А мой вот разъезжает. Туда-сюда. По мне, пусть лучше отец работает в колхозе. Я бы его каждый день видел. В воскресенье мы ходили бы на озеро. Отец любит удить рыбу, когда клюет. В шесть часов я отправился на разъезд. В воздухе чувствовалась какая-то перемена. Все так же светило солнце. На небе не видно облаков. Не слышно ветра. Над оврагом дрожал воздух. На дне было сыро, и испарения поднимались вверх. Я посмотрел на горизонт и понял, в чем дело. Надвигалась туча. Над лесом появились первые облака. Рыхлые, кучевые. Облака бежали на нашу деревню. Туча медленно наползала на лес. Пока трудно судить, какая она. Но скоро стало ясно, что туча большая. Уже полнеба закрыла, и все еще не видно конца. Облака долетели до соснового бора, перевалили через овраг и помчались дальше. Снизу облака прихвачены синью. Это грозовые облака. Легкие тени пробежали по земле. Дружно зашумели деревья. Листья разом повернулись в одну сторону и затряслись от страха. Где-то, не очень далеко, громыхнуло.
Я остановился: может, вернуться? До разъезда еще далеко, не угодить бы в самую грозу. Я не боялся дождя, не сахарный — не растаю. Боялся молнии. Стукнет золотая стрелка по затылку — и вечная память Ганьке Куклину. Был человек, и нет человека. Один пепел. Мою бабушку молния зацепила краешком. Еле отходили. В землю закапывали и все такое. Это давно было, когда моя бабушка совсем молодая была. Мне не хотелось, чтобы меня в землю закапывали.
Долго раздумывать некогда. Я решил все-таки встретить отца. Спрыгнет он с подножки в проливной дождь, а на разъезде ни души. И придется ему одному шагать домой по лужам. А увидит меня — обрадуется. Улыбнется. Я люблю, когда мой отец улыбается. Он сразу добрый такой. Хочется прижаться к его щеке — не беда, что колючая.
Стало темно. Туча проглотила солнце. От края тучи отвесно спускались широкие туманные лучи. Мелкие капли будто нехотя защелкали по листьям. На секунду стало светло, а затем еще темнее. И вот над землей покатился грохот. Дождь сразу поддал. Прятаться не стоит. Молния чаще всего в дерево ударяет. Я еще быстрее пошел вперед. Штаны намокли и хлестали по ногам.
На разъезд я прибежал мокрый как курица. Поезда еще не было. Хотел зайти в помещение, да раздумал: все равно насквозь промок.
Поезд пришел мокрый и блестящий. Дождь хлестал в широкие окна, гулко барабанил по красной железной крыше. Я еще издали заметил отца. Он стоял на подножке своего вагона. На плече сумка, в руках мешок. Увидев его одинокую фигурку, я еще раз подумал, что правильно сделал, прибежав сюда. Вагоны пошли тише. Отец спустил одну ногу, откинулся назад. На ходу всегда прыгают так. Если наклонишься, так и знай: зароешься носом в песок. Мой отец умел прыгать. Не первый раз.
И вот мы вдвоем стоим на пустынном разъезде. Обходчик проводил пассажирский и скрылся в будке. Мокрый поезд ушел по мокрым рельсам в Ленинград. В той стороне уже стало проясняться. На нас еще будет лить дождь, а на поезд не будет. Там за сосновым бором уже солнце.
Отец обрадовался, увидев меня. Он ничего не сказал, лишь руку положил на плечо, но я по лицу понял, что он рад.
— Дома-то как? — спросил отец.
— Грач кувшин раскокал, — сказал я. — Который ты из Витебска привез. — Почему-то мне показалось это самым главным событием за минувшую неделю.
— Не велика беда.
Отец передал мне сумку. Она была тяжелая. Но мешок, который отец взвалил на плечо, еще тяжелее. В мешке олифа, белила и гвозди. Тонкий блестящий гвоздь в одном месте проткнул мешок и вылез наружу.
Отец был чем-то расстроен. Обычно после поездки он возвращался домой веселый, а сегодня не в духе. Будто бы и не рад, что домой вернулся. Уж не ревизор ли поставил отцу двойку по сигнализации железных дорог?
Дождь еще сыпался с неба. Капли ударялись о глянцевый козырек отцовской фуражки и разбивались. Китель местами потемнел от дождя.
— Петр заходил?
— Мы с ним на базар ездили.
— Петр умеет жить, — сказал отец. — Знает, как с деньгой обращаться. Деньга его любит. А он — деньгу. А скажи мне: к чему все это?
Странные разговоры ведет отец. Откуда я знаю, почему дядя любит деньгу, а деньга — его? Я тоже люблю деньгу. Мне мой полтинник очень нравится. А вот к Лехиной трешке я равнодушен. Не мои это деньги. Я их даже не кладу вместе: полтинник отдельно, три рубля отдельно.
— У меня есть полтинник, — похвастался я. — Новенький!
— Тебе-то зачем деньги?
Этого я пока не знал. Деньги всегда пригодятся. И как я до сих пор жил без денег? Дядя Петр говорит: «Денег наживешь — без нужды проживешь». Накоплю побольше денег и куплю чего-нибудь. Приемник на полупроводниках или часы. Пусть у меня все спрашивают, сколько времени. И подсачок мне позарез нужен. А Ленькины три рубля я отдам. Мне чужих не надо. Я и сам накоплю. Еще пару раз съезжу с дядей на базар и заработаю.
Отец переложил мешок с одного плеча на другое. Звякнули бутылки. Гвозди скрежетнули о жестяные банки.
— Не понимаю я Петра… Сыта свинья, а все жрет; богат мужик, а все копит.
Отец и раньше иногда ворчал на дядю. Он говорил, что у Петра глаза завидущие, а руки загребущие. А мама говорила, что отец это от зависти. Ее брат умеет жить, а отец не умеет. Иначе бы новый дом построил. А зачем нам новый дом? И этот еще хорош. Крыша не протекает, полы новые настланы. Дом как дом. Не хуже, чем у других.
Отец остановился. Справа озимое поле. Рожь от дождя поникла. Отец поставил мешок на землю, опустился на колени, долго перебирал мокрые, еще не начавшие колоситься стебли.
— Жидковата, — сумрачно сказал он. — Минеральная подкормка нужна. Чего ждут?
С сердцем надвинул железнодорожную фуражку на лоб. Брови сошлись вместе. Окончательно рассердился мой отец. Рожь ему не нравится. Не нравится, что дядя Петя деньгу любит. Не нравится мешки с олифой и гвоздями таскать.
— Выходит мать в поле? — спросил он.
— Я сказал бригадиру, что у нее разыгрался радикулит. Это что за хвороба такая?
— А он что?
— Ругается… Позор, говорит.
— А у тебя как дела?
Я рассказал. Про учебу рассказал, а про собрание не стал. У отца и так плохое настроение. Только, по-моему, отец и не слушал. Он смотрел на поле и вздыхал.
— За бугром так и не засеяли яровой клин… Эх, горе-работнички! Такая пустошь пропадает! Хоть свеклу посеяли бы.
Отец вскинул мешок на плечо. Больше до самого дома он не произнес ни слова. Шагал размашисто; я едва поспевал за ним.
Туча уволокла свой синий хвост. Иногда доносился замирающий грохот. Через овраг перекинулась радуга. С дороги вниз побежали ручьи. Пенистые, говорливые.
Выглянуло солнце. Большое, яркое. На дороге много луж, и в каждой — солнце. Мои ноги увязают в грязи. Но идти все равно приятно. По обе стороны кусты. Мокрые, взъерошенные. Дотронься до куста — и на тебя брызнет новый дождь.
А вот и наша деревня. Дождь чисто вымыл ее. Крыши потемнели, а заборы вроде стали белее, чище. Даже скворечник на березе заблестел. Вот, наверное, скворец обрадуется!
22. МАМА ВЫХОДИТ НА РАБОТУ
Утром к нам пришел бригадир. Он не стал стучать в окно и, как всегда, кричать: «Анна-а! Получай наряд!» Отворил калитку и поднялся на крыльцо. Дядя Матвей знал, что отец дома. Мы сидели за столом. Завтракали. Бригадир поздоровался с отцом за руку, нам с матерью кивнул.
Мать взглянула на отца и спросила бригадира:
— Ругать будешь?
— Думал, ты в постели, — сказал дядя Матвей. — Хвораешь… За доктором хотел послать. Или «скорую» вызвать. А ты, гляжу, на ногах. Этот радикулит побоку. Поправилась, значит? Это хорошо. Заждались тебя, Анна, в бригаде.
Мать встала из-за стола, подошла к печке. Загремела заслонка, заскрежетал о пол чугун. Бригадир с усмешкой посмотрел на отца.
— Как там на транспорте? Без опозданий?
— Садись за стол, — сказал отец. — Чем богаты, тем и рады.
— Рассиживать-то некогда, Федор. Ты, по-моему, когда-то сам был колхозником. Знаешь, что такое весенняя страда.
— Делать-то что надо? — спросила мать, не оборачиваясь. Она смотрела в чугун.
— Работы, Анна, непочатый край… Отправляйся в бригаду к Серафиме. Уже все давно в поле.
— Дай хоть мужика накормить, — проворчала мать.
— Иди, мы с Ганькой сами управимся, — сказал отец.
— Он теперь к женской работе привычный, — с усмешкой сказал бригадир. — Не оплошает. Научился на транспорте подавать горячие чаи…
Отец поморщился, но ничего не ответил. Вертел в руках вилку. Даже меня зло взяло: чего молчит? Проводником тоже не всякий может. Неделю на колесах, шутка сказать! На каждой маленькой станции нужно выходить в тамбур и дежурному флажок показывать. Дескать, у нас в поезде полный порядок.
— Служил бы ты, Матвей, в армии, — сказала мать, повязывая платок, — командовал бы там солдатами, а не бабами…
Мать ушла, хлопнув дверью. Не удалось ей сегодня отвертеться. Будет весь день работать в бригаде у тети Серафимы. Придет вечером сердитая — лучше на глаза не показываться.
— Не надоело на поездах мотаться? — другим голосом спросил Матвей.
— Хорошего мало, — ответил отец.
— А тебя колхозники хвалят, — сказал бригадир. — Хороший, говорят, был овощевод.
Отец забарабанил пальцами по столу. Он смотрел мимо дяди Матвея, словно вспоминал то время, когда был хорошим овощеводом.
— Кому польза от моего овоща? Что успели продать — хорошо. А капусту сгноили в хранилище. Говорил председателю: заделай крышу, не то все наши труды насмарку. Так и не распорядился, садовая голова. А когда хватились, поздно. От капусты одни кочерыжки остались.
— Ты еще вспомни, как скот загубили, — сказал бригадир. — Как племенного быка на сторону продали: кормов не было. Вспоминать, Федор, легче всего, а вот поднимать хозяйство потруднее. А как его поднимать, если ты ушел на железную дорогу, жена твоя прячется от работы, как нечистая сила от крестного знамения? И сын небось глядит на сторону?
— Никуда я не гляжу, — пробурчал я. Мне было обидно за отца. Почему он не ответит дяде Матвею как следует?
Но отец молчал. И вид у него был виноватый, будто это он сгноил капусту и продал на сторону колхозного быка.
Надоело мне сидеть за столом и слушать скучные разговоры. Я вышел на улицу. А отец с дядей Матвеем остались в избе.
23. Я СТАНОВЛЮСЬ КУПЦОМ
Снова мы с дядей мчимся на мотоцикле. Только ветер свистит да пыль поднимается сзади. В коляске у нас полно всякого товару. Мы должны с дядей много денег заработать. Дядя положит деньги в кубышку. Мой отец говорил, что у Петра Севастьяновича есть кубышка. Я часто слышал про кубышку, но никогда не видел ее в глаза. Я не знаю, что такое кубышка. Наверное, большой кувшин с хитрым замком. Туда деньги складывают. Мне бы достать такую кубышку. А то я не знаю, куда свои деньги складывать. То в одно место спрячу, то в другое. Я понимаю, что вокруг меня воров нет, но деньги все равно прячу. Интересно: почему всегда хочется спрятать деньги подальше? Мама не возьмет, у нее своих много. Папа и подавно. Ему на деньги наплевать, как говорит мама. Я знаю это и все-таки прячу деньги подальше. И дядя прячет. В кубышку. Эта кубышка, наверное, и в огне не горит и в воде не тонет. В плохую кубышку дядя не станет прятать. Может быть, у него две кубышки? Одна лишняя?
Я начинаю издалека. Нагибаюсь к дядиному уху и кричу:
— Хорошая это штука — кубышка!
Дядя поворачивает ко мне одну щеку, косит глазом. Весь он повернуться не может. На дорогу надо глядеть.
— Какая кубышка?
— В нее деньги прятать удобно.
— В кубышку?
— Мне бы такую… С замком! — кричу дяде в ухо.
— Вот сейчас остановлю мотоцикл да высажу, — сердито говорит дядя. — Молод еще со мной шутки шутить!
Я прикусил язык. Ясно, не хочет дядя дать мне кубышку. Пожалел. Для родного племянника пожалел! А я ему сорок пучков луку приготовил и тридцать связок крупной редиски.
Мы стоим за прилавком с дядей рядом. Я сегодня не помощник. Самостоятельно торгую. Вчера вечером пошел в огород и нарвал луку, редиски и с десяток небольших прыщавых огурцов. Все это я решил продать сам. А деньги положить рядом с полтинником. Я очень ждал этого дня. Ночью даже плохо спал. Очень хотелось мне, чтобы скорее наступило утро. Я встал раньше всех. Раньше дяди.
Когда к нам подходит покупатель, мне очень хочется, чтобы он у меня купил, а не у дяди. Я даже хотел свой товар сделать немного подешевле, чтобы у меня поскорее купили. Но дядя сказал:
— Поперек батьки не лезь в пекло… Делай, что старшие говорят.
Старшие — это мой дядя и другие, которые торгуют овощами. Они установили свою цену, и никто не должен понижать ее. Есть такой на базаре неписаный закон. Это мне объяснил дядя.
Солнце заглядывало под деревянный навес, слепило. Я продал несколько связок редиски и три огурца. Это не слишком много. Дядя продал раз в десять больше. Он торговал с шутками, прибаутками. Улыбался направо и налево. А я стеснялся. У меня еще не было опыта. Видя, что мое настроение стало падать, дядя подбодрил:
— Москва не сразу строилась… В этом деле тоже нужно терпение. Копейка, она, мил друг, сама в карман не прыгнет. Ее нужно пальчиком поманить. Понял?
Пальчиком манить копейку я не умел. А то, что она сама в карман не прыгает, я знал. Несколько раз я пытался побойчее зазывать покупателей, но голос мой срывался, и я краснел. Чувствовал, что щеки горят. А кто будет покупать овощи у мальчишки с горящими щеками? Еще подумают, украл редиску и огурцы. Залез в чужой огород и украл. От этой мысли мне стало еще неприятнее. Прошлый раз продал дядин лук и глазом не моргнул, а нынче что-то не то.
Наконец подошел ко мне настоящий покупатель. У него огромная сумка. Почти пустая. В такую сумку много влезет. Седой мужчина потрогал мои огурцы и, внимательно глядя на меня, спросил:
— В школу ходишь?
— Сегодня воскресенье, — сказал я. — Берите огурцы. Хорошие.
— В какой класс? — допытывался мужчина.
— Не хотите брать — не надо, — сказал я и отвернулся.
— Ремнем бы тебя по одному месту! — сердито сказал седой мужчина и ушел со своей пустой сумкой.
— Огурцы-молодцы-ы! Покупайте-налетайте! На грядке лежали, а теперь сюда попали-и!
Все это я с ходу сочинил. Как поэт. Мне самому понравилось. Складно вышло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14