Проектор находился в конце зала, а экран — на противоположной стене, за нашими с Крэнфилдом спинами. Мы повернули свои кресла, чтобы быть лицом к экрану. Представитель ипподрома Оксфорда, надутый толстяк, встал у экрана и остановил на Уроне длинную указку.— Вот лошадь, о которой идет речь, — сказал он.Лошади между тем собирались на старте. Мне подумалось, что, если бы члены комитета знали свое дело, они бы уже несколько раз просмотрели фильм и не нуждались бы в пояснениях.Толстяк тем не менее постоянно указывал, где находится Урон. Скачка разворачивалась по самому обычному сценарию. Фавориты поначалу держались в тени, предоставляя право лидировать желающим. Затем выход в основную группу, шедшую за лидерами, а после двух миль наращивание темпа, рывок у предпоследнего барьера и — полный вперед! Если лошадь любит такую езду и находится в приличной форме, она побеждает.Урон не признавал никакой другой тактики. Если все складывалось нормально, он был неудержим, к несчастью, в тот день фортуна отвернулась от него.На экране было видно, как у предпоследнего барьера Урон вышел вперед. Приземлился он, покачнувшись, — верный признак усталости.Мне пришлось изо всех сил «качать» поводьями, чтобы он не сбавил темпа на подходе к последнему препятствию. Когда оно было преодолено и впереди оставалось гладкое пространство, Урон стал спотыкаться, и если бы я не проявил неумолимую настойчивость, он просто-напросто перешел бы на трот Трот — нерезвая рысь. (Прим. пер.)

. У самого столба нас догнал резво финишировавший Вишневый Пирог и обошел словно стоячих.Экран потух, и вспыхнул свет. Я решил, что просмотр всех убедит в нашей невиновности и на этом расследование закончится.— Вы не применили хлыст, — обвиняющим тоном сказал лорд Гоуэри.— Нет, сэр, — сказал я. — Урон боится хлыста. Он идет только на поводьях.— Вы и не пытались подавать на финишной прямой!— Пытался, и еще как! Он просто смертельно устал, на экране это видно.— На экране было видно одно: вы и не пытались выиграть. Вы ехали только что не сложа руки, совершенно не собираясь быть первым.Я пристально на него посмотрел.— Урон — трудный жеребенок в езде. Он готов побороться, но только если он в хорошем настроении. С ним надо обращаться вежливо. Если ударить хлыстом, он вообще может остановиться. Он слушается только поводьев и голоса жокея.— Это верно, — вставил Крэнфилд. — Я всегда прошу Хьюза обращаться с жеребенком как можно бережнее.Словно не слыша нас, лорд Гоуэри повторил:— Хьюз даже не поднял хлыст.Он вопросительно посмотрел на двух членов комитета, сидевших справа и слева от него, словно ожидая их мнения. Сидевший слева, еще нестарый человек, в свое время выступавший как жокей-любитель, безучастно кивнул. Тот, кто был справа, просто дремал.Судя по всему, Гоуэри пихнул его ногой под столом, потому что он дернулся, открыл глаза и, пробормотав: «Да, да, конечно», подозрительно уставился на меня.Это же самый настоящий фарс, с удивлением думал я. Чертова комедия!Гоуэри удовлетворенно кивнул:— Хьюз даже не поднял хлыст.Толстяк излучал самодовольную учтивость.— Я полагаю, есть смысл посмотреть еще одну пленку, сэр?— Пожалуй, — согласился лорд Гоуэри. — Давайте посмотрим.— Что это за пленка? — осведомился Крэнфилд.— Скачка, состоявшаяся в Рединге третьего января, — пояснил лорд Гоуэри. — Та, которую выиграл Урон.— Я тогда в Рединге не был, — сказал Крэнфилд после небольшой паузы.— Вот именно, — согласился лорд Гоуэри. — Вместо этого вы, кажется, отправились на ипподром в Вустер. — В его устах констатация вполне невинного факта прозвучала крайне зловеще.В Вустере тогда выступал молодой жеребчик, которого Крэнфилд хотел посмотреть в деле. Что касается Урона, то у него была уже устоявшаяся репутация звезды, и в тренерском присмотре он не нуждался.Снова погас свет. Снова толстяк занял место у экрана и, вооружившись указкой, ткнул в жокея Келли Хьюза в черном камзоле с белыми шевронами и черном картузе, в которых он обычно выступал на Уроне. Эта скачка складывалась совершенно не так, как «Лимонадный кубок». Я возглавил скачку со старта, затем где-то на половине дистанции отошел на третье место, чтобы дать лошади чуть передохнуть, а вперед вышел только после последнего препятствия, энергично работая хлыстом и вовсю «качая» поводьями.Фильм кончился, вспыхнул свет, и в зале повисло тяжкое укоризненное молчание. Крэнфилд хмуро уставился на меня.— Вы, надеюсь, не станете отрицать, Хьюз, — иронически проговорил лорд Гоуэри, — что на сей раз вы воспользовались хлыстом?— Не стану, сэр, — согласился я. — А что это была за скачка?— Последняя скачка третьего января в Рединге, — раздраженно ответил он. — Не делайте вид, что вы этого не знаете.— На пленке действительно была последняя скачка того дня в Рединге, сэр. Но Урон в ней не участвовал. В ней выступал Скиталец. Как и Урон, он тоже принадлежит мистеру Джесселу, и потому я на них выступаю в одном и том же черном камзоле. Кроме того, у обеих лошадей общий производитель, поэтому они весьма похожи. Но на этой пленке Скиталец. Который, как вы могли убедиться, прекрасно реагирует на хлыст, даже если им только помахать.Воцарилось гробовое молчание, которое нарушил, покашляв, Крэнфилд.— Хьюз прав. Это действительно Скиталец.Не без удивления я подумал, что он сообразил это, только когда я указал на ошибку. До чего же легко люди верят в то, что внушают им другие.Собравшиеся стали перешептываться. Я не вмешивался: пусть разбираются сами.Наконец лорд Гоуэри осведомился:— Где тут у нас журнал с результатами скачек?Человек, сидевший ближе всех к двери, поднялся и вышел. Вскоре он вернулся с журналом. Лорд Гоуэри открыл его и вперился взглядом в страницу с результатами скачек в Рединге.— Судя по всему, — мрачно изрек он, — мы ошиблись с пленкой.Урон выступал в шестой скачке, а, как правило, она последняя на Редингском ипподроме. Но в тот день состоялась дополнительная, седьмая, скачка с участием молодых лошадей. Скиталец выиграл седьмую скачку. Произошла вполне объяснимая накладка.Я бы назвал эту накладку совершенно необъяснимой и даже преступной, но вслух не сказал ничего, полагая, что это вряд ли мне поможет.— Не могли бы мы, сэр, — вежливо осведомился я, — посмотреть правильную пленку — ту скачку, которую выиграл Урон?Лорд Гоуэри прокашлялся и промямлил:— Мне кажется... Ее вроде бы у нас сейчас нет. Впрочем, — быстро поправился он, — она нам не нужна. Это не меняет дела. Сейчас мы разбираем не редингскую, а оксфордскую скачку.Я остолбенел. Я просто не мог поверить своим ушам.— Но, сэр, если вы просмотрите скачку с участием Урона, то обратите внимание, что и в Рединге и в Оксфорде я водил его по дистанции совершенно одинаково — без хлыста.— Это не имеет никакого значения, Хьюз. Возможно, в Рединге Урону хлыст был и ни к чему, но в Оксфорде он оказался бы просто необходимым.— Сэр, все это как раз крайне существенно.В Оксфорде я управлял Уроном точно так же, как и в Рединге, но на этот раз он слишком устал, чтобы выиграть.Лорд Гоуэри полностью проигнорировал мои слова. Он посмотрел на своих коллег справа и слева и сказал:— Не будем тратить время попусту. До перерыва на ленч нам еще надо выслушать троих-четверых свидетелей.Стюард, который до этого дремал, кивнул головой и взглянул на часы. Тот, что помоложе, тоже кивнул, стараясь не смотреть в мою сторону. Я хорошо помнил, когда он был жокеем, и не раз выступал вместе с ним. Когда он стал стюардом, мы очень обрадовались, решив, что наконец-то там появился человек, по собственному опыту знающий, какие ловушки порой ожидают самых стопроцентных фаворитов, и думали, что он будет отстаивать нашу жокейскую правду. Глядя на его унылое, виноватое лицо, я понял, что надежды наши необоснованны. Пока он не произнес ни единого слова и выглядел почему-то испуганным.Когда он был просто Эндрю Трингом, то славился легким открытым характером и неустрашимостью перед барьерами. Недавно унаследованный им титул баронета, а также избрание стюардом, как свидетельствовало сегодняшнее заседание, придавили его тяжким бременем.Что касается пожилого сони, лорда Плимборна, то я практически ничего о нем не знал. Ему было явно за семьдесят, и в его движениях ощущался легкий тремор, словно старость потихоньку трясла его, вскоре надеясь повалить наземь.Расследование обычно проводится тремя стюардами, но сегодня их было четверо. Четвертый, Уайкем, второй барон Ферт, сидевший слева от Тринга, не был, насколько мне известно, членом Дисциплинарного комитета. Но кипа бумаг, лежавших перед ним, оказалась ничуть не меньше, а, может, больше, чем у остальной троицы, и он бросал по сторонам подозрительные искрометные взгляды. Я никак не мог понять, в чем заключался его интерес, но в том, что такой интерес существовал, я не сомневался ни секунды.Он был единственным из четверки, на кого произвела впечатление накладка с фильмом, и сказал хоть и негромко, но достаточно внятно, чтобы услышали мы с Крэнфилдом:— Если вы помните, я был против показа редингской скачки.Лорд Гоуэри метнул в него ледяное копье взгляда, которое наповал сразило бы тех, у кого кожа потоньше, чем у Ферта, но, угодив в раскаленную печь внутреннего "я" барона, оно тотчас же растаяло.— Вы согласились помалкивать, — столь же тихо, но внятно возразил Гоуэри. — Я был бы вам признателен, если бы вы сдержали ваше обещание.Крэнфилд заерзал рядом со мной, не в силах скрыть изумления. Теперь, вспоминая этот полный яда обмен репликами, я счел его еще более загадочным. Что, спрашивается, делал Ферт на заседании комитета, в который он не входил и где явно не пользовался влиянием? * * * Мои мысли перебил звонок телефона. Я пошел взять трубку в гостиную. Звонил жокей Джим Эндерс выразить сочувствие коллеге. Он сказал, что три-четыре года назад сам был лишен права езды и прекрасно помнил, что тогда пережил.— Спасибо, Джим, что позвонил.— Не за что, старина. Надо держаться заодно! Как все прошло?— Паршиво. Они не слушали ни меня, ни Крэнфилда. Они заранее решили, что мы кругом виноваты.Джим усмехнулся:— Неудивительно. Знаешь, что случилось тогда со мной?— Нет, а что?— Когда мне решили вернуть мою лицензию, они назначили заседание комитета на вторник, а потом по каким-то причинам решили отложить на четверг. Являюсь я туда в четверг днем, они начинают что-то мямлить, тянуть резину, учат, как себя вести в будущем, а потом, подержав меня в напряжении, сообщают, что я снова могу выступать. Тогда я решил захватить с собой «Скаковой календарь», чтобы быть в курсе всех последних событий, а он, как известно, выходит по четвергам в двенадцать часов, обрати внимание — в двенадцать! Открываю я его, и первое, что бросается мне в глаза, — это сообщение о том, что я восстановлен в своих правах. Неплохо, да?! Результат разбирательства опубликован за несколько часов до его начала!— Чудеса, и только, — сказал я.— Но это так! Причем, учти, мне возвращали лицензию, не отбирали! И все равно решили все загодя. Никак не могу понять, зачем им было созывать то второе заседание — это же чистая трата времени, старина!— Фантастика, — отозвался я, хотя, откровенно говоря, после того как я сам побывал на заседании Дисциплинарного комитета, эта история показалась мне вполне правдоподобной.— Когда они собираются вернуть тебе лицензию? — спросил Джим.— Они не сказали.— И даже не сообщили, когда можно подать апелляцию?— Нет.Джим произнес одно очень грубое слово.— Учти, старина, очень важно выбрать правильный момент, когда подавать прошение о помиловании.— То есть?— Я подал свое заявление ровно в тот день, когда имел право это сделать, но выяснилось, что стюард, который был уполномочен решать такие дела, отправился в путешествие на Мадейру и мне пришлось ждать его возвращения. Глава 2 Когда к полудню лошади вернулись со второй тренировки, на лестнице послышались шаги, и ко мне ввалился мой кузен Тони, пачкая мой ковер навозом и соломой. Собственно, жил я в его конюшне, а не у Крэнфилда. У него были тридцать две лошади в тридцати боксах, один дом, одна жена, четверо детей и превышение кредита в банке. На подходе имелись еще десять боксов и один ребенок, а денежный дефицит принимал угрожающие размеры. Я жил один в квартирке, выходящей на конюшенный двор, и скакал на всех лошадях, которых мне предлагали. Все было в норме. И за три года, что я жил здесь, даже вполне успешно. Но моя дисквалификация означала, что Тони и прочие владельцы лошадей должны искать себе другого жокея.Он мрачно плюхнулся в кресло зеленого бархата.— Ты в порядке?— В порядке, — сказал я.— Ради бога, налей что-нибудь выпить.Я налил ему щедрую порцию виски в низкий стаканчик.— Лед положить?— Не надо.Я вручил ему стакан, и он начал расправляться с виски и приходить в себя.Наши матери были валлийками и сестрами. Моя вышла замуж за местного молодого человека, и из меня получился настоящий кельт — невысокий, смуглый, компактный. Моя тетка завела роман с гигантом блондином (шести футов четырех дюймов роста) из Вайоминга, который передал сыну Тони свои физические данные в полном объеме, а интеллект — в половинном. Демобилизовавшись из ВВС США, отец Тони стал работником на ранчо, а вовсе не его владельцем, как он давал понять родственникам жены. Он был убежден, что его сыну гораздо больше поможет в жизни умение хорошо ездить верхом, чем вся эта сомнительная книжная премудрость.Неудивительно, что Тони с удовольствием прогуливал школьные занятия и никогда не пожалел об этом. Впервые я встретил его, когда ему было уже двадцать пять и он после смерти отца привез безутешную мать-вдову обратно в Уэльс. За семь последующих лет он успел приобрести английскую жену, полуанглийский акцент, неплохое знание английской скаковой жизни, работу помощника тренера, а затем собственную конюшню. А попутно и неутолимую английскую жажду: страсть к хорошему шотландскому виски.— Ну и что ты теперь собираешься делать? — осведомился он, глядя в стакан на сильно уменьшившийся запас виски.
1 2 3 4