Осознание того, что каждый из них знал обо мне больше, чем
я сам - потому что мое тело честно высказало то, чего не хотел раскрывать
напуганный разум - действовало разрушающе. Я голым стоял в луче прожектора
на сцене Карнеги-холла и все мои кошмары, связанные с собственной наготой,
начинали преследовать меня. Того, что они любили меня таким, какой я есть,
внезапно оказывалось мало. Мне хотелось сжаться в комок в темной каморке
вместе со сросшимся со мной "я" и позволить ему истязать меня.
Наверное, я прошел через этот страх. Пинк, несомненно, старалась
помочь мне. Она говорила мне, что эта боль пройдет, и я быстро привыкну к
такой жизни, когда о моих самых скрытых чувствах повествуют огненные буквы
на моем лбу. Она сказала, что и Касание не так трудно, как это казалось с
первого взгляда. После того, как я выучил стенографию и язык тела, из них
естественно возникнет Касание. Это произойдет непременно, и без особых
усилий с моей стороны.
Я почти поверил ей. Но она выдала себя. Нет, нет, нет. Дело было не в
этом, а в том, что *** она воспринимала так, что я счел, что если
поднимусь на эту ступень, это приведет лишь к тому, что основательно
расшибу голову о следующую.

К этому времени я нашел определение чуть получше. Не такое, что смог
бы легко выразить это по-английски, да и попытка эта лишь показала бы,
насколько это понятие зыбко.
- Это способ касаться, не касаясь, - говорила Пинк; ее тело изо всех
сил пыталось передать мне свое, несовершенное представление о Касании, а
моя неграмотность препятствовала этому. Ее тело опровергало ее же
стенографическое определение, и в то же время признавалось мне, что она и
сама плохо представляет себе его смысл.
- Это дар, который позволяет человеку выбраться из вечной тьмы и
безмолвия. - И снова ее тело отрицало эти слова. В отчаянии она стала
стучать по полу.
- Это значит, что человек находится во тьме и безмолвии, и касается
других. Все, в чем я уверена - это то, что зрение и слух препятствуют
этому качеству или ослабляют его. Я могу лишь чуть-чуть осознать это
состояние - в той степени, в какой могу игнорировать зрение и слух, но
препятствует ориентация сознания на зрительные образы. Эта дверь закрыта
для меня, да и для всех детей.
Ее глагол "касаться" в начале этих слов был комплексом на языке
Касания; источником его были ее представления обо мне и мои рассказы о
собственных переживаниях. Он вызывал в памяти и включал в себя запах и
ощущение раздавленных грибов под амбаром, и Высокую-с-зелеными-глазами,
научившую меня, как постичь сущность предмета. Он включал и ассоциации с
нашим диалогом на языке тела, когда я проникал в ее темное и влажное лоно,
и ее рассказ о том, что при этом испытывала она. Все это было в одном
слове.
Я долгое время сумрачно размышлял над этим. Каков был смысл с трудом
пробиваться через обнаженность Касания, лишь для того, чтобы достичь
уровня той отрывочной слепоты, на котором счастливо пребывала Пинк?
Что же продолжало выталкивать меня из того места, где я испытывал
самое большое счастье в жизни?
Одна из причин - несколько запоздавшая мысль, которую кратко можно
выразить так: "Какого черта я здесь делаю?" Вопрос, который должен был бы
послужить ответом на этот, был таков: "А какого черта я буду делать, если
уйду?"
Я был единственным гостем, единственным в течение семи лет, который
задержался больше, чем на несколько дней. Я размышлял и над этим. Мое
мнению о себе не хватало убежденности и основательности для того, чтобы
приписать причину этого недостаткам других гостей, а не _м_о_и_м
с_о_б_с_т_в_е_н_н_ы_м_. Очевидно, я слишком легко удовлетворялся и
благодушествовал, для того, чтобы заметить недостатки, видные другим.
Это необязательно должны были быть недостатки в обитателях Келлера,
или в их системе. Нет, я слишком любил и уважал их, чтобы думать таким
образом. Определенно, их образ жизни был наиболее близок к тому, разумному
и здравому, который следует вести людям в нашем несовершенном мире, чтобы
обойтись минимумом политики и избегнуть войн. В конце концов, политика и
война - это два допотопных и единственных способа, которые люди придумали,
чтобы проявить свою социальную сущность. Да, я считаю войну вариантом
совместного существования - навязыванием своей воли другому настолько
недвусмысленно, что противнику остается либо уступить вам, либо погибнуть,
либо вышибить мозги вам. И если она что-нибудь и решает, то я предпочту
обойтись без решений. Политика немногим лучше. Ее единственное
преимущество в том, что временами вместо драки удается обойтись
разговорами.
Келлер был организмом. Это был новый способ взаимодействия людей, и,
похоже, он работал. Я не пытаюсь преподносить его как решение мировых
проблем. Возможно, он пригоден лишь для группы людей, чьи общие интересы
связывают столь редкие и прочные узы как отсутствие зрения и слуха. Я не
мог бы припомнить другого примера такой сильной взаимозависимости.
Взаимодействовали клетки организма великолепно. Организм был сильным,
цветущим, и обладал всеми известными мне свойствами, присущими живому - за
исключением способности к воспроизводству. Это могло бы быть его роковым
недостатком, если такие у него были. Но в детях я определенно видел ростки
чего-то нового.
Сила организма была в общении. Без него не обойтись. Если бы не
сложные, не поддающиеся подделке механизмы общения, присущие Келлеру, его
бы разъели мелочность, ревность, собственничество и любые другие
"изначально присущие" человеку недостатки.
Основой организма были ежевечерние Собрания. На них, после окончания
обеда и до отхода ко сну, люди общались на языке, исключавшем фальшь. Если
возникала проблема, ее рассматривали и решали почти автоматически.
Ревность? Неприязнь? Какая-нибудь мелкая лелеемая вами обида? От Собрания
их не скрыть, и вскоре все собираются вокруг вас, и излечивают любовью.
Это было похоже на действие лейкоцитов, собирающихся вокруг больной клетки
- не для того, чтобы ее разрушить, а чтобы излечить. Похоже, не было
проблемы, которую нельзя было бы решить, если взяться за нее достаточно
рано; а благодаря Касанию ваши ближние знали о ней раньше вас, и уже
трудились над тем, чтобы устранить обиду, вылечить рану, сделать так,
чтобы вы почувствовали себя лучше и смогли над этим посмеяться. Смеха на
Собраниях было много.
Некоторое время мне казалось, что я отношусь к Пинк
по-собственнически. Я знаю, что вначале так и было - отчасти. Она была
моим самым большим другом, помогала мне с самого начала, и несколько дней
была единственным человеком, с кем я мог разговаривать. Именно ее реки
научили меня языку жестов. Я знаю, что ощутил уколы этого чувства, когда в
первый раз она лежала у меня на коленях, а другой мужчина занимался с ней
любовью. Но если келлериты вообще умели читать сигналы тела, то уж такой и
подавно. Для Пинк, для этого мужчины и для мужчин и женщин вокруг меня он
прозвучал, как сигнал тревоги. Они утешали меня, ухаживали за мной,
объясняли всеми способами, что все в порядке, что стыдиться нечего. Затем
тот самый мужчина занялся любовью со мной. Не Пинк, а он.
Антрополог-наблюдатель сделал бы из этого целую статью. Видели ли вы
фильмы об общественном поведении бабуинов? То же и у собак. Это делают
многие млекопитающие мужского пола. Когда самцы вступают в схватку за
доминирование, более слабый может разрядить агрессивность в другом -
подчинившись, сдавшись, поджав хвост. Я никогда не чувствовал себя
настолько обезоруженным, когда этот мужчина отказался от предмета, из-за
которого столкнулись наши воли - Пинк - и обратил свое внимание на меня.
Что я мог сделать? Я рассмеялся, рассмеялся и он, и вскоре смеялись мы
все, и это было концом моих притязаний.
Вот сущность способа, каким в Келлере решали большинство проблем,
связанных с "человеческой природой". Что-то вроде восточных воинских
искусств: ты поддаешься, но уходишь от удара, так что нападающий
оказывается жертвой собственной агрессии. И повторяешь это до тех пор,
пока он не осознает, что не стоило применять силу; что когда тебе не
сопротивляются, это делать глупо. Очень скоро из Тарзана он превращается в
Чарли Чаплина. И он смеется.
Так что дело было не в Пинк и ее прекрасном теле и не в том, что я
сообразил, что она никогда не может принадлежать лишь мне, чтобы я запер
ее в пещеру и оборонял обглоданной берцовой костью. Если бы я упорствовал
в собственнических чувствах, я сделался бы для нее примерно настолько же
привлекательным, как амазонская пиявка, а это было сильным побуждением
обмануть бихевиористов и преодолеть себя.
Возвращаюсь к тем людям, которые появлялись здесь, и ушли: что видели
они, чего не видел я?
Ну, кое-что буквально бросалось в глаза. Я не был частью организма -
независимо от того, насколько хорошо тот обращался со мной. У меня к тому
же и не было надежд, что я когда-либо смогу сделаться его частью. Пинк
сказала это на первой неделе. Ощущала это и она, в меньшей степени. Она не
умела ***, хотя это и не могло вынудить ее покинуть Келлер. Она много раз
говорила мне это, пользуясь стенографией и языком тела. Если бы я ушел, то
без нее.
Попытка взглянуть на дело извне привела к тому, что я почувствовал
себя жалким. Что вообще я пытался сделать? Действительно ли цель моей
жизни была в том, чтобы вступить в общину слепоглухих? К тому времени я
чувствовал себя настолько подавленно, что и впрямь считал эту возможность
унизительной, несмотря на все свидетельства о противном. Мне следовало
выйти отсюда в настоящий мир, где жили настоящие люди, а не эти задвинутые
калеки.
Я быстро отверг эту мысль. Я не полностью лишился разума, а был лишь
на грани помешательства. Этил люди были лучшими друзьями за всю мою жизнь,
а, может быть, и единственными. Более всего меня беспокоило то, что я хотя
бы на секунду мог подумать о них подобным образом. Возможно, именно это и
подтолкнуло меня к решению. В будущем я увидел растущее разочарование и
неоправдавшиеся надежды. Если я не собираюсь отказаться от глаз и ушей, то
всегда буду посторонним. Слепоглухим буду я. Я буду уродом, а мне этого не
хотелось.

Они раньше меня знали, что я решил уйти. Мои последние несколько дней
там превратились в долгое прощание, с любовным напутствием в каждом слове.
Я не был по-настоящему печален, и они тоже. Ощущение было приятным, как и
от всего, что они делали. В нем соединялись грусть, мысль, что жизнь
должна продолжаться и надежда встретиться снова.
Где-то в уголке мозга скреблось знание о Касании. С ним дело обстояло
не так и плохо, как и сказала Пинк. За год-два я мог бы осилить его.
Но к этому времени я решился. Я возвращался к той жизни, которую
столько лет вел. Почему же, решив уйти, я боюсь пересматривать свое
решение? Может быть, потому, что на уже принятое потребовалось столько
сил, что я не хотел снова проходить через то же самое.
Вечером я потихоньку направился в сторону шоссе - и Калифорнии. А они
снова был в поле, снова образуя этот круг. Расстояние от одного до другого
стало еще большим. Собаки и дети собрались неподалеку, как нищие на пиру.
Было трудно сказать, кто из них выглядел более голодным и озадаченным.

Пережитое в Келлере наложило на меня отпечаток. Я не мог жить так,
как раньше. Некоторое время я думал, что вообще не смогу жить - но смог. Я
слишком привык к жизни, чтобы сделать решительный шаг и покончить с ней. Я
предпочитал обождать. Жизнь принесла мне одно удовольствие, может быть,
принесет и другое.
Я сделался писателем. Я обнаружил, что моя способность выражать мысли
улучшилась. А может быть, впервые появилась. Во всяком случае, у меня
получалось, и мои книги покупали. Я писал то, что хотел, и не боялся
остаться голодным. Вещи я принимал такими как есть.
Я выдержал "отсутствие спада" 97-го, когда безработица достигла
двадцати процентов, а правительство снова проигнорировало ее как временное
затруднение. В конце концов положение выправилось, так что безработица
оказалась чуть выше, чем в прошлый и позапрошлый раз. Появился еще один
миллион бесполезных - людей, которым нечем было заняться, кроме как
слоняться по улицам, наблюдая избиения, автокатастрофы, сердечные
приступы, убийства, стрельбу, поджоги, взрывы и бунты: бесконечно
изобретательный уличный театр. Скучать не приходилось.
Я не разбогател, но по большей части мне хватало. Это как заразная
болезнь: ее симптомы в способности не обращать внимания на то, что ваше
общество покрыто гнойниками, а его мозги разъедают радиоактивные личинки.
У меня была миленькая квартира в округе Мэрин, вдали от пулеметных гнезд.
У меня был автомобиль, и это в то время, когда они начали превращаться в
роскошь.
Я пришел к выводу, что в жизни мене не удастся достичь всего, чего
хочется. Я убеждал себя, что все мы идем на тот или иной компромисс, и
если ожидания чересчур высоки, то ты обречен на разочарование. Мне стало
ясно, что удовлетворился я чем-то отнюдь не "высоким", но не знал, что с
этим поделать. Я двигался дальше именно с той смесью цинизма и оптимизма,
которая представлялась мне подходящей. Так или иначе, я функционировал.
Я даже побывал в Японии, как и собирался вначале.
Я не нашел никого, с кем мог бы разделить свою жизнь. Для этого была
только Пинк - Пинк и вся ее семья, а нас разделяла пропасть, которую я не
осмеливался перейти. Я даже не осмеливался слишком часто думать о ней. Это
было бы слишком опасно для моего равновесия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9