– очень осторожно проговорила Латилла, разглядывая его.
Она по-прежнему оставалась пожилой женщиной с прической, которая вовсе не молодила ее, но Стивен обнаружил, что больше не может думать о ней как о пожилой женщине.
– Ну… она ведь, в конце концов, все же моя ассистентка, – сказал Стивен, не вполне понимая, почему он должен оправдываться в этом вопросе.
– Да, это верно, – вмешался Уиндерсон, улыбаясь ему. – Но, гм… сегодня ночью тебе не потребуются другие ассистенты, кроме нас, Стивен. И помни – Жонкиль рассчитывает на тебя. Теперь, если бы вы все собрались потеснее…
– Был ли круг освящен как подобает? – жестким тоном спросила Латилла.
– Да, госпожа, – мрачно ответил Мазек, оттаскивая в сторону брезент, под которым открылась пентаграмма из недавно вмурованных в пол полосок меди. Фигура была около сорока футов Около 12 м.

в ширину. Внутри каждого угла виднелись черные руны, а в центре располагался крест с крюком на нижнем конце, который Стивен уже видел прежде.
– Господи Иисусе, – пробормотал Стивен.
Латилла метнула в него взгляд, напомнивший о плюющейся ядом рептилии.
– Никогда, ни в каком случае не произноси никаких имен, которые могут помешать обряду! – Ее голос звучал почти карканьем.
Стивен понял, что смотрит на дверь. Уиндерсон тоже заметил это и добродушно, по-родственному взял Стивена под руку.
– Вот сюда… встань у этого угла, Стиви. Ах да, и сними ботинки. Это нужно, чтобы энергии лучше проходили.
Стивен колебался. Он ощущал на себе взгляд Латиллы. У него было такое чувство, словно она навалилась на него всей своей физической тяжестью, хотя стояла в тридцати футах от него.
– Сними ботинки, – повторила она. Ее голос вновь изменился: теперь он был тоном ниже, более гортанным.
Стивен почувствовал слабость в коленях и опустился на пол, принявшись стаскивать с себя ботинки, хотя еще не решил, хочет ли он это делать.
В голове он чувствовал какое-то давление, сжатие.
Тут в помещение вошел Г. Д.; он разулся сразу у двери. На нем был деловой костюм; идя к ним, он стащил с себя серую куртку и отшвырнул ее в сторону. Босиком, в костюме от Армани он прошел к одному из углов пентаграммы.
Пять человек, пять углов.
Стивен чувствовал какую-то неправильность, которую не смог бы определить или измерить.
– Он не в надлежащем состоянии, – сказала Латилла, яростно глядя на него. Ее голос был теперь нечеловеческим, пронзительным воплем – звуком дверной петли, которую выдирают фомкой.
– Стивен, – мягко проговорил Уиндерсон, – просто расслабься. Мы собрались здесь, чтобы помочь человечеству. Ну например – чтобы сделать всех сильнее, более эффективными. Открыть мир для нового вида силы. Это просто наши последние разработки, вот и все.
Взглянув на пентаграмму, Стивен подумал: «Да нет же, это должно быть что-то древнее».
– Сейчас ты, должно быть, чувствуешь себя ужасно. Но скоро почувствуешь себя в порядке. Узнаешь, что ты в порядке! Помни, Стивен, – общая картина. То, что ты видишь с верхушки лестницы. Может быть, эта лестница выглядит странной, но в этом-то и состоит секрет того, как на нее взобраться. Верь мне, Стивен. И не забывай – это спасет Жонкиль.
Стивен глубоко перевел дыхание.
Помни об общей картине.
Помоги Жонкиль.
Он кивнул.
– Хорошо. Я сделаю то, что от меня требуется, чтобы помочь Жонкиль. Все, что вам нужно.
Хотя было очевидно, что Латилла здесь нечто вроде жрицы – она выглядела более чем когда-либо властной, – именно Уиндерсон начал петь речитативом на каком-то языке, которого Стивен никогда прежде не слышал. Впрочем, что-то в нем звучало до странности знакомо. Словно он слышал его когда-то, но потом забыл. И все же…
Латилла, как ему показалось, делала что-то. Он никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь делал такое. Она стояла внутри своего угла пентаграммы с руками, скрещенными на груди, а ее голова медленно вращалась, словно перекатываясь вокруг шеи. Ее тело становилось все более твердым, вены выступили у нее на лбу, на шее. Остальные тоже смотрели на нее – кроме Уиндерсона. Она содрогнулась и издала долгий шипящий звук.
А потом что-то начало формироваться в воздухе над пентаграммой. Что-то темное, волнующееся внутри себя, как мушиный рой. Что-то, что с жадностью поглядывало на них.

Ростов, Россия
А на другом конце мира…
Их было девять: взявшихся за руки, стоя по углам девятиконечной фигуры на полу часовни, маленького грота, вырубленного в голой скале под ничего не подозревающим городом. Запах горящих курений заполнял комнату; пламя свечей мигало и металось в нишах; насыщенный ветер шевелил волосы Айры, хотя здесь не должно было быть никакого ветра.
Айра чувствовал себя так, словно только сейчас пробуждался от своего кошмара. Унижение, которому он подвергся, избиение в холодной камере под режущей глаза лампочкой – все это было кульминацией темного путешествия, в котором он находился, сам не зная об этом. Теперь, в этой сумрачной каменной комнате, в медитативном единении с остальными, он чувствовал свою связь с чем-то, что ставило его выше всяких сомнений, всяких опасений. Он внутренне раскрылся – так, как никогда не раскрывался до сих пор, он открыл в себе дверь, о существовании которой не подозревал, потому что сейчас ему было нечего терять. Он уже потерял все, что имел, в пыточной камере. Теперь он не заботился о том, чем рискует, открывая себя полностью этой высшей вибрации. Он понимал, что случилось с Маркусом, и это было правильно.
Теперь, понял он, они все были снова на месте; он был там, где должен был быть. Он делал предназначенный ему шаг в жизненном танце, и музыка внутри него была гармоничной. Он ощущал, как его затаенный гнев улетучивается, словно зловонное пятно, высыхающее под лучом солнца.
Их ячейке круга пришлось сделать несколько попыток: у Маркуса не сразу получилось соединиться с остальными, даже несмотря на то что он был теперь больше, чем просто Маркусом. Мелисса тоже отвлекалась – ее мучили собственные гнев и неуверенность, внутренние палачи. Но наконец Маркусу удалось войти в глубокий транс. Теперь он был действительно соединен с чем-то высшим, а также с седобородым старым священником, и с Арахой, и с Йананом, словно помогал им перебраться через какую-то брешь, некий промежуток.
Когда Мелисса, Маркус и Айра наконец оказались как раз там, где должны были быть, начала сгущаться темнота.
Стены засветились. И над фигурой в полу стало проявляться нечто – вызванное и поддерживаемое ими, всеми ими; живое сообщество света: Золото в Чаше. А затем там появился человек – переправленный сюда Золотом с того края Смерти.

Обсерватория «Лысый Пик»
Стивен почувствовал, что его куда-то тянет – это была Латилла. Она стояла напротив, глядя на него, так сильно склонив голову набок, что было похоже, будто она сломала себе шею. Она сделала призывающий жест, и он понял, что идет к ней, идет прямо в лицо, зависшее над центром пентаграммы.
В экстаз.
В темный экстаз, в кошмарное блаженство, словно бы вознесшее его в воздух фонтаном откровенного наслаждения. Оно было сексуальным, и более чем сексуальным: это был восторг в сочетании с водопадом мании величия. У него было такое чувство, словно прилив поднимает его над полом. Словно его заряженная электричеством кровь сама по себе рванулась к потолку, увлекая его за собой.
– А-а-ххх… Жонн-киллль! – услышал он собственный непроизвольный возглас.
И тогда он увидел ее – Жонкиль плыла в воздухе рядом с ним, обнаженная, с распростертыми руками, с раскрытыми губами, с раскрытым влагалищем, груди колышатся в замедленном, лишенном тяжести танце.
– Стивен!
Они вдвоем плыли в воздухе – и со вспышкой безумной радости он вдруг осознал, что глядит на остальных сверху вниз, что он левитирует в десяти футах над центром пентаграммы. Какая-то часть его разума, впрочем, отстраненно отметила, что ни один из наблюдавших за ним ни в коей мере не казался удивленным.
Он потянулся к ней, но кишение в воздухе вокруг него сгустилось, и он уже не мог видеть ничего, кроме торнадо из черных точек, каждая из которых воплощала одно из страстных земных желаний, сжатых в бешено мечущуюся каплю.
Его тянуло к неизвестному центру, он чувствовал, что механизм вздымающих его энергий приковывает его к некоей оси. Он чувствовал эту ось – почти стержень, длинный прут, соединенный с вечным пламенем хаоса, – проходящую прямо сквозь него, внедренную в него под грудиной, приколовшую его в пространстве, как жука на булавке. Он чувствовал, как она вращается внутри него – энергетическое острие, пылавшее ярко и горячо, как ацетиленовая горелка.
Это было невыносимо. Он закричал – но это был крик, выражавший восторг не меньше, чем ужас, переходивший от одного к другому с каждой долей секунды.
Все его тело сотрясали волны, исходившие от этой внутренней оси, словно сейсмические волны, колебавшие его плоть И кости, ломавшие суставы. Затем он ощутил уже знакомое чувство рывка и завопил, зная, что сейчас будет выдернут из своего тела.
Он вновь проломился внутрь – и наружу – сквозь поверхность моря энергии, пролетел сквозь живые символы, мембраны из расплавленного металла, и вновь оказался среди уже виденного им металандшафта, где было еще больше горных пиков, подобных тому, на котором он побывал: целая горная цепь связанных друг с другом замысленных где-то идей, которые здесь были воплощены в материи.
Небо находилось в непрестанном движении от этих обособленных, непостижимым образом крутящихся пропеллеров, которые представляли собой вращающиеся символы – действительно ли они вращались или просто находились более чем в одном месте одновременно? – железные кресты, или обратные свастики, или движущиеся геометрические фигуры; и у каждой была собственная чувствительная ось.
Он понял, что попал сюда через один из этих живых символов, словно через портал. Потом почувствовал, что его тащит к другому, что он неспособен противостоять этому. Когда он оказался достаточно близко, его неумолимо всосало внутрь…
… и он перешел на еще один подуровень, продолжавший предыдущий. Это оказался бессолнечный мир, лишенный земли; здесь не было ничего, кроме неба – без всякого представления о верхе и низе – и бесконечного пространства, заполненного, как ему показалось вначале, сверкающими, жестоко сражающимися безлиственными, отчужденными от земли деревьями, ветви и корни которых беспрестанно хлестали друг друга, боролись, сплетались, ища удобного захвата. Никакого сотрудничества, только соперничество; их бешеные хлещущие движения были настолько отчаянными, что в кинотеатре его внутреннего зрения казались ускоренными. Это не были растения; это не были организмы. Они скорее походили на огромное мечущееся сплетение ветвей чувствующей, разделенной на части энергии; нечто более близкое к непрерывной молнии, нежели к материальным сущностям – и они заполняли весь мир, который в остальном был лишь голубым клубящимся туманом, мир без земли, совершенно пустой, не считая этих сражающихся организмов, воплощений чистой воли.
Здесь правил бесконечный естественный отбор, и соответственно некоторые деревья росли, в то время как другие уменьшались; в особенности разрослось одно из них, захватывая другие вокруг себя, используя энергию каждого поверженного врага, чтобы обрушиться на двух других.
Стивен каким-то образом понял, что это были живые существа его собственного мира, увиденные словно сквозь некий метафизический рентгеновский аппарат, обнаживший их скрытые души.
Он обнаружил, что его притягивает к самому большому из них, и одно из ищущих щупалец уже, по-видимому, ощутило его присутствие. Оно выхлестнуло, обвив его, и потащило беззвучно вопящего Стивена к своему похрустывающему центру.
И он стал с «деревом» единым целым. Он был им – и он понял его изнутри. Он понял, чем были все эти существа – это были эго, с примитивным разумом, с безапелляционными желаниями, всегда стоявшими на первом месте. Их существование определялось желанием. Каждая ветвь была желанием, сиюминутным, удовлетворяющим себя во что бы то ни стало и в следующий момент исчезающим, так что каждая цепкая ветвь возникала и пропадала в мгновение ока, выхлестывая, схватывая, таща и вновь пропадая внутри – и все это происходило настолько быстро, что образ одной еще не успевал исчезнуть, когда возникала другая. Так существовали эти деревья: корчащиеся, жаждущие, ветвящиеся яростные ростки энергии.
А потом в центре своего растущего существа он ощутил ужасающее, сокрушительное возбуждение, едва не пожравшее его индивидуальность по мере того, как оно росло вместе с его украденной жизнью. И внезапно он действительно оказался сокрушен, он потерял себя в жизненной силе, в эго существа, в которое вселился. Он ощутил яростный хруст его страстей как свой собственный, как отдельные желания, каждое из которых достигало оргазмической кульминации в жизненных сценах, вспышками проносящихся мимо него. Он чувствовал влечение, превращавшееся в изнасилование и эякуляцию; он чувствовал голод, превращавшийся в кражу и обжорство; он чувствовал власть над окружающими и их уничтожение; он чувствовал гнев, становящийся жестокостью; в мгновенных вспышках он видел самого себя, исполняющего все это в человеческом мире, на людях: подростка, участвующего в групповом изнасиловании тринадцатилетней девочки, губящего ее спящую невинность; толстяка за ломящимся от тарелок столом; психопата-учителя, вопящего ребенку «Идиот!»; разъяренную девицу из гангстерской банды, стреляющую в голову другой девушке. Он был всеми ими! Он трахал! Он жрал! Он подавлял! Он убивал!
Но было и другое растущее внутри него ощущение. Что он – то существо, которым он стал – само пожиралось чем-то. Что оно само будет вот-вот проглочено чем-то другим, откуда-то извне. Его сосредоточенность на своих желаниях придала ему в точности нужный аромат, чтобы сделать из него превосходную пищу для Несомненного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50