- Вдвоем и оттащим. Возьмем за углы. Вы - спереди, я - сзади. Как носилки.
– Точно, как носилки! - хохотнул дворник Макс. - А меня усадите под балдахин.
– Вы надо мной смеетесь…
– Да не смеюсь я! - сказал Соломатин. - Не смеюсь.
– Я тебе верю, - кивнул Каморзин. - Тебе - верю.
При свете дня добыча Павла Степановича выглядела отвратительно. Прохожие в переулках на нее косились, как и на двух переносивших странно-нецелесообразную вещь. Соломатину стало казаться, что он нелеп и, как сплющенная бочка, нецелесообразен в московской толпе и людском сообществе.
В Брюсовом переулке добычу («Мужикам не говори!») занесли за спину казенно-жилого дома (РЭУ занимал здесь лишь первый этаж и подвал), на время прислонили к стене («вечером увезу в свой гараж»), укрыли валявшимися рядом щитами из досок.
– Спасибо, Андрюша, спасибо, доктор! - взволнованно говорил Каморзин. - Вот тебе, возьми!
– Что это? - удивился Соломатин.
– Презент! За то, что помог донести и надо мной не смеялся. В подвале вещичку присмотрел… Не знаю, что это… Но по запахам чую, что есть в ней важность и смысл… Сам бы взял, но мне тут же ее… это… ну сам понимаешь… подарили… А тут лишнего брать нельзя… Возьми… Максу не болтай…
И тут в руки Соломатину перешел некий предмет, вроде шкатулки, размером именно с небольшую палехскую, а впрочем похожий и на футляр электрической бритвы. Позже Соломатин вспоминал, что он сразу ощутил шероховатость предмета или даже колючесть его, словно бы он с годами оброс чем-то неровно-костяным. Впрочем, Соломатин не присматривался внимательно к презенту Павла Степановича и уж тем более не принюхивался к нему. Ему и так чудилось, что если презент чем и пахнет, то печалью. Он желал вернуть Каморзину приобретение, на кой оно ему, но побоялся, что дядя Паша учует его отношение к «Бакинскому керосиновому товариществу», и праздник каморзинской души будет расстроен. Ко всему прочему он думал теперь не о раскопанной в подвале фиговине, а о самом себе. Что он выкобенивался, что он дерзил франту-дворецкому, что он к хлястику его, в конце концов, привязался? Именно потому, что - неудачник, что манеру жизни Квашнина и его дворецкого признать порядочной не желает, и тем себя тешит и оправдывает. Вот и дерзил, вот и куражился. Но грош цена этому куражу и ему самому, Соломатину Андрею Антоновичу.
Соломатин уложил презент Павла Степановича в рабочий чемодан. Но решил: пойдет домой, выбросит фиговину в первую же урну.
7
Из утреннего выпуска «Дорожного патруля» я узнал, что ночью в Камергерском переулке совершено убийство. Меня отвлек телефонный звонок флейтиста Садовникова, его интересовали новости зимних футбольных переходов. Я что-то отвечал Садовникову, сам же ловил звуки телевизора, понял лишь, что обнаружен труп молодой женщины, лет двадцати пяти отроду. Показали стайку испуганных, но любопытствующих соседок. Мимо них вроде бы прошел Васек Фонарев, водила-бомбила, обещавший и мне привезти из Касимова воды.
В Камергерском я не был дней десять. Событие требовало похода в закусочную. Я ли не из породы московских зевак? По моим понятиям, дом с жильцами в Камергерском остался один. Висели на нем две доски с упоминанием имен Собинова и Кассиля, и именно в нем принимала граждан общедоступная закусочная. Выходило, что убиенная должна была квартировать над ней, а потому не исключалось, что я ее видел с тарелкой солянки или хотя бы с яйцом при морской капусте. Хотя, конечно, что мне она? Столько этих убиенных людьми или стихиями приходилось наблюдать каждый день на стекле электронной лампы, что всяческое сострадание к ним будто бы раскрошилось. Но все те убиенные - от тебя далече и «как в кино», то есть в холодной сущности иного измерения. Тут же - в двухстах метрах от тебя, а вдруг еще и знакомая?
Но нет, погибшую я не знал. И жила она не в том здании, какое я ей определил. Приходилось рассчитывать на оперативно-женскую осведомленность персонала закусочной. Хозяйками в ней в тот вечер были буфетчица Даша и кассирша Людмила Васильевна. Убитая, уже не единожды обнародованная на трех каналах в криминальных программах (предвыборный политик позавидовал бы), Павлыш Олёна Николаевна квартировала, вернее снимала комнату не в парадном камергерско-собиновском доме, а в дворовом строении. «Там, за нашей кухней, ну ты знаешь», - указала мне кассирша. Двор был знаком не только мне, но и депутатам Государственной думы. Посетителям, отяжелившим себя прохладительными напитками, рекомендовалось посещать ватерклозеты в «Макдональдсе» за Тверской, у телеграфа. Наиболее же достойным гостям доверительно дозволялось проследовать к облегчениям через кухонную дверь во двор. Во дворе и стояли два корпуса, приписанные к Камергерскому переулку, там же имелись спуски в недра молочного магазина. Несчастную Олёну Павлыш, следовательно, чисто камергерской признать было нельзя. Тем более что она явилась из какой-то Бутурлиновки завоевывать Москву. «Да видели вы ее, видели! - принялась убеждать меня кассирша Люда. - Бывала тут не раз. То одна, то с компанией». «Точно, видели!» - подтвердила буфетчица Даша, прекратив на секунду любезности с широченным, в скулах и плечах, негром, на мой взгляд, сорока годов. «Не помню, не помню…» - бормотал я. «Ой, ну как же! - воскликнула Даша. - Рослая такая, блондинка, ноги длиннющие, от клюва фламинго, но не костлявые». «Точно! - подтвердила Людмила Васильевна. - И пупок голый, зимой шубу скинет, а вы, мужики, на нее рты и раззявите!» «Да таких-то с длинными ногами и голыми пупками, - сказал я, - разве одну от другой отличишь?» «Но эту-то убили!» - удивилась мне кассирша, и удивление ее было убедительным. «Она еще к вам подсаживалась, - снова отвлеклась от собеседования с негром Даша. - Вы были тогда с этим… режиссером… Мельниковым, а она заказала у меня пиво с креветками». Логическая цепочка Даши тоже вышла убедительной: ноги от клюва - розовый фламинго - креветки к пиву. Но все равно от знакомства с Олёной Павлыш я отказался. «Ну не помните, и не помните!» - резко сказала кассирша, посмотрела на меня с неодобрением и прихмурью даже, будто я, не имея алиби, еще и придуривался. То есть вполне возможный быть причастным к убийству, отрекался от подозрительного теперь знакомства.
И все же надо было выговорить хоть кому-то свежайшие, сдавливающие натуру знания, и Людмила Васильевна выговорила их мне. Обнаружила, для кого - тело, для кого - труп, старуха Курехина (Курехину-то я как раз знал и в закусочной видел, ее - клоунессу, заслуженную артистку, снимавшуюся и в кино, к старухам можно было причислить лишь в цирковых измерениях). Курехина и ее муж, клоун и музыкальный эксцентрик, по причине устойчивой нищеты стали угловыми жильцами в семьях родственников, а квартиру («километр от Кремля…») сдавали американцам. Но со временем «километр от Кремля» вышел для колонистов из Нового Света обузой, и они вместе с офисом перебрались в выгодное и фешенебельное Марьино. Курехиным удалось подыскать на две комнаты умеренно озелененных сингапурцев, третью же приходилось теперь сдавать приезжим, рускожующим гражданкам, заимевшим, правда, для валютных уплат добросердечных почитателей. «Да видели вы ее, дядя Володя, - сказала Даша, - она то ли училась у вашего знакомого Мельникова, то ли поступала к нему…»
По поводу способов злодейства мнения разошлись. То есть для публики все способы были хороши, но какой из них был применен вчера, верно сказать не мог никто. Уж на что Людмила Васильевна добродетельно вела себя с милиционерами (а они в закусочную заходили и еще зайдут и, наверное, оставили здесь кого-нибудь в костюме для присмотра за суждениями, «Не негра ли?» - спросил я), а и она от милиционеров ничего путного не вызнала. Темнили в интересах следствия.
– А не в строении ли Васька касимовского это случилось? - предположил я.
– В его, в его, стервеца! Этажом выше.
– Так может, гуманоиды влетели не в ту форточку, а поняв, что нарушили маршрут, озверели?
Неуклюжая моя шутка кассиршей не была поддержана.
– Жалко ее, - вздохнула Людмила Васильевна. - Красивая девка была. Но видать, не из затейливых.
Я пожелал поинтересоваться у Люды: а кто такие - затейливые, но к моему столику победно-громко направился легендарный и только что упомянутый в разговоре Александр Михайлович Мельников, театральное, киношное, мемуарное, телевизионное диво, или, если хотите, блюдо. Обеденное, вечернее и десертно-ночное. А с ним и симпатичный мне актер Николай Симбирцев.
– Здорово, старик! - приветствовал Мельников меня. - Рад, что вы здесь! Вы-то как раз поймете! Не то что эти… Мне, наконец, вырастили дерево!
– Какое дерево?
– Сейчас! Сейчас! - загрохотал Мельников и стал шарить в глубинах кожаного кофра.
– Александр Михайлович, - не смогла удержаться кассирша Люда, - а вы про Олёну-то Павлыш уже знаете?… То есть уже слышали?
– Конечно! Конечно! Знаю, все знаю… А что с ней?
– Ну как же, ее ведь убили, - тихо, стараясь быть деликатной, произнесла кассирша.
– Ну да… Ну да… Беда-то какая! Мне первому и сообщили. Уговорили произнести сегодня вечером слова по первому каналу… - но тут нечто из системы бдящих правил заставило Мельникова утишить звук, а потом и замолкнуть. Все же он спросил шепотом: - А кто такая Олёна Павлыш?
– Я думала, она ваша знакомая, - сказала кассирша. - Такая красивая блондинка, двадцати пяти лет, рослая, жила в нашем дворе…
– Она еще сидела с вами за столиком… - подтвердила буфетчица Даша.
– Позвольте! - возмутился Мельников. - Да, я, конечно, знал Олёну Павлыш. Это - летчица. Герой Советского Союза. Дважды Герой Советского Союза. Бомбила Берлин. Есть мои воспоминания о ней. Мои и маршала Кожедуба.
– Нет, это не летчица, - растерялась кассирша, - это здешняя Олёна Павлыш…
– Не знаю я никаких здешних Павлышей! - Мельников, видно было, осерчал. - Увольте меня от незаслуженных знакомств! И не мешайте серьезному разговору с коллегой!
А к коллеге, то есть ко мне, было уже обращено с уважением и предощущением удовольствий, возможно, что и моих, коли способен я порадоваться удаче знакомца:
– Достаю, достаю дерево! Свиточек-то какой огромадный!
Но извлек Мельников вовсе не свиточек, а рулон, склеенный из кусков чертежной бумаги. Была попытка его развернуть, я увидел лишь важные слова «Родословное древо семьи…», и рулон сам собой свернулся.
– Ну и ладно, - сказал Мельников, - а то бы его пришлось метра на четыре растягивать, вон туда, за прилавок, на кухню, а там бы его залили или лапшой, или шпротой недокушанной, или еще какими помоями. На пальцах объясню…
Из объяснений на пальцах Мельникова, из его прыгающих слов, выходило, что архивные мальчики и девочки («архидевочки»!) вырастили, наконец-то, родословное древо семьи Мельниковых, предварительный вариант, предварительный! Крюком одного из корней древа был прихвачен новгородский посадник Онуфриевич, чье имя выскребали на первых берестах, а раз новгородский посадник, то в подпочвенных слоях не исключался и Рюрик. В переплетениях же ветвей семейства Мельниковых кто только не обнаруживался! И Шуйские, и воевода Пожарский, и Сумароков (не случайно за Сумароковым - и президент Академии Художеств Оленин), и братья Орловы, и канцлер Бестужев, и Баратынский с Тютчевым, а через Баратынского - и Александр Сергеевич Пушкин, и декабристы Якушкин с Ястржембским, через Рындина - Галина Уланова, и даже эти, со свинцовыми крылами, теперь уже не стыдно говорить, Победоносцев с Леонтьевым…
– Такие удивительные связи, такие люди! - радовался Мельников. - Я в себя не могу придти от открытого! Это я сейчас вскользь и летуче, а будет случай, доложу обо всем основательно… И про герб родовой доложу…
«Завтра, небось, обстоятельно по телевизору и доложит…» - представил я.
– Неужели у тебя на листочках и веточках не отыскались, скажем, кухаркины детки, - поинтересовался Симбирцев, - или незаконный сын Стеньки Разина, отчаянный какой-нибудь головорез? Или укротитель дворовой псины Герасим? Или неразумная барышня Вера Фигнер? Или разбойник из брянских лесов по прозвищу Шандыба? Или и эти у тебя есть, но нынче они - не модные, однако ты их держишь про запас, на всякий случай?
– Опять ты желаешь все опошлить! - вскочил Мельников. Но ожидаемая отповедь его была приостановлена приходом к нашему столику двух внимательных мужчин.
Движение их в теснинах закусочной я наблюдал уже полчаса. В закусочную нередко являлись чужаки, скажем, будто бы миссионеры диковинных сект - то объединения церквей, то безопасной любви, то несокрушимой семьи - с предложением сейчас же снабдить их идеалы деньгами. Бранные слова не гасили их искательные улыбки, каждый столик был ими назойливо-деликатно отработан, всем предъявлялись какие-то карточки. Миссионеров, как правило, выпроваживали, лишь иногда особо нервный бросал им десятку с выкриком: «Только не лезьте мне в душу!». Нынешние внимательные мужчины вряд ли могли вызвать бранные слова (то есть произнесение их). Один из них был знакомый мне участковый капитан Егорычев (в штатском). Сопровождал он, судя по его суете, по крайней мере майора.
– К вам… граждане… товарищи… или господа можно обратиться с вопросами? - произнес предполагаемый майор, статный, вполне киногеничный, из сериала, лет сорока пяти.
– Конечно, - сказал я. - Присаживайтесь.
– Спасибо. Подполковник Игнатьев.
Мы втроем кивнули, как бы подтверждая, мол, мы так и думали, что к нам подсядет подполковник.
– Вы, возможно, слышали, - начал Игнатьев, - что здесь во дворе произошло убийство. Вот и приходится докучать отдыхающим своими служебными интересами… Вы уж извините…
– Да ради Бога! - заулыбался Мельников.
– По нашим сведениям убитая, Олёна Павлыш, могла бывать в этом заведении. Я покажу вам фотографии, некоторые из них найдены в квартире убитой, просьба взглянуть на них, вдруг кто-то на снимках покажется вам знакомым…
Мельников Александр Михайлович намерен был, мне показалось, тотчас объявить, что у него эфир на ОРТ, ждет Костя Эрнст, он запамятовал, разгильдяй, и надо бежать, но нечто колющее в его стуле пропало, и Мельников спасать эфир не помчался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13