Этот день был полон такого невыносимо напряженного волнения, что их нервам он казался однообразно-утомительным. Этот день длился целые две недели.
Как только Эрик вошел в залитую солнцем лабораторию, его охватило ощущение, что он должен торопиться изо всех сил, чтобы поспеть за Хэвилендом, который уже приступил к работе. Глухо стучали насосы, выкачивая из вакуумной камеры воздух, оставшийся там со вчерашнего дня. Нейтронный детектор, временно приспособленный для скольжения вдоль бруса, теперь был поставлен на место и прочно укреплен прямо позади мишени, от которой его отделяло пространство, куда надлежало помещать материалы, подвергаемые испытанию. Прибор был приведен в рабочую готовность еще за полчаса до прихода Эрика.
Хэвиленд ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, поэтому Эрику в свою очередь было трудно заговорить о нем.
– Можно включать ток? – были первые слова, с которыми Хэвиленд обратился к Эрику.
– Да, – сказал Эрик и занялся своим делом.
Подняв через несколько минут глаза, он увидел, что волоски выпрямителей накалены, а стрелка вольтметра указывает на семьсот тысяч вольт. Комнату незаметно затопила гигантская волна электричества, но не будь измерительных приборов, Эрик бы и не знал, что работает в атмосфере смертельной опасности. Раньше, когда включались рубильники, он весь внутренне сжимался от страха. Сейчас он прислушался к себе и вдруг испугался, обнаружив, что совсем не чувствует прежнего трепета. Он всегда надеялся, что страх будет служить ему как бы предупреждением о надвигающейся опасности. Он пытался вызвать его вновь, но все было напрасно. Утратив его, он как бы потерял свою защитную броню. Вместо того чтобы остерегаться какой-либо определенной опасности, он стал теперь бояться всего.
Через час после начала работы измерительный прибор сигнализировал о появлении нейтронов. Все измерительные приборы, все циферблаты и контрольные лампочки стояли, как солдаты на посту, и каждый молча докладывал о том, что происходит на вверенном ему участке. Снова неодушевленные приборы так тесно сблизили двух людей, что между ними уже не оставалось места обидам. На время опыта они были связаны прочными узами.
Первые два часа первого дня они наблюдали за тем, чтобы поток нейтронов не прерывался, и каждые десять минут записывали данные и высчитывали отклонения. Обсуждая результаты, они разговаривали друг с другом сдержанно, ни на минуту не забывая о взаимной неприязни, и все же каждый машинально преодолевал свою неприязнь, считая, что содружество мысли гораздо важнее обид. Обсуждение было кратким, и в итоге они пришли к полному соглашению. Хэвиленд изменил ток в отклоняющем магните. Они повторили испытание. Их анализ, судя по всему, был правилен, но ни один из них не ставил себе этого в заслугу.
Близился вечер, а им казалось, что они только что приступили к опыту. И действительно, работа только начиналась. Первый материал для опыта, жидкий водород, был помещен на свое место, и они снова принялись нажимать кнопки, записывать показания измерительных приборов и устанавливать соотношения между цифрами. В семь часов они сделали перерыв на обед, наскоро перекусили в ближайшей закусочной и вернулись в лабораторию. В одиннадцать часов Хэвиленд заметил, что карандаши стали слишком часто выскальзывать у них из пальцев, дневник то и дело исчезает неизвестно куда, а выключатели поворачиваются не в ту сторону. Их физические силы иссякали, а в таких условиях любая работа становится бесполезной, если не вредной.
– Закрываем лавочку, – отрывисто сказал Хэвиленд. – Если засидимся допоздна, то завтра не сможем начать рано. Погасите луч, а я выключу насосы.
Они не стали даже мыться и молча вышли из здания как были, на ходу застегивая рубашки. У темной входной двери они разошлись в стороны, даже не попрощавшись. Едва добравшись до постели, Эрик заснул, и всю ночь ему снился прошедший день. Под утро эти сны превратились в кошмары – он то и дело задевал рукой за клемму провода высокого напряжения, и его охватывал безумный ужас близкой смерти, хотя он ни разу не ощутил удара электрического тока. Проснулся он с тяжелым чувством.
Утром они начали с того, на чем остановились накануне. Сны минувшей ночи слились с действительностью, и Эрику казалось, что за прошедшие двадцать четыре часа он не выходил из лаборатории.
Время летело, солнечный свет сменялся тьмой, и Эрик теперь уже знал, что отрешенность ученого прямо противоположна пассивному состоянию ума. Ни на одну секунду ему не приходило в голову примириться с любыми результатами, какие бы ни дал опыт. Они с Хэвилендом сконструировали свой прибор в соответствии с заранее продуманными идеями, и сейчас именно эти идеи подвергались испытанию. Оба были кровно заинтересованы в том, чтобы доказать правильность своего научного мышления, чтобы оправдать потраченные время и энергию. Это желание было не менее сильно, чем стремление утвердить свое первенство. Объективность заставляла их вести постоянную борьбу с собою, не принимать на веру то, чему хотелось верить, и заставлять себя честно оценивать явления, говорившие не в их пользу.
Доказательства должны были быть неопровержимыми, и Эрик изо всех сил старался этого добиться. Иной раз, во время проверки какого-нибудь сомнительного результата, Эрику хотелось кинуться в самую сердцевину прибора и руками задержать нейтроны, чтобы испытание показало сильное поглощение. Стрелки приборов становились злейшими врагами, если их показания не совпадали с его желанием, и славными надежными друзьями, если они показывали то, что ему хотелось.
Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда:
– Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно!
Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно.
– Вот так беспристрастность!
– Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум – это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим.
– Зачем же тогда делать этот чертов опыт?
Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался:
– Я хочу знать, что происходит на самом деле.
Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул.
– Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому.
Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие.
К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами.
Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее – это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку – они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом.
Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом.
– Похоже, что это – все, – сказал Хэвиленд.
Эрик не понял его.
– Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен.
– Я не о том. – Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. – Мы кончили, вот в чем дело.
– Не может быть! – Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. – Вы уверены?
– Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? – В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения.
Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть.
– Вы правы, – задумчиво согласился он. – Клянусь Богом, вы правы!
Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости.
– Неужели это все? – спросил Эрик.
– А чего же вы ждали?
– Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат – ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: «Как будет угодно богу». Тогда надо встать и сказать: «Эврика!» Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: «Вы сделали замечательное открытие, молодой человек». Но так… – Он развел руками. – Где же великая минута?
Хэвиленд улыбнулся.
– Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. – Он на секунду задумался. – Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны… накануне того дня, когда мы приступили к опыту.
– По-моему, тоже, – медленно сказал Эрик. – Но в тот день мы говорили о других вещах, и, пожалуй, они нам представлялись важнее, чем нейтроны.
Тот бурный день казался таким далеким, что извиняться за сказанные тогда слова сейчас было бы глупо. Хэвиленд, по-видимому, совсем не помнил обиды. Он лениво перелистывал страницы дневника, и в позе его чувствовалось полное отдохновение.
– Сейчас нам нужно сделать следующее, Эрик, – сказал он. – Запереть лабораторию, пойти домой и день-два поспать. Потом мы с вами встретимся, просмотрим все наши материалы и постараемся их осмыслить. Что вы на это скажете?
Хэвиленд впервые назвал его по имени, причем так непринужденно, что только мгновение спустя Эрик осознал это, и к сердцу его прихлынула теплая волна. Ему предлагали дружбу, и он понял: теперь он в свою очередь должен скрепить ее таким же точно жестом.
Но он не мог собраться с духом. Хэвиленд, заметив его колебание, бросил на него быстрый взгляд. Эрик сам удивлялся своей скованности. Ему до смерти хотелось принять предлагаемую дружбу, но он не мог поверить, что Хэвиленд так легко, так быстро простил ему все. Он был горд, счастлив и очень смущен. Усталые глаза Хэвиленда пристально смотрели ему в лицо, и Эрик почувствовал, что краснеет.
– Может быть, вы хотите еще что-нибудь сказать, Эрик? – спросил Хэвиленд.
– Нет… – Он хотел ответить ему таким же дружеским обращением, но оно застряло у него в горле, и он только покачал головой.
– Вы уверены?
– Да, по-моему, все уже сделано. – Ему пришлось опустить глаза под пристальным взглядом Хэвиленда. Он немного помолчал, делая вид, что перелистывает диаграммы. – Мне кажется, Тони, мы можем официально заявить, что опыт закончен.
Он поднял глаза, чтобы посмотреть, состоялось ли примирение, и по выражению лица Хэвиленда понял, что состоялось. Эрик хотел было что-то добавить, но беспомощно развел руками и засмеялся.
– А, черт! – сказал он. – Ну и негодяй же вы.
Тони тоже засмеялся.
– Сукин вы сын, – сказал он ласково и с некоторой грустью. – Очень может быть, что вы погубили мою жизнь. Давайте-ка уйдем отсюда к черту, пока я вас не стукнул как следует.
– Если б две недели назад вы не согласились продолжать работу, я бы вас убил, – сказал Эрик.
– Пошли домой. Мы опять пускаемся в разговоры.
– Может, вы еще что-нибудь хотите сказать. Тони? – спросил Эрик.
– Нет. – Хэвиленд встал и вздохнул. – Ровно ничего.

2

Беспокойство, сквозившее в голосе Лили, чувствовалось даже по телефону.
– До сих пор не пойму, что с вами случилось, – сказала она. – Три недели тому назад вы вдруг сорвались с места и исчезли, даже не попрощавшись.
Тони сидел в кровати в своей квартире, прижав плечом телефонную трубку к уху;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81