В щель соломенной крыши виднелось сразу целое созвездие, одна звезда почему-то все время меняла свой цвет — из голубой становилась розовой, потом белой и снова голубой. Может, там, в глубине вселенной, умирает старая звезда или нарождается новая?.. Пряный, ни с чем не сравнимый запах сена, тихий шорох внизу, редкие протяжные вскрики в лесу — все это было непривычно и вместе с тем вызывало в памяти какие-то далекие, позабытые картины детства: звезды над головой, запах свежескошенного сена, хрумканье лошади, пасшейся неподалеку, и запах вкусной похлебки на костре…
Что-то Гривакова привлекло сюда, но что именно? Думал ведь он о том, что его могут узнать? Так оно и случилось. Значит, и он узнал бывшую партизанку Клаву? Чего бы иначе ему так поспешно понадобилось уезжать с турбазы? Испугался… И тогда он решил убрать опасного для него свидетеля… А может быть, просто совпадение? На учительницу мог наехать и какой-нибудь пьяный хулиган. Вскрикнула же она: «Да он пьяный!» Но слишком уж много совпадений — после встречи с Клавдией Михайловной турист с блондинкой исчезают с турбазы. Куда они подались? И что или кого тут «граф» искал? А может, нашел? И теперь его зыбкий след канул в неизвестность? Для того чтобы все стало известным, и послали сюда капитана Шорохова, и он обязан сделать все возможное и невозможное, чтобы разыскать липового «графа»…
Уже сквозь сон он услышал, как с крыши мягко спрыгнула кошка, шурша сеном, съехала вниз и затаилась. Ее стремительный бросок, тонкий мышиный писк и довольное мурлыканье он уже не слышал.
7. ТУРБАЗА «СОЛНЕЧНЫЙ ЛОТОС»
Павел Петрович сидел с книжкой на скамейке-качалке и краем глаза наблюдал за Клавдией Михайловной, убирающей в домиках. В руках у нее лохматая швабра (на щетку она намотала тряпки), возле открытой двери — ведро с водой. Женщина макала швабру в ведро и елозила ею по крашеному дощатому полу. Из-под белого платка выбивались пряди седых волос. Движения женщины были неторопливые, привычные. Покончив с одним домиком, она переходила к другому. Не считая главного корпуса, на турбазе было восемь дощатых домиков, затейливо раскрашенных в разные цвета. Шорохов жил в домике, наполовину желтом, наполовину оранжевом, а крыша была из розового стеклопластика. Высокие сосны почти не давали лучам пробраться в помещение, поэтому там всегда царил полумрак.
Василий представил Шорохова как писателя — пришлось тому доставать из сумки предусмотрительно захваченный с собой сборник с его рассказом «Трубочист» и показать директору. Наверное, из уважения к писательской профессии Зыкин самолично водрузил на одну из тумбочек холодильник «Морозко», принес настольную лампу с картонным абажуром и пообещал никого не подселять к «писателю», даже если наедут в субботу работники с завода резинотехнических изделий.
Клавдия Михайловна, скользнув равнодушным взглядом по Шорохову, перешла к следующему домику. Грязную воду выплеснула в кусты вереска, буйно растущего кругом меж толстых сосновых стволов, спустилась вниз к озеру и принесла чистой.
Невысокого роста, неулыбчивая, она, казалось, была погружена в какую-то свою печальную думу, оттого, наверное, глубокие морщины и избороздили ее лоб. С отдыхающими она сама не заговаривала, отвечала вежливо, но коротко, в общем, старалась ни с кем не общаться. Рабочий день ее заканчивался в четыре часа, после чего она шла пешком вдоль озера по узкой, протоптанной в траве тропинке в свою деревню, в двух километрах от турбазы. Там у нее был дом, корова, немудреное крестьянское хозяйство. Жила Клавдия Михайловна одна. Замужем она не была.
Ее трагическую судьбу Шорохов теперь хорошо знал. Как только в эти места нагрянули оккупанты, восемнадцатилетняя комсомолка Клава сразу подалась к партизанам. До войны они закончила в Клинах десятилетку и мечтала поступить в педагогический институт, уже и документы послала… В отряде она числилась медицинской сестрой — пригодились навыки, которые получила от матери-акушерки, — быстро научилась делать перевязки раненым, лечить простудные заболевания. В отряде находился и ее жених, Леша Кулешов. Был он отчаянный, не щадя себя, лез в самое пекло. Скоро командир отряда Краснов определил его в разведку. Юная медсестра места себе не находила, когда Леша уходил на задания. На его счету уже были смелые диверсии, однажды он привел в лагерь штабного офицера с ценными документами. Любовь их была чистой и целомудренной. Леша приносил ей из лесу цветы, подарил трофейный маленький браунинг. Однажды он из разведки не вернулся… Гораздо позже узнала Клава о героической гибели своего возлюбленного. Леша в сумерках подполз к комендатуре в большом поселке, финкой снял часового и швырнул в освещенное окно две противотанковые гранаты. Тогда погибло много фашистов, но каратели уже у самого леса настигли отважного разведчика. Он прошел через адские пытки, никого не выдал и, избитый и окровавленный, был повешен за ноги на колодезном журавле. И никто не знает, где теперь его могила.
В 1942 году, в августе, большой отряд карателей, вооруженных пулеметами и минометами, внезапно напал на партизанский лагерь. Два «фоккевульфа» обрушили на застигнутых врасплох партизан осколочные бомбы. Большая часть людей погибла, отбиваясь от наседавших карателей; четырнадцать человек вместе с Дедом — командиром партизанского отряда, действовавшего по соседству с Храмцовым, ушли топким болотом; шесть человек, в том числе и Клаву, захватили в плен. Пятерых мужчин тут же на ее глазах расстреляли на опушке и трупы побросали в болото, а ее почему-то пощадили…
Командовал отрядом карателей Гриваков, его величали «графом». Видно, ему приглянулась стройная сероглазая девушка, и он не велел ее трогать. «Покойника мы из нее всегда успеем сделать, — цинично заявил он своим подручным. — А пока она нам может пригодиться…» Скоро Клава поняла, что он имел в виду. Ее не пытали, допросил всего лишь один раз сам Гриваков, причем не кричал, не требовал выдать товарищей: он прекрасно знал, что партизаны ушли от преследования и девушка не имеет представления, где они теперь. Фамилию командира он знал. В докладной записке начальству Гриваков указал, что партизанский отряд Деда полностью уничтожен, те, кто пытался уйти через болото, были расстреляны с «фоккевульфов». Такая сводка устраивала всех: Гривакова, его начальника оберштурмфюрера Рудольфа Барка и немецкое командование армии, которой подчинялся отряд тайной полевой полиции. О захваченной в плен девушке Гриваков вообще умолчал. Правда, позже «граф» хвастливо докладывал Барку, что, дескать, сумел заставить бывшую партизанку работать на тайную полевую полицию…
Клава не была героиней. Там, в развороченном бомбами и минами лесу, она уже приготовилась умереть вместе с взятыми в плен товарищами, но судьба вот распорядилась с ней иначе. Гриваков отправил ее в баню, дал на выбор хорошее дамское белье и платье, заставил пить вместе с ним коньяк и в ту же ночь силой овладел ею. Сделал своей наложницей, пригрозив, что если она не будет за него держаться, то передаст ее своему отряду, а потом отвезет в солдатский дом терпимости. И она знала, что это не пустая угроза. Люто ненавидя насильника, она прожила с ним до самой зимы. Сначала прибирала в комнатах, потом Гриваков стал поручать ей разную канцелярскую работу: печатать на машинке сводки, фамилии расстрелянных, повешенных, отправленных в Германию. Пыталась бежать, но «граф» был бдителен — с Клавы не спускал глаз. Иногда она жалела, что не погибла имеете с товарищами, но покончить с собой не было сил. До сих пор она с ужасом вспоминает ту страшную зиму… Несколько раз ночью приходила Клаве в голову мысль зарезать его в постели кинжалом, может быть, она в конце концов и сделала бы это, но тут подвернулся счастливый случай: Гриваков отправил Клаву с немецким унтер-офицером и солдатом-пулеметчиком в районный центр — отвезти лично оберштурмфюреру СС Барку запечатанный пакет, и на обратном пути захватить на складе дефицитные продукты. Немецкое командование нет-нет да и подкидывало награбленное в Европе добро своим наемникам. Пакет отвезти и получить провизию мог бы и унтер-офицер, но дело было в том, что Рудольф Барк, как-то увидев в канцелярии девушку, заинтересовался ею… Разве мог откачать своему начальнику Гриваков? И он скрепя сердце отправил к нему Клаву.
До районного центра от поселка, в котором расположился штаб карателей, было тридцать восемь километров. Дорога была хорошо накатана, и мотоцикл с коляской резво бежал по неширокой просеке, разрезавшей заснеженный сосновый бор. Холодный ветер леденил лицо, и девушка пряталась за широкой спиной фрица. Навстречу им попался лишь один грузовик с закутанным в русский овчинный тулуп охранником в кузове, восседавшим на больших ящиках. Несколько раз дорогу перелетали чем-то встревоженные сороки. Немцы не обратили на это внимания, а Клава, прожившая в лесу почти год, насторожилась, сердце ее бешено заколотилось. Так ведут себя сороки, если в лесу кто-то есть. А кто может в эту пору прятаться в лесу?..
Дальше все произошло очень быстро. Унтер-офицер, ведший мотоцикл, вскрикнул и, сбив Клаву, сидевшую на заднем сиденье, закувыркался по обочине, мотоцикл с ревом врезался в сугроб и, залязгав железом, заглох. Пулеметчик молча выкарабкивался из-под опрокинувшейся коляски, придавившей его. Из-за толстых стволов высыпали черные фигуры с автоматами в руках. Впрочем, не прозвучало ни одного выстрела: верзила унтер-офицер, до половины зарывшись в сугроб, поднял обе руки в перчатках-крагах, пулеметчик, так и не вытащивший из-под края зеленой коляски ногу, тоже тянул руки вверх и испуганно верещал по-немецки. Оказывается, партизаны «срезали» водителя натянутой поперек дороги тонкой проволокой. Леша тоже такие штуки проделывал…
Клава сидела в усыпанном желтыми иголками снегу и не понимала — смеется она или плачет…
После войны в Клины она не вернулась: фашисты расстреляли мать, отец погиб на фронте в 1942 году. Больше у нее никого из близких не осталось. Поселилась у дальней родственницы в деревне Замошье, до пенсии работала в колхозе. Похоронив родственницу, навсегда осталась здесь, но без работы долго не смогла, при всем своем замкнутом характере все одно тянуло к людям, и Клавдия Михайловна устроилась уборщицей на турбазу. Здесь-то судьба и уготовила ей нежданную встречу с самым лютым ее врагом — фельдфебелем Гриваковым, сломавшим всю ее жизнь. Ничего в ней не осталось от прежней веселой, жизнерадостной Клавы. Живет и носит в своем сердце глубокую тоску и печаль по растоптанной юности, убитой любви… Сейчас она жалеет, что давеча не вцепилась в него и не закричала на весь мир: «Держите убийцу! Проклятого карателя!» Она не сомневалась, что и он ее узнал, поэтому и сбежал…
Если раньше и были у Шорохова кое-какие сомнения, то, узнав в подробностях весь жизненный путь этой женщины, он, как и генерал, больше не сомневался: Клавдия Михайловна не ошиблась, она в самом деле повстречалась с «графом»…
Уборщица поставила швабру с ведром возле домика, ушла в кладовую за бельем, но скоро снова появилась на тропинке меж сосен с охапкой чистых простыней, наволочек, полотенец. Сегодня пятница, после шести-семи вечера начнут подъезжать на мотоциклах, автомашинах отдыхающие. Шумно и весело станет на турбазе, будет греметь музыка, взлетать на спортплощадке волейбольный мяч, а в воскресенье молодежь уедет, и останутся тут лишь несколько семейных отпускников, директор Зыкин, два «матроса», как здесь называют сезонных спасателей, да Клавдия Михайловна.
Павел Петрович, как приехал сюда, обратился к ней с просьбой приносить ему, пока он здесь, по литру молока. Она посмотрела на него, тихонько вздохнула и бесцветным голосом обронила:
— Я гляжу, вы приехали налегке, а тут все надо делать самому, буфета у нас нет. Небось и картошки не захватили?
На следующее утро она принесла молоко, полиэтиленовый пакет крупной картошки.
— Молодая еще не поспела, да и колорадский жук нас замучил, каждый день снимаю личинки с ботвы, а им и конца не видать.
Не открылся ей Павел Петрович, хотя кое о чем ему и хотелось бы порасспросить женщину… Пока не нужно, чтобы кто-либо знал, откуда он. С директором Зыкиным как-то разговорились о смерти учительницы — он полагал, что это какой-то пьяный молокосос совершил наезд: помчался в деревню за самогоном, а глаза налитые… Долго ли до беды? О седом мужчине — фамилии его Зыкин не знал — высказывался уважительно, дескать, культурный и не жмот, он тут был проездом. Иногда к нему на турбазу сворачивают с шоссе автотуристы переночевать, конечно, те, кто знает про «Солнечный лотос»…
Зыкин похвастался: мол, у него большая пасека и меду в этом году будет много, вон как пчелки весело летают за взятком. Вася Ершов заметил, что лучше всех в округе пасека у Кузьмы Лепкова.
— Приезжий-то, на «Жигулях», просил меня меду продать, а какой летом мед? Что к осени будет… Я ему сказал: валяй, мол, к Кузьме Даниловичу, у него и летом и зимой можно медком разжиться… — сообщил Зыкин. — Куда мне до него…
— Я бы тоже меду купил, — ввернул Павел Петрович.
— Понравишься — продаст, — рассмеялся Зыкин. — Он ведь с норовом…
Номера машины директор турбазы не запомнил, вообще его слова нужно было брать на веру с осторожностью: с памятью у него было плоховато — фамилию туриста не запомнил, в книгу приезжих записать тоже позабыл, хотя, как утверждает, и хотел это сделать…
Подполковник Рожков — Павел Петрович ему несколько раз звонил из райотдела КГБ — высказал предположение, что напуганный Гриваков может еще раз решиться ликвидировать опасного свидетеля его преступлений, поэтому не стоит ли организовать охрану Клавдии Михайловны?..
Нынче рано утром Вася разбудил его, стал звать на рыбалку, но Павел Петрович отказался: рыбаком он никогда не был и не понимал, как это можно день-деньской торчать с удочкой в лодке. Ладно бы рыба клевала, а то привезут с десяток маленьких окушков и плотвичек и радуются, как дети…
Дважды, чтобы доставить удовольствие приятелю, он выезжал с ним на вечернюю зорьку, ничего не скажешь — красиво на озере!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13