание во Франции идеалистического направления с новаторским духом. Гёте признает за французами "ум и остроумие", но "у них нет, -- говорит он, -- ни устоев, ни уважения к религии". "Они хвалят нас, -прибавляет он, -- не потому, что признают наши заслуги, а единственно потому, что могут сослаться на нас в подтверждение какого-нибудь партийного мнения". Это значит, что Гёте часто находил французов слишком "субъективными". Суждение о французах Гейне хорошо известны; они "любят войну ради войны, вследствие чего их жизнь, даже в мирные времена, наполнена шумом и борьбой"; они смотрят на любовь к отечеству, как на высшую добродетель, соединяют в себе легковерие с величайшим скептицизмом, "примешивают к тщеславию погоню за наиболее прибыльными местами", обнаруживают непостоянство в своих привязанностях, обладают "общей манией разрушения", вечно сохраняют "сумасбродство юности, ее легкомыслие, беззаботность и великодушие". "Да, великодушие и не только общая, но даже детская доброта, проявляющаяся в прощении обид, составляет основную черту характера французов, и я не могу не прибавить, что эта добродетель исходит из одного источника с их недостатками: отсутствия памяти. Действительно, понятию о прощении соответствует у них слово забыть: забыть обиды". Объяснение Гейне слишком просто: великодушие состоит не из одних отрицательных качеств. Ida Kohl указывает на следующие главнейшие черты французского национального характера: патриотизм, склонность прощать, откровенность, любовь к разговору, остроумие, грация, вежливость. "Одной евангельской заповеди французы следуют буквально: заповеди прощения. Они постоянно говорят: без всякого зла; это забыто. Они все -- bons enfants, и действительно: каждый из них одновременно и добр, и ребенок". Они очень откровенны: "у них ничто не скрывается и ни о чем не умалчивается намеренно. Все, даже слезы, принимаются ими за чистую монету". По сравнению с французскими слезами немецкие являются, если можно так выразиться, "стоячей водой". Разговор во Франции -- целый мир. "Здесь действительно не щадят усилий, и французы чрезвычайно ценят умение выражаться. Разговаривать -- значит для них думать вслух. Франция -- это ум, грация, вежливость, восторженность; она напоминает стакан пенящегося шампанского. Французы во всем находят хорошую середину, почти не оставляющую места крайностям". Что касается французской дружбы, то "ей нет равной; я часто имела случай убедиться, что французы защищают своих друзей, не жалея крови". Галльская любовь к разговору поражает всех немецких путешественников: "Французу, -- говорит Иоганна Шопенгауэр, -- необходимо болтать, даже когда ему нечего сказать. В обществе он считает неприличным хранить молчание, хотя бы только в течение нескольких минут". Поэт Арндт писал в конце восемнадцатого столетия: "Мы слишком много рассуждаем, а француз желает лишь разговаривать и всего касаться слегка; глубокомысленный немецкий разговор для него настоящая мука. Он говорит с одинаковой легкостью о новой победе, о последнем происшествии или о дающейся в театре пьесе. Горе нам, если мы будем говорить с ним более нескольких минут, не вставив какой-нибудь шутки!" По мнению C. J. Weber'a, автора Демокрита, судящего о Франции также по ХVIII веку, "французы имеют право занять первое место среди народов и составляют действительно высшую нацию по своей живости и быстроте ума. Умеренный климат, превосходное вино, белый хлеб, чрезвычайная общительность со всеми окружающими, с женщинами, так же как со стариками и молодыми людьми, -- все у них, даже их coin du feu (уголок у огня) указывает на непреодолимую склонность к веселью и увлечению. Когда другие плакали бы или корчились от бешенства, они смеются, и так было всегда, до, во время и после революции, вчера, как сегодня". "Их общительный характер, -- прибавляет Вебер, -- их пчелиная покорность своему господину (лилии в сущности лишь плохо нарисованные пчелы) достаточно объясняют их историю и их жизнь. Это -- дети, которых конфетка излечивает от всех болезней... В этом ребячестве или, если хотите, в этой женственности характера самая отличительная черта расы. Их имена, их литература и философия носят отпечаток женского ума, т. е. печать изящества, грации и легкомыслия; всем этим они обязаны влиянию женщины, которое нигде так не велико, как во Франции. Их интересует одно настоящее; прошлое забывается ими только потому, что оно -прошлое; а будущее не беспокоит их. Нетерпеливые, непостоянные, лишенные чувства справедливости, вечно колеблющиеся между двумя крайностями, они не способны установить прочную свободу и не достойны ее. Их история и их новейшие учреждения вполне подтверждают это. Французы кротки, скромны, послушны, добры по наружности, если их не раздражать; но, приходя в возбуждение, они становятся жестокими, надменными, неприязненными. Вольтер, хорошо знавший своих современников, называл их тиграми-обезьянами". По мнению того же автора, взгляд которого как нельзя лучше резюмируют суждения и предубеждения его современников, "ни один народ не обладает в таком изобилии умом, как французы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41