Конечно, искушённый литературный критик способен был уловить некий намёк на пародию, но, насколько я успел узнать магната, он стремился именно к патетическому изложению, без всякой бытовщины и перебирания грязного белья.
Леонид Фомич прочитал предисловие дважды, второй раз – нацепив на нос очки, которыми пользовался в исключительных случаях, когда, допустим, подписывал финансовые документы. Потом поднял на меня печальные глаза, в которых светился укор.
– Вот уж не думал, Витя, что ты принимаешь меня за идиота.
Я растерялся.
– Что такое, Леонид Фомич? Что-то не так?
– Зачем ты сравниваешь меня с Наполеоном? Чтобы смешнее было?
– Леонид Фомич, да я… Ни в коем случае… я…
– Что – я? Головка от… если ты, милый мой, хочешь отделаться рекламным роликом… Ладно, давай разберёмся, но только в последний раз. Странно, Верещагин рекомендовал тебя как смышлёного парня, да ты действительно не дурак, и язык ловко подвешен, и перо есть, а всё-таки чего-то главного ты, Витюша, видно, в жизни не понял. Вот скажи, на фига мне эта книга?
Совершенно обескураженный, я пробормотал:
– Ну какже, увековечить память… в назидание потомкам… Вы и сами так говорили.
Оболдуев досадливо морщился.
– Каким потомкам, Витя, окстись… Такие книги, дорогуша, стряпаются не для внутреннего пользования. Мне наплевать на потомков, а тем более на современников. И тем более на твоих руссиян. Не только мне наплевать, но и всем, у кого выходят подобные книжки, включая наших всенародно избранных. Думаешь, их интересует мнение соотечественников? Если так думаешь, тогда и говорить больше не о чем. Понимаешь, о чём я?
– Не совсем.
Мы беседовали в его кабинете. Леонид Фомич подошёл к окну, постоял под открытой форточкой, поглаживая ладонями припотевшую лысинку. Его массивная спина, крутой затылок, кривоватые брёвна ног были красноречивее слов: грозный властитель разочаровался в незадачливом подданном. Или был на грани разочарования. Но обернувшись, заговорил спокойно, тоном учителя, в сотый раз разъясняющего тупице элементарный урок.
– Такие книги выходят, чтобы их прочитали там, – Оболдуев ткнул перстом в потолок. – Дело в том, что в цивилизованном мире о нас, о российских деловых людях, сложилось превратное мнение. Тут, конечно, сыграли зловещую роль и телевидение, и пресса, раскрутившие русскую мафию. Неблагодарные подонки! Пилят сук, на котором сидят. Какая мафия? Где она? На Западе, естественно, подхватили: ах, мы не знали, ах, не ожидали! Русские все бандиты. Отмывают через наши банки награбленное. И посыпалось – ату их, ату! Так вот, Витя, книгу, когда ты её напишешь, сразу переведут на все языки мира. И каждый прочитавший её западный недоумок должен прийти к простой и внятной мысли: как же меня обманули! Оказывается, русские миллионеры – прекрасные ребята и ничем, в сущности, не отличаются от нас. А в чём-то, может быть, ещё благороднее. И господин Оболдуев, гляди-ка, гляди-ка, открывает сиротские дома, жертвует на храмы, спонсирует независимые газеты… Ты, Витюша, сможешь считать, что справился со своей задачей, если через какое-то время после выхода книги со мной свяжутся парни из «Дженерал моторс», или из Всемирного банка, или… Короче, из любой престижной, с отменной репутацией мировой корпорации и предложат контракт о долгосрочном сотрудничестве… Я понятно объяснил?
Мне не только было понятно, я был восхищён.
– Не умею говорить комплименты, Леонид Фомич, но вы удивительный человек. Каждый раз открываете новые горизонты. А что, если… Что, если, не умствуя, составить книгу в виде открытого письма западному другу? Эдакое прямое, честное обращение к единомышленникам. Такого ещё никто не делал. Это может дать совершенно неожиданный результат. Это…
– Неожиданных результатов не надо, – поумерил мой пыл Оболдуев. – Ладно, ступай, Витя, работай. Но больше не показывай такую чепуху… Погоди-ка, – окликнул, когда я уже был у дверей. – Вернись-ка!
Я повиновался, неся на лице выражение абсолютного внимания. В армии это называется – пожирать глазами.
– Вечером за тобой заедут, поприсутствуешь на допросе одного человечка.
– На допросе?
– Ты писатель, верно? Значит, психолог. Понаблюдаешь за ним. Человечек задолжал мне большие деньги, а строит из себя невменяемого. Вот и определишь, симулирует или нет.
– Леонид Фомич…
– Кстати, – он поднял руку, – мне понравилось, как ты управился на телевидении. Молодец. Ну а как тебе понравилась Буркина? Не обманула ожиданий?
По его кривой усмешке можно было догадаться, что он удосужился просмотреть видеозапись наших с Аринушкой развлечений.
– Леонид Фомич, я ведь не отказываюсь выполнять ваши поручения, но какие-то они… не совсем адекватные, что ли. Сперва Сулейман-паша, внезапно скончавшийся. Потом эта нимфоманка… Не улавливаю, почему я…
– Тебе, Витя, и не нужно ничего улавливать.
– Простите, Леонид Фомич, но, кажется, в нашем договоре… Я не подписывался на противоправные действия.
Реакция на мою дерзость была на удивление мягкой. Правда, Оболдуева немного перекосило, шевельнулся мох в ушах, похожих на два лопуха, в тусклых, навыкате глазах на мгновение вспыхнул нехороший огонёк, но ответил он без раздражения:
– Позволь мне, дорогуша, самому решать, как использовать тех, кому плачу. Или тебя не устраивает сумма?
– Вполне устраивает, спасибо. Но…
– Ступай, Витя, ступай. Ты и так отнял массу времени неизвестно на что…
Лиза ждала в каминном зале, где мы обычно занимались. Накануне я дал ей задание – написать заметку о романе Толстого «Война и мир». Хотел прояснить непонятный момент: Лиза была грамотной, даже сверхграмотной девушкой, без затруднений, блестяще справлялась с экзаменационным вузовским диктантом, но стоило ей чуть-чуть разволноваться, как она начинала делать одну за другой самые нелепые ошибки. Штука в том, что за мной водился тот же самый недостаток: увлекшись текстом, возникающим из-под пальцев, я пропускал слова, ставил как попало знаки препинания и в слове «корова» путал гласные. Значило ли это, что у нас родственные души, – вот что я хотел узнать. В том, что я хотел обладать ею, как никакой другой женщиной прежде, у меня сомнений не было. К этому понятному мужскому чувству, сопровождаемому гипертоническим звоном в ушах, на сей раз примешивались страх и… благоговение, иначе не скажешь. Благоговение, страх и похоть – совместимо ли это? Могу засвидетельствовать: вполне.
В лаконичном, на четыре странички, Лизином эссе меня поразила одна мысль. «Человеческую жизнь, – написала она, – можно, наверное, сравнить с чёртовым колесом: в ней всё постоянно повторяется, только на разных уровнях. Лев Толстой, описывая любовь князя Андрея…»
Лиза сидела в низком кожаном кресле. На ней было короткое летнее платьице персикового цвета, длинные стройные ноги упирались в каминную решётку. На худеньком личике застыла обычная холодноватая полуулыбка. Её волнение выдавали лишь плотно сцепленные пальцы рук.
– Да, – сказал я, – очень хорошо. Есть предмет для размышлений. Посмотри сама. Первые две странички чистые, а дальше… Вот, вот, вот… А это что? Лизетта! Как пишется «восприятие» (у неё было написано «васприетие»)?
Её щёки словно окрасились солнечным лучом.
– Ты вычитывала собственный текст?
– Да, – едва слышно.
– И ничего не заметила?
– Не надо со мной так, Виктор Николаевич.
– Как?
– Как будто я дефективная.
– О-о, нет. Скорее я дефективный, раз впутался в такую аферу.
Лиза была не из тех, кому надо что-то разжёвывать, и резкие переходы её не смущали.
– Вы предубеждены в отношении папы, как и многие другие, – заметила она с укоризной. – Когда-нибудь вы поймёте, как заблуждались. Если бы у меня был ваш талант, Виктор Николаевич, я написала бы о нём десять книг, а не одну.
– Не сомневаюсь. Тогда прочти вот это. – Я протянул ей забракованные олигархом три листочка.
Лиза читала внимательно, но на второй странице сдавленно хихикнула, потом рассмеялась звонким, ликующим смехом. Смутилась и прижала ладошку к губам.
– Извините, Виктор Николаевич, но очень смешно. А папа что сказал?
– Примерно то же самое, – буркнул я. – И что здесь смешного?
– Но вы же это понарошку написали, да?
– Почему понарошку? Нормальное предисловие. Не понимаю, что тебя так развеселило. Правда, есть девушки, палец покажи – со смеху помрут. Ты вроде не такая.
Лиза покраснела ещё пуще.
– Не хотела вас обидеть, Виктор Николаевич, но… Наверное, не сумею объяснить… Я где-то читала или слышала, что дурака в глаза хвалят. И тут получается что-то похожее. Папа великий труженик, а не чудо-юдо морское. Представляю, меня кто-нибудь сравнил бы с Жанной д'Арк или Ахматовой. Я сразу поняла бы: издевается.
– Вопрос не в том, с кем сравнивают, а насколько искренне. Для меня твой отец – пример бескорыстного служения отечеству, как можно иронизировать?.. Ладно, проехали. Давай вернёмся к твоим ошибкам. Если учесть, что ты в принципе грамотная девушка и вполне способна их не делать, – это настораживающий симптом. Твои грамматические ляпы, на мой взгляд, – следствие разбалансированной психики. (Я не упомянул, что то же самое могу отнести к себе). Может быть, тебе вообще нужен не учитель русского языка, а хороший психиатр.
– Думаете, я чокнутая?
– Не больше, чем каждый из нас. Но у тебя переходный период, когда многие элементарнейшие житейские проблемы кажутся неразрешимыми. Будем откровенны, Лиза. Жить, как ты живёшь, не совсем нормально для девушки. Согласна?
– Допустим. И чем тут поможет психиатр?
– Добрым советом, участием. Возможно, лекарственными препаратами.
– У вас уже не осталось житейских проблем, Виктор Николаевич? Вы со всеми с ними справились?
– С житейскими проблемами справиться нельзя, они преследуют до последнего часа. Но можно переменить своё отношение к ним. Давай попробуем разобраться. На сегодняшний день что тебя мучает больше всего? Неволя? Отношения с молодой мачехой?
– С этой прекрасной дамой, Виктор Николаевич, у вас тоже, кажется, отношения складываются не совсем так, как вам хотелось бы?
Лиза выпалила эту фразу скороговоркой, глядя мне прямо в глаза, и я с удивлением обнаружил, что между нами, по всей видимости, затеялась маленькая война, обыкновенно вспыхивающая перед тем, как мужчина и женщина лягут в постель, а потом либо затухающая, либо приводящая к неизбежной разлуке. Очутившись на этой опасной черте, я испытал приступ животного страха.
– Лиза, – сказал я как можно мягче, – как тебе не стыдно!
– Мне? – Изумление было не наигранным. – Скорее вам должно быть стыдно, Виктор Николаевич. Разве вы не видите, кто она такая?
– Лиза, опомнись, ты говоришь о законной супруге своего отца.
– Отец тут ни при чём. Для него все женщины на одно лицо. Он берёт первую, какая подвернётся под руку, а когда она ему надоест, меняет на другую, обычно равноценную. Женщины не задевают его души. Вы совсем другой, Виктор Николаевич, вы – художник. Такая женщина, как Иза, способна причинить вам большое зло.
– Вон оно что… А я было подумал, ты заботишься о моей нравственности. Лиза, ты как-то странно смотришь на меня. У меня что-нибудь на лбу?
Её глаза затуманились, с ужасом я увидел, как она приближается ко мне, соскальзывает с кресла, по-прежнему упираясь ногами в каминную решётку.
– Виктор Николаевич, – выдохнула, словно ветерок по траве прошелестел, – вам ведь хочется меня поцеловать?
– Допустим, – сказал я, сохраняя присутствие духа. – Что же из этого следует?
– Почему не решаетесь?
К чему-то подобному я был готов уже несколько дней, но надеялся, что ситуация под контролем и уж во всяком случае инициатива принадлежит мне. Оказалось, ошибся.
– Тому есть много причин, Лиза, но думаю, и так всё понятно. Эти игрушки не для нас.
– Ах, игрушки? Тогда я сделаю это сама.
И сделала. Обвила мою шею руками и приникла к моему рту. Её поцелуй был искушённее, чем я ожидал. В открытых глазах мерцало сумрачное любопытство. Я вёл себя с достоинством и, как герой под пыткой, даже не разжал губ. Только в голове что-то жалобно скрипнуло. Лиза резко отстранилась, и я вынужден был поддержать её за талию.
– Вам неприятно?
– Нет, почему… Помнится, лет десять назад…
В это роковое мгновение, как в сотнях плохих киношек, в комнате возник не кто иной, как Гата Ксенофонтов. Этот маленький востроглазый полковник имел обыкновение появляться неслышно, подобно материализовавшемуся фантому.
– Прошу прощения, господа. – Он смущённо кашлянул. – Профилактический обход.
Лиза уже переместилась в кресло и нервно смеялась.
– Вы всегда так подкрадываетесь, Гата, как рысь на тропе.
– Привычка, – конфузливо проговорил полковник, оправдываясь. – У нас ведь как, барышня, – кто тихо ходит, тот долго живёт.
– Не называйте меня барышней, пожалуйста.
Я почувствовал, что пора и мне вставить словцо. Но что-то в глотке застряло, вроде банного обмылка.
– Не смею мешать, – откланялся полковник. – Ещё раз извините.
Вот ты и спёкся, писатель, пронеслось у меня в голове.
Не взглянув на Лизу, я вышел следом за Ксенофонтовым. Догнал его в длинном коридоре со сводчатыми потолками, со стенами, увешанными картинами, в основном первоклассными копиями передвижников.
– Господин Ксенофонтов, не подумайте чего-нибудь плохого. Мы тут с Лизой репетируем сценки из жизни российской буржуазии. У девушки, знаете ли, несомненный артистический талант.
Гата приостановился, взглянул на меня без улыбки.
– Вам нечего опасаться. Кроме службы, меня ничего не касается.
Он видел меня насквозь.
Распрощавшись с полковником, я вышел под палящее июньское солнце. Пейзаж привычный: контуры парка, стрелы дорожек, мощённых разноцветной плиткой, благоухающие цветочные клумбы, живописные беседки, японские горки, пруд с красными карпами, где по зеленоватой, словно мраморной поверхности величественно скользила лебединая пара, – далеко не полный перечень красот, располагающих к созерцательной неге. Умеют люди жить и с толком тратить деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53