Известный в Угорье новый русский, турок Исмаил, хозяин трех скотобоен, мебельной фабрики, медных рудников и филиала банка "Империал", объявил неслыханную награду за поимку либо отстрел медведя-озорника – сто тысяч долларов. Разумеется, сразу нашлись желающие заполучить шальной капитал, и среди них знаменитый промысловый стрелок, дядюшка Савелий Бочкин. Но он был не так прост, чтобы подобно прочим охотникам, услышав про сказочный куш, ринуться в леса без оглядки.
Напротив, поутру явился в контору к Исмаилу и потребовал расписку.
Миллионер вышел к нему на крыльцо, и разговор между ними состоялся при довольно большом скоплении народа.
Дядюшка Савелий настаивал на двойной гарантии: во-первых, в случае удачи новый русский не отступится от своих слов, как он делал обычно, и во-вторых, ежели судьба приведет охотнику сгинуть в лапах чудовища, то Исмаил обеспечит довольствием на пять лет его семью – молодку Алевтину и двух недозрелых пацанов трех и семи лет от роду.
Исмаил согласился на эти условия, но в свою очередь поинтересовался:
– А твоя какая гарантия, егерь?
Дядюшка Савелий, простоволосый, кряжистый и уже с седыми висками, оглянулся на народ и дерзко ответил:
– Ты у нас человек новый, Исмаил батькович, присланный для избавления нас от лишнего добра, а про меня тебе любой скажет, кто я такой. Тридцать трех косолапых взял, кроме рысей, волков и прочей мелкой живности, возьму и тридцать четвертого. Будь он хоть с сатанинским оком, возьму, не сомневайся.
– Зачем же моя расписка, коли так уверен в себе?
– Уверен, ежели это медведь. И ежели это московский ухарь навроде тебя, тоже уверен. Я в него серебряной пулей стрельну. Но против Божьей кары у меня силенок нету. Потому страхуюсь. Обиходишь женку и детушек – пойду, проверю, кто там бродит. А нет – ступай сам. Учти и то, Исмаил батькович, ежели он начал кружить, обязательно и сюда доберется. От него не укроешься в каменных палатах. Сперва он путниками разговляется, а за кем в действительности явился, нам неведомо. Однако долларами его не купишь, даже не надейся.
Миллионщик укоризненно покачал головой, в который раз дивясь дикости русского населения, и молча удалился в конторские покои. Вскоре оттуда выпорхнула смазливая отроковица Алена, секретарша Исмаила, и вынесла расписку со всеми обязательствами, заверенную драконовой печатью банка "Империал".
С тех пор месяц миновал, снега пали на влажную землю, а от охотников ни слуху ни духу, в том числе и от дядюшки Савелия, отбывшего последним.
…За вечерним чаем Жакин с Егоркой обсуждали последние новости, связанные с появлением людоеда-шатуна. Мало кто уже сомневался, что это оборотень.
Никем не узнанный, он бродил по округе, совершал очередное преступление и исчезал бесследно. Последний случай вообще необъяснимый: медведь задрал Семена Жукова, сержанта милиции, который, как всем было известно, работал на небольшую группировку Сики Корявого, держащую под прицелом в основном отдаленные от Угорья хозяйства. Силач и задира, он не боялся ни Бога, ни черта и в пятницу с утра, как обычно, отправился собирать подати с окрестных фермеров. Надо заметить, в начале гайдаровской реформы развелось в округе фермеров как нерезаных собак, большей частью – люди приезжие, нахватавшие за бесценок огромные наделы. Среди этого мутного потока попадались яркие личности, искренне верящие в то, что сумеют разбогатеть от землицы-матушки, одухотворенные некоей созидательной идеей, хотя по многим признакам умственно неполноценные. В ту пору в газетах и на телевидении началась мощная кампания по развалу колхозов, где бедных крестьян держали в рабстве, не выдавая им паспорта, и за сворованный колосок отправляли минимум на десять лет в лагеря. Недобитая коммунистическая партия во главе с их лидером Зюганом, творившая весь этот произвол, только и мечтала, как бы возвратить едва освобожденного землепашца в первобытное состояние. Однако, писали газеты, с приходом частника-фермера все российские беды остались позади, он накормит и обогреет, и еще, даст Бог, всю Европу-матушку завалит зерном и замечательными северными овощами. Из этой светлой реформаторской .мечты вышел, разумеется, великий убыток, но кое-кто из столичных крестьян-идеологов успел составить себе приличный политический и банковский капиталец.
Фермеры в большинстве разорились: кого задавили налогами, кого рэкетом, некоторых выжили завистливые соседи, бывшие колхозники, другие попросту спились ввиду безнадежности усилий; остались лишь самые упорные, но и те перебивались с хлеба на квас и уже не помышляли ни о каком неожиданном богатстве. Из дерзких мечтателей превратились в угрюмых земляных роботов, но не сдавались, что было хорошим признаком, ибо свидетельствовало о наличии некоего пассионарного запаса в недрах замордованной нации.
Сержант Жуков перво-наперво направился на речную Заимку, где на арендованном хуторе обустроился Иван Сергеевич Костюков со своим многочисленным семейством – супругой, двумя взрослыми сыновьями и их женами. В прежней жизни Костюков был искусствоведом, кандидатом наук, вел семинар в свердловском университете, короче, Жуков всегда начинал обход с него, потому что душевно тянулся к умным, образованным людям. У них всегда находилось, о чем поговорить за рюмочкой свекольной. При этом, будучи интеллигентом, Костюков подать платил исправно, никогда не артачился, как некоторые другие, встречавшие сержанта чуть ли не в штыки. Не всякому нравилось отстегивать процент Сике Корявому, хотя никто не спорил, что это делается для их же пользы. К иным, чтобы вразумить, приходилось применять строгие меры, но это все в прошлом. У тех шести-семи фермеров, которые уцелели, амбиции не простирались дальше того, чтобы немного словчить на, биржевом курсе доллара, и Жуков по доброте сердечной частенько им это спускал, не ловил за руку. Что взять с бедолаг, которым прокормиться удается еле-еле. Вдобавок сержант сознавал, что не следует додавливать подневольного человека до последней черты, где он может натворить глупостей даже себе во вред. В последние год-два, когда люди окончательно приспособились к цивилизованному образу жизни, сбор податей стал для него чем-то вроде увеселительной прогулки, не более того.
И вот на тебе – медведь-людоед.
По всей видимости, зверюга подстерег сержанта в березовой рощице уже в виду хутора и, как в прежних случаях, расправившись с жертвой, не оставил практически никаких следов. Единственное, что пацанята (внучата) фермера Костюкова нашли в рощице, – пустую кобуру от пистолета и милицейскую фуражку с околышем.
* * *
– Неужели, Федор Игнатьевич, вы тоже верите во всю эту чепуху? – спросил Егорка. – В оборотней и прочее.
– А ты нет?
Егорка третий стакан чаю допивал с одним кусочком сахара, как приучил Жакин.
– Конечно, не верю. С милиционером вообще туфта.
При чем тут медведь? Ясно же, что его фермеры замочили.
– Верить можно и не верить, – Жакин смотрел на него насмешливо, – только оборотень в каждом человеке живет в скрытом виде. Никогда не говори, о чем не знаешь.
– Если вы имеете в виду философский, иносказательный смысл…
– Я имею в виду, в зеркало надо внимательно смотреть.
Егорка чувствовал, что разговор о медведе не кончится добром, так и случилось.
– Не пойду, – сказал он твердо. – Как хотите посылайте, не пойду.
– Почему? Оробел, что ли?
– Не хочу – и все. Это выше моих сил.
– Не упрямься, Егорка. – Жакин слез с табуретки, прошел к полке, закурил и вернулся на место, но Егорке показалось, надолго куда-то отлучался. – Ты, сынок, больших успехов добился, я тобой горжусь, но мужчиной еще не стал. До Харитона тебе далеко. А должен стать крепче, чем он.
– Почему должен? Кому должен? Разве нельзя без напряга пожить, отдохнуть немного?
– Нельзя, – грустно ответил Жакин. – Сам знаешь.
Егорка действительно знал. За долгие месяцы упорный Жакин вдолбил ему в голову много странных мыслей, которые легли на благодатную почву. От них теперь не избавишься. Но встречаться с людоедом он все равно не хотел. С какой стати?
– Я вам никогда не перечил, Федор Игнатьевич, и науку перенимал с благодарностью. Уступите и вы хоть разок.
– Нельзя, – возразил Жакин. – Сомневаешься насчет оборотней – пойди и проверь. Другого пути к истине нету. Сомнения выжигают человечью душу дотла… Через часок, под сумерки, и отправишься.
– Один?
– Зачем один, с Гиреюшкой. Он на медведя и выведет. Ему – раз плюнуть. Но шибко на него не надейся. Коли он в свару ввяжется, ему конец. Против оборотня минуты не устоит.
– С карабином идти?
– Нет, это нечестно. У медведя карабина нету. Ты же не Черная Морда. Тесак возьмешь, который в кладовке.
Хороший инструмент. Я тебе про него рассказывал, помнишь?
Уже смирившись, Егорка поддался последнему толчку малодушия и сказал то, чего потом стыдился:
– Будто избавиться от меня хотите, Федор Игнатьевич?
У Жакина в ярких глазах вспыхнула укоризна.
– Ты же знаешь, это не так. Но надо прогнать зверя.
Кроме нас, некому. Не мне же, старику, подыматься.
– Кому надо, кому? Нам с вами он не мешает.
– Тебе надо, сынок, никому другому.
– Ну и слопает меня за милую душу.
– Буду горевать, как ни о ком не горевал.
Искренность Жакина пронзила Егорку до слез. Он пошел на двор, чтобы встретить Ирину. Ее отправили в поселок за покупками, и уже половина дня прошла, а ее все нету. Конечно, медведь и ее мог задрать, но Жакин сказал, что оборотни своих не трогают, у них кровь гнилая, не для питья. Да и сама Ирина шатуна не боялась и к его появлению отнеслась как-то безразлично. Говорила, что ей страшен только пахан Спиркин из Саратова, который непременно вскорости вышлет гонцов, чтобы спросить с нее за все промахи.
Она жила у них третий месяц и вроде никуда не собиралась уходить. Куда я пойду, плакалась она, Спиркин везде достанет. Жить мне осталось недолго, ас вами хоть напоследок отмякну душой.
Хлопотала по хозяйству, обстирывала мужиков, готовила им еду, и Жакин постепенно смирился с ее присутствием. Яд у нее забрал, патроны спрятал – чем она могла теперь особенно навредить?! Да и пес за ней приглядывал неустанно.
После первой вылазки в горы Жакин водил Егорку еще к двум тайникам, в последний раз пришлось спускаться в заброшенный рудник, где они провели целую ночь, как в могиле. По словам Жакина, если бы все сокровища, которые он показал, принадлежали лично Егорке, он был бы самым богатым человеком в стране, наравне с Березовским и Черномырдиным, но это не принесло бы ему счастья. Кто присвоит чужое, вещал Жакин, тот обречен на пресыщение, а пресыщение хуже скуки и страха. По себе помню, вспоминал Жакин, бывало, нахапаешь столько, что девать некуда – деньги, бабы, власть, – и вдруг накатит такая тоска, хоть вой на луну. Пресыщение, понимаешь, Егорка? Самое лютое наказание человеку за дурь. Вроде ты еще живой, а как чинарик обсосанный в луже… Никогда не зарься на чужое, Егорка, и свое зря не копи.
– Напрасно проверяете, Федор Игнатьевич, – ответил Егорка в тот раз. – Я к деньгам равнодушный. Хуже другое, никак не могу понять, зачем я родился?
– Этого никто про себя не ведает, – утешил Жакин. – Может, так и к лучшему.
Домашняя философия Жакина часто склоняла Егорку к собственным маленьким открытиям. Мир соткан из конкретных событий, думал он, и туманных видений. Если угадать между ними границу, то это, наверное, и есть та тропка, по которой удобно идти.
Ирина их обоих жалела. Превратившись из отпетой бандитки в хлопотливую женщину, расторопную и услужливую, она иной раз, набегавшись по двору, подпирала кулачком подбородок и смотрела на Егорку глазами, полными слез. Она считала их обоих блаженными, помешавшимися на своем тайном богатстве, но с той разницей, что старик, по ее мнению, был совершенно безнадежен, а у Егорки, если он прислушается к голосу разума, еще оставался шанс очеловечиться.
По женской линии она в конце концов добилась своего: в отсутствие Жакина заманила парнишку в сарай и чуть ли не силком склонила к греху. Утомленный своим затянувшимся бессмысленным сопротивлением, Егорка безропотно подчинился и в опытных руках легко поднялся к вершинам блаженства, где лишь пускал слюнки, как ласковый котенок над миской с теплым молоком. Довольная содеянным, Ирина строго спросила:
– Ну что, плохо тебе было? Скажи честно, плохо или хорошо?
Растроганный, Егорка признался:
– Как в баньке побывал, ничуть не хуже.
– Зачем же так долго тянул?
– Да стыдно как-то. У меня же невеста в Федулинске.
Заново возбудившись от этих слов, Ирина полезла с ласками, но Егорка вежливо ее отстранил.
– Нет, два раза подряд нельзя. Я же на режиме.
В дальнейшем их любовные отношения складывались урывками, и никогда Егорка первым не проявлял охоты.
Ирину это озадачивало.
– Ты же здоровенный парень, вон какой богатырь.
В чем дело? Или я для тебя старая?
– Как можно, Ира! Какая же ты старая, если моложе меня.
– Почему же каждый раз я тебя будто насилую?
Обидно же. Другие мужики…
У Егоркиной мнимой пассивности объяснение было самое простое: ему нравилось усмирять свой пыл. Чем больше он томился по Ирине, тем холоднее делался с виду. Ей в голову не могло прийти, что молодой парень на такое способен. Постепенно она все больше проникалась к нему материнскими чувствами, что было для нее тоже совершенно ново. В самые страстные минуты в ее бесстыже остекленелых глазах внезапно вспыхивал огонек узнавания. Опять и опять улещала Егорку:
– Меня Спиркин не простит, я его вроде как кинула, но и тебя не пожалеет. Брось своего Жакина, зачем он тебе. Он как костерок догорающий, а у нас все впереди.
Уйдем вместе. Возьмем тысяч сто, ну, самое большее – пол-лимончика, и айда! Европа, Азия – куда хошь. Всюду побегу за тобой, как собачонка.
– Зациклилась ты на этой Европе. Мне это не надо.
– Что – не надо? Меня не надо?
– Европа, Азия – зачем? Мне и здесь хорошо, на природе. Погляди, какой шелковый свет над тайгой.
Ирина недоумевала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55