Кейн стиснул зубы и приказал себе продолжать, Боль была неизбежна, лучше всего было поскорее пройти через этот этап. К счастью, как это часто случается в чрезвычайной ситуации, пальцы слушались все лучше и лучше.
Наконец пуля была извлечена и со стуком шлепнулась в миску. Поскольку об ином дезинфицирующем средстве можно было только мечтать, Кейн промыл рану все тем же кентуккийским виски и перебинтовал обрывками простыни. Когда Натали, одетая в одну из его рубашек, уже была перенесена на кровать, у Кейна задрожали руки, ноги ослабели, и в голове так помутилось от напряжения, что он вынужден был выйти на ветер и снег. Он оставался там до тех пор, пока не пришел в себя.
После этого началось долгое бдение у постели раненой.
Из своей разнокалиберной мебели Кейн выбрал самый прямой и жесткий стул, подставил его к изголовью и оседлал, зная, что в этой позе вряд ли поддастся дремоте. Положив руки на спинку, опираясь на них подбородком, он не сводил глаз с лица на подушке, до того бледного от потери крови, что оно казалось белее наволочки. Об успехе операции прежде всего должно было свидетельствовать возвращение красок на это лицо.
Увы, щеки Натали казались все бледнее. Встревоженный, Кейн осторожно подсунул руку под ее плечо. Рука ощутила кровь. Неудивительно, что румянец не спешил возвращаться, — кровотечение не останавливалось. Поразмыслив, Кейн решился на радикальное средство. Далеко не сразу — сначала он постоял с кочергой в руках, переводя взгляд с черного металла к белому лицу на подушке.
Но иного пути положить конец кровотечению не было.
Пока кочерга раскалялась, Кейн так и эдак поворачивал в голове свой план. Приложить раскаленный металл к женскому телу… это казалось средневековым изуверством. Не хотелось и думать о том, какой уродливый шрам осквернит совершенство этого тела. Однако кровь продолжала течь, а с ней понемногу уходила жизнь.
Испачканная рубашка полетела в корзину с грязным бельем, а Натали снова перекочевала на стол. Кейн вторично промыл рану, с помощью полотенца извлек кочергу из камина и встал над столом, держа ее наготове. Когда он прижал загнутый конец инструмента к ране, рука его не дрожала. Послышался отвратительный шипящий звук, запахло паленой плотью. Тело, до тех пор неподвижное и вялое, конвульсивно изогнулось. В вой ветра за окном вплелся крик мучительной боли.
Однако Натали так и не очнулась.
— Прости! — хрипло произнес Кейн, когда она снова поникла. — Прости, милая!
Он наклонился и поцеловал ее в лоб, а когда выпрямился, увидел на белой коже кровавую отметину и сразу ощутил во рту вкус крови. Нижняя губа его была жестоко прокушена.
Криво усмехнувшись, Кейн вытер со лба Натали свою кровь. На этот раз он положил ее в постель без рубашки, только прикрыв до пояса одеялом.
Огонь в камине почти догорел, пришлось подбросить дров и дождаться, пока они разгорятся. При этом Кейн разговаривал с Натали, словно она могла его слышать. Им владело суеверное чувство, будто стоит ему на минуту забыть о ней, как душа ее настолько отдалится, что уже не сможет найти дорогу назад.
— Все будет хорошо… — приговаривал он. — Я посильнее разожгу огонь, станет тепло… ты не простудишься. Говорят, прижженное место нельзя ни бинтовать, ни прикрывать, иначе оно размякнет и рана снова откроется. Воздух быстро подсушит ожог, образуется корочка… а потом и вовсе заживет. Надеюсь, тебе не холодно…
Он вернулся к кровати весь блестящий от пота и долго всматривался в черты, настолько неподвижные, словно на них уже лежала печать смерти. И хотя это было не так, тревожное чувство сжимало сердце тисками. Кейн специально уложил Натали на бок, чтобы меньше давило на рану и был доступ воздуха. Но в то же время так ему яснее виделось клеймо, которое он оставил.
Вместе с сознанием Натали утратила и весь свой гонор. Она казалась сейчас маленькой и беззащитной. Он словно подстерег ее в эти минуты и обидел.
Кейн опустил глаза, не в силах смотреть на нее. В бутылке еще оставалось достаточно виски, чтобы притупить эмоции. Он сделал несколько больших глотков огненного напитка прямо из бутылки и отставил ее. Пить много опасно. Если он заснет, Натали останется без присмотра.
Кейн вернулся на свое место к изголовью кровати. Натали пребывала все в той же неподвижности. Немного посидев, он вдруг засомневался, жива ли она, и поднес ладонь к губам, чтобы ощутить дыхание. Позже он проделывал это неоднократно, и каждый раз, убедившись, что дыхание есть, невольно касался рассыпанных по подушке волос, мягких, как кошачья шерстка.
Наступила ночь.
Ветер был таким сильным, что его порывы сотрясали даже бревенчатый дом. Снег валил с пугающим упорством, словно задался целью похоронить под собой все живое.
Кейн зажег лампу, подбросил дров и продолжал бодрствовать.
Время близилось к полуночи, когда послышался громкий, требовательный стук в дверь. Кейн вскочил, скрипнув зубами от боли в затекших мышцах. Стук повторился. Первым делом он натянул повыше прикрывавшее Натали одеяло, потом снял со стены винтовку, передернул затвор, посылая патрон в ствол, и только тогда подошел к двери.
— Кто там? — спросил он, стоя чуть в стороне, за притолокой, и держа ружье на изготовку.
— Это ты, Три Шрама? Открой, это Тахома! — раздалось снаружи.
Этот голос, старческий, но сильный, нельзя было не узнать. Кейн отставил винтовку и откинул массивную щеколду. Казалось, старый индеец возник прямо из снежного водоворота. Он был весь в снегу, на седых космах от дыхания намерзли сосульки. Кейн заметил у него на плече расшитую бисером котомку.
— Что это?
— Снадобья и травы. Как моя богоданная дочь?
— Откуда ты знаешь, что с ней беда? — удивился Кейн. Тахома пропустил вопрос мимо ушей. Отыскав взглядом кровать и неподвижную фигуру на ней, он сразу направился в ту сторону. Кейн на почтительном расстоянии следовал за ним.
— Огнестрельная рана, — объяснил он. — В миссис Валланс стреляли. Пулю я вынул, но кровь не останавливалась, Пришлось прижечь рану.
Старик медленно кивнул. Котомку он оставил на стуле, а сам склонился над Натали и сдвинул одеяло с ее плеча. При виде раны его морщинистое лицо выразило не-то ненависть, не то страх.
— Уйди, Три Шрама! — скомандовал он, — Оставь меня одного!
Кейн не посмел перечить. Единственное, что он сделал, — прикрыл свой голый торс рубахой. Затем вышел в метельную ночь. У порога терпеливо ждала ко всему привычная индейская лошадка. Кейн взял ее под уздцы и, пригибаясь под ударами ветра, повел задом, к сараю. У дверей сарая он обнаружил Блейза. Гнедой был все еще под седлом, промерзший и облепленный снегом. Его сотрясала крупная дрожь.
— Бедняга… — пробормотал Кейн, подбирая и его поводья. — Идем, я о тебе позабочусь.
Жеребец с готовностью последовал за ним в теплый мрак сарая. Дьявол возмущенно всхрапнул, уловив чужой запах, но быстро успокоился. Кейн зажег фитиль в плошке, по очереди расседлал лошадей, потом как следует обтер каждую и задал им овса. Это его несколько отвлекло, но когда делать стало нечего, Кейн упрямо выпятил подбородок и направился снова в дом.
— Можешь войти, — сказал шаман, когда он просунул голову в дверь. — Я закончил.
Тахома сидел на стуле, скрестив руки на груди. Кейн вошел
— Не знаю, что ты сделал, но все равно спасибо, Тахома!
— Это все моя вина, — проворчал старый индеец и ткнул пальцем в лежащее на тумбочке ожерелье. — Где золото, там кровь. Так было и так будет. — Он помолчал, не сводя взгляда с поблескивающего в свете пламени золотого диска. — Я положил на рану мазь, изготовленную по старинному рецепту нашего племени. Пусть остается двенадцать часов.
Обсидиановые глаза поймали взгляд Кейна и прочли в нем отчаянную тревогу. Шаман поманил его от постели.
— Расскажи, как это случилось.
— Я был дома, сидел у огня. Кажется, задремал, но от выстрела проснулся и выбежал наружу. Почти сразу наткнулся на гнедого, а потом заметил и Натали. Она лежала без сознания с раной в плече. — Кейн стиснул кулаки. — Я не видел, кто стрелял, но знаю почему! Пуля предназначалась мне.
— Я тоже это знаю. — Тахома помолчал, глядя в огонь и вдруг спросил: — Ты уже нашел?
— Что? — не сразу понял Кейн. — Ах да, золото… нашел.
— Зря, Три Шрама, — тихо произнес шаман. — Белый, который хоть взглядом коснулся священного золота, должен умереть.
На это было нечего сказать, и тема была исчерпана. Оставшуюся часть ночи белый и индеец провели, сменяя друг друга, у постели Натали. Как только забрезжил рассвет, Тахома собрался в обратный путь. Он подержал ожерелье, положил на место, долго смотрел на Натали и, наконец, как недавно Кейн, поцеловал ее в лоб.
— Мы уже не увидимся на этом свете. Костер На Снегу. Прощай, богоданная дочь моя, прощай!
Он забрал в горсть рыжие волосы и пропустил их между пальцами, а когда выпрямился, на глазах у него были слезы. Это настолько не походило на его всегдашнюю бесстрастность, что Кейном овладел ледяной страх. Старый шаман попрощался с Натали! Он знал, что она не выживет!
— Нет, Тахома, нет! Ты ошибся! Каждый когда-нибудь ошибается! Я буду о ней заботиться, и она выздоровеет!
Старик молча пошел к двери. Обернувшись, чтобы попрощаться, он нашел взглядом лапу снежного барса на груди у Кейна, а затем поманил Кейна к себе. Когда тот приблизился, он мимолетно коснулся талисмана и отступил, словно прощался и с ним. Не зная, что и думать об этом странном ритуале Кейн нерешительно произнес:
— Спасибо за мазь. Наверняка она очень действенна и излечит Натали.
Неожиданно для него индеец улыбнулся. Не усмехнулся многозначительно, как бывало раньше, а улыбнулся теплой дружеской улыбкой.
— Любовь — вот лучшее лекарство, — сказал он и вышел.
Глава 28
Пока Натали находилась между жизнью и смертью в уединенной хижине на Промонтори-Пойнт, по другую сторону хребта в дорогой отель вошел импозантный, но очень уставшего с дороги джентльмен.
Было пять часов вечера. Дилижанс компании “Уэллс-Фарго-Оверленд” только что высадил своих пассажиров. Эшлин Блэкмор сошел с него измученным и промерзшим буквально до костей. Кутаясь в элегантное серое пальто, то и дело поправляя растрепавшиеся волосы, мечтая лишь о горячей ванне, он тем не менее встряхнулся и расправил плечи, когда переступил порог отеля.
Все взгляды обратились к нему — в точности как и было задумано. Портье расплылся в подобострастной улыбке.
Эшлин величественно приблизился к конторке. За ним, сгибаясь под тяжестью многочисленных чемоданов, следовали два носильщика. Портье учтиво осведомился, как прошла поездка, и граф снизошел до рассказа о неудобствах путешествия дилижансом в зимнее время. Публика с интересом внимала звукам его хорошо поставленного голоса с явными оксфордскими интонациями.
— Временами было даже жутковато, — делился он со слушателями, ставя в указанной графе свою размашистую подпись. — В час отъезда ничто не предвещало приближения бурана! День выдался холодным, но и только. Если б знать, чем это кончится! — Он театрально вскинул руки. — Двадцать восемь часов дороги под ураганным ветром через густой, снегопад! Я выжат как лимон.
Среди собравшихся в вестибюле послышались сочувственные возгласы.
— Не могу выразить, как мне жаль, что путешествие оказалось таким рискованным! — с чувством воскликнул портье. — Однако теперь вы сможете отдохнуть. Нигде вам не предоставят таких удобств, как в нашем отеле. Когда прикажете подать ужин?
— Не беспокоитесь, — сказал Эшлин, понизив голос, который, однако, при этом стал еще более четким. — Я поужинаю в ресторане, с ребятами.
Уточнять не требовалось — и портье, и все остальные отлично знали, о каких “ребятах” идет речь. Так в Денвере называла друг друга мужская часть денверской элиты: известные предприниматели, все те, кто постоянно находился в центре внимания, люди состоятельные и процветающие, круг которых был предметом острой зависти непосвященных. Хью Тейбор, Джон Эванс, Дэйв Моффит и другие — каждое их движение было известно согражданам, за каждым их шагом наблюдало множество глаз. Они были цветом населения Денвера, стремительно разраставшегося центра деловой, политической и культурной жизни Запада. Им перемывали косточки, но перед ними же и раболепствовали.
Упомянутые Эшлином “ребята” были умны, проницательны, интересны, предприимчивы и хорошо воспитаны. Но была у них одна весьма полезная для графа слабость — тяга к аристократии. Любой из них отдал бы все за галерею благородных предков.
В апартаментах Эшлин сунул чаевые мальчишке — коридорному, закрыл за ним дверь и благодушно огляделся. Тяжелые бархатные гардины и кружевные занавески всегда напоминали ему собственный особняк и привычный стиль жизни. Кровать в спальне своими размерами вполне удовлетворяла Эшлина — на ней можно было как следует раскинуться.
Приглушенное освещение и пылающий камин довершали картину уюта и безмятежности.
Однако времени на отдых не оставалось, и Эшлин направился прямо в ванную комнату, где горничная уже приготовила все необходимое. Смыв усталость, он сразу после ванны покинул номер, подгоняемый нетерпением завершить тщательно разработанный план. При мысли о том, что Кейн Ковингтон больше не стоит на дороге, по спине его бежали приятные мурашки.
Четверть часа спустя Эшлин в качестве почетного гостя сидел во главе длинного стола. Перед ним было блюдо устриц, порезанный лимон, поджаренный хлеб, графинчики с оливковым маслом и уксусом. В бокале пенился “Дом Периньон”. Не чувствуя голода от усталости и недосыпа, Эшлин почти не ел, зато жадно пил, зная, что это только усилит его обаяние и остроумие. Видимо, это же помогло еще сохранить на губах беззаботную улыбку, когда Дэйв Моффит сказал очень громко, перекрывая стук вилок, звон бокалов и гул голосов:
— А вам известно, дорогой Эшлин, что некто Джеймс Данн наводит о вас справки?
Вообще говоря, теперь, когда Ковингтона не было в живых, это было не так уж важно, и граф ответил со всей непринужденностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46