Наверное, местные орлы так охамели по той причине, что…
– …собираются списать все на жару, если с тобой что-то произойдет, – закончила она, сопроводив слова кивком.
Коул сплюнул.
– А как далеко тянутся лапы Роскоу? – поинтересовался он.
– До Реддинга, что у нас, в Калифорнии. Но Свора пытается подобраться к МТФ повсюду – с переменным успехом. Но скоро их ждет большой сюрприз, если все… все остальные места организуются как надо.
– В каком смысле?
– В летальном. Пожары, автокатастрофы, кирпичи на голову. Смерть от удара током или волны в собственном бассейне. Все это точно и избирательно. Смерть нужных людей. – (У Коула вызывал оторопь ее бесстрастный тон.) – Но для начала мы должны выработать общую стратегию. Я боюсь, что твой – твой Город не настроен сотрудничать с нами. Он одержим. Никак не хочет поступиться своим влиянием. Тебя предупреждала подруга: мне это известно, потому что она общается с Чикаго, а Чикаго держит связь со мной.
– Ты имеешь в виду Кэтц? – спросил Коул, вспотевшими руками схватившись за прутья решетки.
– Да. У нее с Чикаго хороший контакт.
Голова пошла кругом, но постепенно якобы непринужденные реплики женщины складывались в ясную картину. И Коул понял:
– Ты – Сакраменто. – Она кивнула. – И у всех больших городов есть… э-э… своего рода разум, самосознание? Которое иногда способно проявляться?
– «Иногда» – ответ на оба вопроса.
Коул издал долгий прерывистый вздох:
– Тогда, получается… ты и меня можешь отсюда вытащить?
– Могу. Если ты мне кое-что пообещаешь.
– Слушаю.
– Обещай, что попытаешься убедить свой Город сотрудничать с нами… в Чистке. Он поймет, о чем ты. Если бы он поддерживал с нами более тесный контакт, ему бы сообщили, что твоя поездка бесполезна, что Фарадей куплен…
– Я обещаю.
И дверь отворилась – сладко, как поцелуй младенца.
В бетонном коридоре было пусто, хоть самолетики пускай. Коул пошел за ней – за Сакраменто – к тупику в конце коридора. Под ее руками массивные бетонные блоки словно превращались в куски торта. Коул взялся было помогать, расшатывать соседние, но только оцарапал руки: стена для него была твердая, как и полагается стене. Методично устранив преграду (в бетоне образовалась брешь размером с дверь), женщина вывела его в близлежащую аллею.
А затем повела в ночь. Такси без водителя доставило их на вокзал, где как раз готовился к отходу ночной экспресс.
Напоследок она его поцеловала, чуть коснувшись губами щеки.
Кожа потом горела так, будто по ней чиркнули ледышкой.
Кэтц.
Она ждала его на тротуаре возле отеля. Было около четырех утра; присутствие Города шло на убыль. Рассвет готовился взойти над кварталами подобием арки. Светлело буквально на глазах, хотя Кэтц он видел все еще как сквозь вуаль.
Коул качнул головой.
Его выпустили их тюрьмы – из ловушки, которая должна была кончиться смертью. И Кэтц здесь, и Городу он возвращен.
Но это ненадолго.
«Вот и не трать время попусту», – сказал он себе и шагнул ей навстречу.
Они обнялись. Усталость Коула, которого еще минуту назад покачивало, при виде Кэтц истаяла. Кэтц стояла в светлом предрассветном сумраке, отбрасывая синеватую тень, вокруг ее черных ботинок постепенно испарялась скопившаяся за ночь роса. Теперь, крепко держа ее в объятиях, Коул перевел дух от разнообразия обуревающих его чувств… Кэтц казалась непривычно маленькой, худенькой, хрупкой под весом черной кожанки по сравнению с тем монументальным образом, который остался в памяти Коула.
Он отступил и, держа Кэтц за плечи вытянутыми руками, вгляделся ей в лицо. Зрачки золотисто-карих глаз были от окружающей тьмы слегка расширены. Волосы растрепаны; никакой косметики, отчего в скудном предутреннем свете заметно выступали шрамики на щеках, придавая ее лицу неотразимую трагичность. Губы плотно сжаты – будто она боялась выдать радость, которую на самом деле испытывала от встречи. На Кэтц под латаной кожанкой были порванные джинсы в обтяжку и майка. А рядом на тротуаре – спортивная сумка с надписью АНАРХИЯ, выведенной белым спрэем.
– Мы можем пролезть туда вместе? – спросила она, кивком указывая на отель.
– Ага… – ответил Коул сипло и прокашлялся. – Да, сейчас портье как раз нет на месте; дверь открывается ключом или просто голосовой командой: Город для меня устроил. Правда, только на месяц, пока настоящий съемщик не возвратился.
Коул смотрел на нее не отрывая глаз; суставы от утренней прохлады начинали слегка ныть. Он никак не мог решиться нарушить этот миг, двинувшись к мрачному зданию.
Пример подала Кэтц.
– Господи, да пошли, – сказала она, нагибаясь за своей сумкой цвета хаки и набрасывая лямку на плечо. – Я вымоталась, – призналась она. – Добиралась на этом дурацком автобусе. Ты не поверишь: с тех пор как я ходила в школу, они стали еще хуже.
Некоторая доля усталости все же вернулась. Прежде чем достать ключ, Коул рылся по карманам не меньше минуты. Вместе они подошли к стеклянным дверям. Он вставил ключ и произнес в динамик: «Постоялец». Щелчок; Коул вынул ключ, и дверь распахнулась…
Пока поднимались в лифте, он, как мог, сквозь вязкую дымку усталости, поведал ей о своей нечаянной встрече с Сакраменто. Кэтц была заинтригована описанием образа женщины-столицы.
– Эх, вот бы познакомиться, – мечтательно вздохнула она. – Эдакий апофеоз блуда.
– Судя по ее словам, у тебя прочная связь с Чикаго. Значит, ты и на волну Сакраменто могла бы выйти. Я так понял, она за тебя замолвила словечко. – Лифт проходил этаж за этажом. Странновато ощущать себя в движущейся шкатулке в полпятого утра. – А как ты выяснила, где я нахожусь?
– Чикаго время от времени выходит на Город. Как я понимаю, у Сан-Франциско репутация какого-то чудилы… Ты сказал, мол, у меня получится настроиться на Сакраменто. Как будто о том, чтобы отправиться туда вместе, и речи быть не может. Потому что это значило бы уехать отсюда, будто эта дыра – рай небесный.
– Слушай, отвянь, язва! – сердито бросил Коул. – Я уже который день не сплю – не считая нескольких часов, пока валялся без сознания, что ни хрена не освежает. У меня круги перед глазами, и сейчас я не в состоянии спорить, неважно о чем.
Кэтц уставилась вперед, на серую металлическую дверь. Словно повинуясь ее взгляду, дверь открылась на верхнем этаже, и Коул повел ее к пентхаусу. Здесь их ждал еще один ритуал электронной проверки, после чего они вошли. Кэтц сделал вдох и вытаращилась:
– Ой… ну и вонища!
– Извини. Я сам знаю. Типа, специально это все устроил. Чтобы отражало мое настроение, что ли… Я… – он глубоко вздохнул, – мне без тебя было так, что просто кранты.
Кэтц тихонько провела ему пальцем по щеке, покачав головой печально и нежно.
Скинув сумку, она пошла к окну отодвинуть шторы.
– Не надо! – заорал Коул. – Солнце же!
Кэтц, убрав палец с раздвигающей шторы кнопки, обернулась и поглядела на него с раздражением.
– Я… это, – промямлил он, – совсем не спал, глаза режет. Не хочу, чтобы яркий свет… пока не отосплюсь.
Кэтц решила не затевать спора.
– Да ладно, – сказала она, проходя через залежи мусора в спальню. – Давай поспим. У меня буквально крыша едет.
– Ага, – радуясь, что дискуссия замялась, согласился Коул. – Я тоже с ног валюсь.
Раздевшись в затемненной спальне, они улеглись на мятую простыню, уютно прижавшись друг к другу. Чувствуя, как утопает в матраце, Коул в полудреме слушал Кэтц, прижимая ее к себе и блаженно ничего не видя перед внутренним взором.
– …так что мне показалось забавным, – рассказывала Кэтц, – что Город сообщил мне через Чикаго, где тебя искать. И не пытался остановить, когда я возвращалась обратно. А еще недавно он точно хотел меня отстранить… Ощущение такое, будто он смягчился, что ли. Может, только на время. Как будто бросил нам подачку, собираясь взять намного больше… Или, может, он знает, что я не могу остаться надолго. Мне же надо обратно, чтобы не развалился проект с записью…
– Домыслы, – пробубнил Коул в наволочку, мокроватую в том месте, куда утыкались его приоткрытые губы.
– Я о том, сколько еще такое может продолжаться, Стью? – сделав паузу, Кэтц зевнула. – Сколько еще ты можешь вот так? Человек не в силах жить так, как ты.
Тебя надолго не хватит, милый ты мой. Кончится тем, что ты пополнишь собой толпу этих конченых шизиков – тех, что до визга спорят с невидимым собеседником или доказывают что-то фонарному столбу, размахивая руками. То есть это когда-нибудь кончится. Не можешь же ты пребывать в этом состоянии вечно. И у меня не выходит из головы тот призрак-двойник, которого ты повстречал. Я думаю: чем же это все кончится, Стью?
Коул не ответил: пусть лучше думает, что он заснул.
Через минуту так и случилось.
Они проспали до вечера. Когда сумрак сгустился в щели между штор, они встали и, приняв душ, надели чистые халаты из синего шелка, с чьими-то инициалами на нагрудном кармане.
По молчаливому согласию навели порядок, целыми охапками бросая мусор в мусоропровод. От Коула не укрылось, что Кэтц отключила телефон и телевизор. Он не сказал ничего: ощущалось, что Город угрюмо молчит за все еще зашторенным окном.
С наступлением ночи раздвигать шторы не захотела уже Кэтц.
Из спортивной сумки она извлекла плеер с кучей кассет и врубила на полную громкость.
Это была подборка песен разных исполнителей, популярных и забытых, старых и новых. Музыка обладала ощутимым присутствием, пробудившим в стенах новый, живой резонанс. Ритм, неугомонный вечный ритм. Вещица из «Оддз», известных в конце восьмидесятых, «Сука, изменившая пол»:
Неважно то, что от нее тошнит, -
Ей все равно, она вас обдурит.
Мы пили в кабаке, где балом правит блядь, -
Она меня сняла, чтоб шрамы показать…
Пока Коул смешивал коктейли, Кэтц принялась танцевать (у Коула был комплекс: на трезвую голову как-то не плясалось). В углах комнаты сгустился теплый сумрак; мебель была словно задрапирована тенью. Чувствовалось, как присутствие Города лучится вокруг; Коул был осью, вокруг которой вращался Он. Коул продолжал смешивать напитки и посматривал на Кэтц. Халат у нее распахнулся, но она с маниакальным упорством продолжала извиваться в танце, до пота, словно в попытке просмаковать последние капли своей юности.
Группа продолжала в быстром, забористом темпе; вокалист хрипел скороговоркой, на манер зазывалы с блошиного рынка:
Она покруче девочки твоей -
В два раза жарче и в два раза злей.
Отделает тебя в подземном гараже -
Нетронута еще, но двинута уже.
Она ведь сука, изменившая пол,
Она прячет деньги под пол…
Отделает на славу, затащив под стол, -
Пусть волосата грудь, но в этом и прикол.
Она ведь сука, изменившая пол, -
О, эта сука, изменившая пол…
Коул прихватил бокал для Кэтц и присел, наблюдая за ее танцем. В сумраке ее кожа, казалось, излучает голубоватый свет; худенькая, гибкая, вокруг тельца бешено развевается халат – ни дать ни взять воспрянувшая к жизни вампирша. Коул одобрительно улыбнулся. Она плясала, небрежно расплескивая коктейль.
Песня кончилась, началась другая, и Кэтц, крутнувшись, упала на софу возле Коула, одной рукой взболтнув свой скотч с колой, другой проведя Коулу по плечам и шее. Затем, ритмично покачиваясь, оседлала подлокотник софы.
Коул доканчивал второй скотч, когда Кэтц выхватила бокал у него из руки и запустила им в кухонную стойку, чуть промахнувшись мимо красного фонарика, единственного источника света. Бокал разлетелся вдребезги, и Кэтц расхохоталась: было видно, что пульнула не со зла. Коул схватил ее бокал и кинул его о дверь; он не разбился. Кэтц снова рассмеялась и с подлокотника перебралась на Коула, придавив его к подушкам.
Слегка осовевший от коктейлей, он распахнул халат, и Кэтц притиснулась к его оголившемуся торсу. Верхняя часть у Коула была размякшей, зато нижняя неудержимо восстала, и Кэтц обхватила ее губами; Коул в это время проводил ей пальцами по мышцам спины, легкими движениями вбирая ее наэлектризованность. Возникло подобие встречно расходящихся по воде кругов, их мышцы теперь работали на единой волне. Его ось обрела компас: ее сжатые бедра. И он почти кончил. Но она выпрямилась, так что его тугой стержень хлопнул его по животу, и оседлала его, нанизываясь и извиваясь, пока не привела в одинаковый ритм работу и верхних и нижних губ. Музыка пронизывала ритмичностью, орнаментом контрапунктов, пунктирами рифов. В скрежете медиатора по металлическим струнам слышался звон меча о щит.
После прерывистых вздохов и сдавленных стонов они откатились друг от друга, и Кэтц пошла под душ.
Но в ту ночь одним разом дело не ограничилось. Какое-то отчаяние смутно угадывалось в пылу их соития; стремление достичь максимально возможного в отпущенное им время.
«Утро, – мелькнуло в мыслях у Коула. – Что-то должно случиться утром».
Было около полуночи, когда Кэтц оделась и ушла по своим делам, связанным с группой; полночь – самое рабочее время у людей, с которыми ей доводилось иметь дело. Коул впал в расслабленную дремоту.
В половине первого ему приснился сон. Снилось, что руки заспорили между собой, кому из них по праву владеть его плечами. А ноги включились в борьбу за бедра. Но бедра и плечи отчаянно возражали, что сами по себе владеют соответствующими участками тела и им самим принадлежит право распоряжаться ногами и руками, а никак не наоборот. Пока руки горячо доказывали, что им решать участь плеч, а плечи обосновывали свои претензии на владение руками (ноги же и бедра соответственно боролись за свою территорию), повздорили между собой желудок и пах. Пах заявлял, что все тело должно быть отдано ему, ведь, безусловно, размножение является прерогативой номер один. Желудок сердито возражал, что физическим олицетворением Коула является именно он, ведь любому глупцу известно: насыщение – важнейшая функция организма.
И только голова молчала.
Коул пробудился около двух ночи, сознавая, что остался один (не считая Города, вращавшегося вокруг него, словно вокруг человека-оси). Он лежал на спине. Моргнул. Его покрывала испарина, несмотря на то, что было до странности холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25