– Риза на иконе зовется окладом. Оклад был, конечно. Вероятно – медный. Только продавать ее будут без оклада. Даже не реставрированную.
– В прошлом году, – не удержался, чтобы не съязвить Глебовский, – судили фарцовщика Травкина за то, что он продавал краденные у коллекционеров иконы. А продавал он их по двести – триста рублей. Ну, повысим до пятисот, пусть даже до тысячи. Михеев не мелкий воришка, чтобы рисковать из-за такой суммы.
– А если повысить ее, скажем, до ста тысяч. Рискнул бы?
– Это оценка Смиренцева? – спросил Князев.
– Его. Конечно, учитывая цены раритетов на мировом рынке. Недавно на аукционе в Нью-Йорке подобная икона была продана за сто тысяч долларов. А Смиренцев считает эту цену даже заниженной:
– Не Рублев ли? – спросил Князев. – Я слышал, что именно он так высоко котируется.
– Не он один. Ведь он не раз писал свои иконостасы в содружестве с другими мастерами. Был среди них и старец Прохор из Городца. Вот его-то профессор и считает автором иконы, принадлежавшей Востокову. А почему, я вам сейчас объясню.
Саблин вынул из пакета альбомы и раскрыл их там, где лежали закладочки. То были цветные литографии: «Богоматерь» Феофана Грека и рублевский «Спас в силах».
– Обе иконы начала пятнадцатого века, – пояснил он. – Русский Ренессанс. Музейная ценность. Но к той же эпохе относится и «сокровище» протоиерея Востокова.
И Саблин почти слово в слово повторил лекцию патриаршего профессора. Глебовский, не отрываясь, смотрел на иконы, а Князев сказал, словно подвел итог:
– Что ж, дело Михеева сейчас приобретает для нас особую важность. Похоже, что действительно убийство было спланировано заранее и что соучастниками его являются Андрей Востоков и Екатерина Михеева. Но чтобы доказать это, надо найти икону. Да и ее ценность для государства нас к этому обязывает.
Следователь прокуратуры тут же заметил:
– Не исключено, что они могут продать икону, пока вы будете заниматься поиском.
– Не думаю, – откликнулся Князев. – За обоими установлено наблюдение, оба никуда не выезжали, новых знакомств не заводили. Андрей Востоков по-прежнему работает в своей комиссионке, а Михеева поет в хоре и хозяйничает у себя дома. Даже в кино не ходит. Видимо, ждут, когда мы снимем наблюдение.
– А не повторить ли обыск? – предложил Саблин. – Если, скажем, мы не найдем ее в доме и на участке, тогда не поискать ли икону у старых подружек Вдовиной? Певчих, которые уже не поют. Все они верующие. У каждой в доме своя божница. Так почему бы не спрятать икону в такой божнице? А почему прятать? Да потому, что не достойна дочь такого подарка: замуж за битюга пошла, родной матери не послушалась. А подружка – человек верный, на чужое добро не польстится и молчать будет.
– Мысль верная, капитан, – одобрительно сказал Князев, – так что и займитесь этим.

3

Днем Саблин и Веретенников пришли к Михеевым. Прихватили с собой в качестве понятых соседей по этажу.
– Опять с обыском! – раздраженно заметил Востоков. – Даже пообедать не даете.
– А вы обедайте, – сказал Саблин. – Мы пока и без вас управимся.
Он прошел в комнату Вдовиной. Открыл киот – треугольный шкафчик с иконами, прощупал обитые бархатом стенки и не торопясь снял оклады с икон. Все это были ремесленные поделки прошлого века. Тусклые краски, померкший лак.
– Отставить, – сказал себе Саблин и прошел в гостиную, где Веретенников уже успел обработать миноискателем пол.
– А если она без металла? – спросил Саблин, не объясняя, впрочем, что он имел в виду.
Веретенников и не уточнял:
– Коли в дереве, простучим пол.
– Пройдись по стенам, – предложил Саблин.
Веретенников прощупал миноискателем стены и наконец в простенке остановился.
– Есть! – радостно воскликнул он.
Саблин приставил к стене принесенную из чулана лестницу и заметил просверленные дрелью дырки в обоях. Именно здесь и просигнализировал миноискатель. Сняв метровый кусок обоев, инспектор тотчас же обнаружил выпиленный в досках, покрывающих бревенчатые стены дома, небольшой прямоугольник, забитый сверху тонким листом фанеры. Стамеской снял и фанеру.
– Вот и все, – сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.
И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель, в просторечии именуемый «дипломаткой», поставил его на стол и открыл.
Плоская коробка была пуста.
– Что здесь хранилось? – растерянно спросил Саблин.
Михеева ответила так же растерянно:
– Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.
Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник обнаружен и было ясно – для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.
Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике, не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были целехоньки.
Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:
– А когда комнату переклеивали?
– Лет десять тому назад. А может, и больше.
Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.


Охота

1

– Что ж теперь делать будем? – спросила Михеева, проводив незваных гостей.
Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.
– Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.
– Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!
– А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?
– Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.
– Где-нибудь хранятся. Только где?
Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.
– Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!
– Старая она. Какой уж в эти годы любовник.
– А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.
Екатерина даже рукой махнула:
– Ему уже сто лет в обед.
Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.
– Значит, она пустую коробку спрятала, – наконец сказал он. – Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит – бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?
Задумалась и Екатерина.
– С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была – Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…
У Востокова мысли роились быстрее.
– Вот что, сестричка, – сказал он, загибая на руке палец за пальцем. – Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…
– Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.
– А если не доверилась?
– Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.
– Главное – поспешить, – повторил Востоков.

2

Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество – Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама – старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
– А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.
– Мне и Василия жалко, – поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
Но старуха не согласилась.
– Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
– Да ведь нечаянно он, – смутилась Михеева. – В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.
– Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…
– Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
– Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.
– У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
– В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.
– Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?
Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?
Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:
– На страстной седмице говела?
– Из церкви не выходила.
– И причащалась?
– Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.
Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
– Есть дар отца Серафима. Храню.
И вынула из киота икону в окладе из серебра.
Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
– И это… все? – прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.
А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?
– А разве этого мало? – нахмурилась Чувыриха. – Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.
«Черта мне в ее чудотворности!» – хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!
А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:
– Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай – грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.
В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.
– Вот все, что отец мне оставил, – произнесла шепотом – опять подвел голос.
Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.
Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:
– А ведь отец говорил, что это – сокровище… Может быть, и действительно так.
– И ты в это веришь?
– А почему бы и нет?
– Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.
– Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.
– Не понимаю.
– Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.
– А кому ты продашь эту диковинку? Икона – икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.
– Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.
– В Москву тебе не уехать. Узнают – следить станут.
– А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!
Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.
– Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? – спросил он. – Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там – пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала – как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11