Стрелки показывали без четверти пять. Очевидно, я пролежал без сознания около четырех часов и сейчас подвал освещали робкие предрассветные лучи.Первое, что я почувствовал, был гнев. Меня одурачили. Люди из деревни у подножия Монте-Верита солгали мне и Виктору. Крепкие руки, схватившие меня, и услышанный мной юношеский смех принадлежали самим жителям деревни. Хозяин дома и его сын могли добраться до вершины раньше и ждать меня там. Они знали, как проникнуть через стены. Они долгие годы обманывали Виктора и решили заодно надуть и меня. Одному Богу известно – зачем. Они не собирались нас грабить, да у нас ничего и не было, кроме одежды. Они заперли меня в совершенно пустом подвале, без признаков человеческого жилья. Там не было даже ни одной доски. Однако странно, что они не связали меня. В подвале отсутствовала дверь, ее заменял похожий на окно вход – узкий, но достаточный, чтобы кто-то один смог пройти.Я сидел, ожидая, что станет светлее и мои руки, ноги и плечи обретут прежнюю силу. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что я поступаю мудро.Если бы я попытался выбраться отсюда, то легко мог бы споткнуться в полутьме, упасть и не вырваться из лабиринта ходов и лестниц.Когда совсем рассвело, мои гнев и отчаяние усилились. Больше всего мне хотелось отыскать хозяина дома, где жил Виктор, или его сына и хорошенько их припугнуть, надавать им тумаков, если понадобится, теперь-то им уж не удастся сразу повалить меня на землю. Ну а что, если они ушли и оставили меня здесь, в безвыходном состоянии? Предположив это, я подумал, что они, наверное, проделывали подобные трюки с чужаками и раньше – долгие, долгие годы. До них этим занимался старик, а до него – предки хозяина, и они, а не кто-нибудь иной, заманивали женщин из долины, обрекая за стенами бедных жертв на голод и смерть. Тревога, овладевшая мной, могла бы перерасти в панику, если бы я сосредоточился на этой мысли. Желая хоть немного успокоиться, я достал из кармана пачку сигарет. От первой же затяжки мне сделалось легче, запах и вкус табака принадлежали знакомой мне действительности.Потом я увидел фрески. На них падали рассветные лучи. Ими были расписаны стены и потолок подвала. Они не походили ни на грубую мазню невежественных крестьян, ни на вдохновенные видения верующих художников. В этих фресках чувствовались жизнь и энергия, цвет и сила, рассказывалась ли в них какая-то история или нет, я не знал, но основным мотивом являлось поклонение луне. Одни фигуры были изображены коленопреклоненными, другие стояли, но все они простирали руки вверх – к полной луне, нарисованной на потолке. Однако глаза этих поклонников луны, написанные с удивительным мастерством, почему-то смотрели вниз, не на луну, а на меня. Я выкурил сигарету и отвернулся, но ощущал, что эти глаза неотступно следят за мной.Дневной свет разгорался все ярче, и мне казалось, что я снова стою у стены, а за мной из узких окон наблюдают безмолвные свидетели. Я поднялся, отшвырнул окурок и вдруг понял, что предпочту любой конец, лишь бы не оставаться здесь, в подвале, одному с нарисованными на стенах фигурами. Я подошел к выходу и в эту минуту опять услыхал смех. На сей раз тише, словно приглушенный, но задорный и такой же молодой. Этот чертов мальчишка…Я вышел, пригнувшись, проклиная его и что-то крича. У него мог быть с собой нож, но это меня не пугало. А вот и он, прижался к стене и подкарауливает меня. Я увидел, как заблестели его глаза, успел заметить, что волосы у него коротко острижены, и с размаху влепил ему пощечину. Когда он перебежал на другую сторону, до меня донесся его смех. Он был не один.Кто-то стоял позади него, а за тем еще третий. Они набросились на меня и повалили, словно у меня уже не осталось никаких сил. Первый из них прижал мне грудь своим коленом и сдавил горло руками, продолжая смеяться надо мной.Я лежал, с трудом дыша, и он ослабил свои "железные объятья". Все трое следили за мной, по-прежнему с улыбкой на губах. Я наконец разглядел их и понял, что они не похожи ни на мальчишку из деревни, ни на его отца, ни на кого из местных жителей или обитателей долины, зато очень напоминают людей, нарисованных на фресках.У них были глаза с тяжелыми веками, чуть раскосые, безжалостные, вроде тех, которые я когда-то видел на египетских гробницах и на старинных вазах, долго считавшихся погребенными под щебнем и пылью разрушенных городов.Одетые в туники до колен, с обнаженными руками и ногами, коротко остриженные, они поражали какой-то необычной, суровой красотой и дьявольской грацией. Я попытался подняться с пола, но державший за горло отбросил меня назад, и мне стало ясно, что я ничего не значу для него и его собратьев и если они захотят, то, не колеблясь, сбросят меня со стены в пропасть у Монте-Верита. Значит, конец и исход моей жизни – только вопрос времени.Виктор умрет один в хижине у подножия горы.– Продолжайте, – сказал я, – добивайте меня. – Обессиленный, я почувствовал, что больше не выдержу. Я ждал, что они опять начнут смеяться, издевательски и молодо, схватят меня за руки и за ноги и, яростно раскачивая, вышвырнут через узкое окно в темноту и небытие. Я закрыл глаза и, собравшись с духом, приготовился к самому страшному. Но ничего не случилось. Я ощутил, что юноша коснулся моих губ, и открыл глаза. Он все еще смеялся, в руках у него была чаша с молоком. Не говоря ни слова, он жестом показал, чтобы я выпил. Я покачал головой, но его друзья подошли и опустились на колени, поддерживая меня за плечи и спину, и я отхлебнул глоток, глупо, признательно, как ребенок. Пока они держали меня, страх неожиданно улетучился, как будто от них мне передалась сила и не только руки у меня вновь окрепли, но и весь я словно воскрес.Когда я кончил пить, первый из них забрал у меня чашу и поставил ее на пол, а затем приложил мне к сердцу руки. Ни разу в жизни я не испытывал такого чувства, словно на меня снизошла частица Божества, спокойная и могущественная, и, соприкоснувшись со мной, навеки унесла тревогу и страх, усталость и ужасы минувшей ночи, воспоминания о тумане и облаках в горах, о Викторе, умирающем в своей одинокой постели, – все это вдруг потеряло какой-либо смысл, превратилось в ничто в сравнении с ощущением красоты и мощи, которые я только что познал. Если Виктор умирает, это не имеет значения. Его тело станет некоей оболочкой, лежащей в деревенской хижине, но сердце будет биться здесь, так же, как и мое, и его дух тоже явится к нам.Я мысленно произнес "к нам", потому что мне показалось, будто, находясь тут, в тесной келье, я духовно породнился с окружавшими меня молодыми людьми и сделался одним из них. Это все еще очень странно, непривычно и способно сбить с толку, подумал я, но это и есть счастье. Я всегда надеялся, что смерть будет такой. Боль и невзгоды ушли, а сущность бытия плавно струится прямо из сердца, а не из неверного разума.Юноша, улыбаясь, убрал от меня руки, но я продолжал чувствовать себя сильным и крепким. Он поднялся, и я двинулся вслед за ними к выходу из кельи. Там не было ни углублений, похожих на ульи, ни петляющих коридоров, ни темных стен – мы сразу оказались в большом, открытом дворе, который и окружали с трех сторон эти кельи. Четвертый выход вел к пикам Монте-Верита, покрытым льдом, прекрасным и озаренным розовым цветом восходящего солнца.Ступени, прорубленные во льду, поднимались к вершинам горы, и я уже знал, почему за стенами и во дворе царит такая тишина: там я увидел обитателей монастыря, застывших на ступенях. Они были коротко острижены и одеты в такие же туники, оставлявшие обнаженными руки и ноги, с поясами на талиях.Мы миновали двор и стали подниматься по ступеням. Неподвижно стоявшие молчали, не пытаясь заговорить ни со мной, ни друг с другом, но, подобно трем моим спутникам, улыбались. Их улыбки нельзя было назвать вежливыми или ласковыми, к чему мы привыкли в нашем мире, они произвели на меня впечатление странно-возбуждающих, словно мудрость, ликование и страсть слились в них воедино. Я не мог сказать ни сколько им лет, ни кто эти существа – мужчины или женщины, но меня до глубины души поразила и вдохновила красота их лиц и тел, и мне внезапно захотелось стать одним из них, быть одетым, как они, любить, как они, смеяться и молчать.Я взглянул на свои куртку, рубашку, бриджи для гор, толстые носки и ботинки, и меня захлестнули ненависть и презрение. Они показались мне одеждой мертвеца. Я быстро разделся и бросил все вещи во дворик позади. Я стоял обнаженный под солнечными лучами. Мне не было стыдно. Я совершенно не сознавал, как выгляжу, и это меня не тревожило. Я знал только, что мне хотелось покончить со всем мирским облачением, а мой костюм как бы символизировал того, кем я был прежде. Мы поднялись по ступенькам к вершине, и теперь перед нами простирался весь мир. На небе не было заметно ни облачка, ни туманной дымки, более низкие вершины гор терялись в бесконечности. Внизу, совсем не привлекая нашего внимания, смутно виднелись спокойные зеленые долины, реки и маленькие сонные города. Оторвав от них свой взор, я посмотрел на пики Монте-Верита, разделенные узкой, но непроходимой пропастью. Стоя на вершине и глядя вниз, я с изумлением и трепетом осознал, что мои глаза не в состоянии проникнуть в самую глубь.Стены голубого льда, спускаясь все ниже, делались неощутимыми, будто растворялись в огромной, бездонной пропасти, навечно скрытой в сердцевине горы. Лучи солнца, в которых купались вершины, никогда не доходили до глубин, как и свет полной луны, но я решил, что по форме пропасть напоминает чашу, зажатую в руках.Там, у края, стоял кто-то в длинном белом одеянии, и, хотя я не мог рассмотреть черты лица – их скрывал капюшон, – высокая, прямая фигура с гордо откинутой назад головой и простертыми вверх руками заставила мое сердце забиться от тревожного ожидания.Я знал, что это Анна. Никто другой не мог бы стоять именно так. Я забыл о Викторе, о том, что передал ей его письмо, забыл о времени и пространстве, о всех прошедших годах. Я помнил только исходившее от нее спокойствие, ее замечательную красоту, помнил, как тихий, умиротворенный голос говорил мне:"Мы оба, в конце концов, ищем одно и то же". Я понял, что всегда любил ее и, хотя она встретила Виктора первым, выбрала его и вышла за него замуж, узы брака ничего не значили для нас. Наши души встретились, соприкоснулись и почувствовали друг друга с первой же минуты, когда Виктор познакомил нас в клубе, и эта загадочная, необъяснимая связь сердец, преодолевшая все преграды и барьеры, всякую сдержанность, навсегда сохранила нашу близость, несмотря на безмолвие и долгие годы разлуки.Я допустил ошибку с самого начала, позволив ей уйти на поиски ее горы.Если бы я отправился вместе с ними, как они предложили в тот день в географическом магазине, интуиция подсказала бы мне, что она задумала, и эти чары снизошли бы и на меня. В отличие от Виктора, я не смог бы заснуть в ту ночь в деревенской хижине, но встал и пошел бы за ней, и мои растраченные понапрасну, бессмысленные, не тем занятые годы стали бы нашим общим временем. Я разделил бы его с ней в горах, отрезанный от всего мира.Я снова посмотрел на себя и тех, кто стоял за мной, и начал смутно догадываться, какую страсть, граничащую с болью, какой экстаз любви они познали, а я об этом и не ведал. Их молчание было не обетом, обрекшим их на жизнь во тьме, а миром, подаренным горами. Безмолвие соединило их души общей мелодией. К чему слова, когда улыбки так полно заменили и речь и мысль, когда смех, неизменно ликующий, исходит прямо из сердца и никогда никем не подавляется. Нет, это не тайный, монашеский орден, мрачный, погребальный, отвергающий любые порывы страсти. Здесь господствовала полнота жизни – несмолкаемая, насыщенная – и великий жар солнца проникал в вены и пульсировал в них, становясь частью живой плоти. Морозный воздух, соединенный с прямыми солнечными лучами, очищал тело, легкие, вливал бодрость и силу. Я ощутил их, когда пальцы коснулись моего сердца.За ничтожный отрезок времени у меня изменились все ценности и человек, поднимавшийся в горы сквозь пелену тумана, испуганный, раздраженный и озлобленный, казалось, уже более не существовал. Я был не молод, сед, для всех остальных в мире, если бы они увидели меня сейчас, наверное, безумец, посмешище и дурак. И я стоял, обнаженный, вместе с ними на Монте-Верита и простирал руки к солнцу. Оно уже ярко светило над нами, обжигая мою кожу, от чего я испытывал одновременно боль и наслаждение. Его жар проникал мне в сердце и легкие.Я продолжал, не отрывая глаз, смотреть на Анну. В эти минуты я любил ее так сильно, что сам услышал, как воскликнул: "Анна, Анна…" Она знала, что я здесь, и подняла руку в ответ. Никому не было до этого дела, никто не обратил внимания. Они смеялись вместе со мной, они поняли.Затем к ней подошла девушка в простом деревенском платье, туфлях и чулках, с распущенными волосами. Я подумал, что ее руки сложены вместе, как во время молитвы, но ошибся. Она прижимала их к сердцу. Девушка приблизилась к краю пропасти, где стояла Анна. Прошлой ночью, при свете луны, меня терзал страх, теперь от него не осталось и следа. Я был принят в их круг. На мгновение солнечные лучи озарили выступ пропасти и голубой лед засверкал разноцветными искрами. Мы в едином порыве опустились на колени, обратив лица к солнцу, и я снова услышал благодарственный гимн.Так, подумалось мне, благословляли некогда люди восход солнца, так поклонялись его закату. Здесь нет ни символа веры, ни Спасителя, ни Божества. Только солнце, дарящее нам свет и жизнь. И так было испокон веков, еще при сотворении мира.Лучи солнца уже не освещали горы, и девушка, поднявшись, сбросила с себя все одежды – сняла ботинки, чулки, платье. Анна с ножом в руках подошла к ней и коротко остригла ей волосы. Девушка стояла перед ней, как и раньше, прижав руки к сердцу.Теперь она свободна, размышлял я, она не вернется назад, в долину. Ее родители и жених станут носить по ней траур и никогда не узнают, что обрела она здесь, на вершине Монте-Верита. В долине, как и прежде, будут праздновать помолвки и обручения, плясать на свадьбах, а потом суматоха короткого, радостного и романтического мига уступит место обыденности семейной жизни, заботам о доме, детях, разочарованию, горечи, болезням, невзгодам, унылому течению будней, надвигающейся старости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11