Он не ударил ни одну из тысяч змей, не прихлопнул ни одну из миллиона мух, ни одного из миллиарда москитов.
Если Мануэль окликал Сеньора, что часто оказывалось необходимо при управлении каноэ, тот, словно пробуждаясь, вздрагивал, оторванный от собственных раздумий. Но затем он работал, как вол, и Мануэль чувствовал даже угрызение совести, считая, что делает меньше его. Постепенно Мануэль ощутил то напряжение, в котором находился Сеньор, жар, что жег его изнутри, неистовой силе которого, казалось, нет конца.
Годами Мануэль бродил по диким местам, и люди, которых он встречал, бывали бездушны и жестоки, подчиняясь лишь звериным инстинктам, и все зло, все самое худшее в нем, поднималось в его душе. Но рядом с этим человеком, в чьих глазах стояла печаль, Мануэль чувствовал игру прежних сил, являлись смутные тени старых воспоминаний, мучительно воскрешая погибшее добро, вызывая к жизни призраки лучшего, что в нем некогда было.
Дни проходили, Пачита делалась уже и стремительней, а ее зеленая вода начала отдавать голубизной.
— Ага! — воскликнул Мануэль. — Палькасу-то голубая. Мы приближаемся к ее устью. Слушай!
Сквозь жужжание песчаных мух возник шум, подобный бесконечному, отдаленному раскату грома. Грохот несся с порогов. Мужчины налегли на весла, с трудом продвигая каноэ вперед. Они упрямо плыли против течения, оставляя за собой нескончаемый путь, петляя по изгибам реки. Дурманящий шум ширился, и вдруг, за очередным поворотом обрушился на них теперь уж настоящим громом. Палькасу впадала здесь в большую реку, огибая скалистый остров. С одной стороны бушевал поток, который пересекал Пачиту и бился об отвесный каменный берег. С другой — по длинному скату мчалась голубовато-зеленая вода, блестевшая подобно цветному стеклу.
Мануэль как можно дальше воткнул шест и с носа каноэ начал перебираться вброд на левый берег. Сеньор спрыгнул с кормы, и оба двинулись против течения. река была мелкой, но столь быстрой, что мужчины продвигались медленно, с трудом переставляя ноги в упругих струях воды. Фут за футом они наконец перевалили через порог и вытащили каноэ на скалистый берег.
— Вода с Анд! — воскликнул Мануэль. — Прошли годы с тех пор, как я в последний раз видал ее. Сплавлять каноэ, груженные каучуком, тут скверно.
— Что ж, веселое будет дельце пройти этот порог, — отвечал Сеньор.
— Мы теперь попадаем в страну кашибос. Придется есть рыбу — никакой стрельбы.
Берег зарос густым тростником; роща белого ситека сливалась с мрачным лесом, где высились капиронас; деревья-великаны, темно-красные стволы которых — высокие, без ветвей, — выделялись на фоне зелени; дальше, до самых пурпурных очертаний то ли гор, то ли облаков, тянулись лесистые холмы.
— Здесь есть каучук, но недостаточно, — сказал Мануэль. Охотники отдохнули, как обычно, в жаркий полдень, а потом принялись исследовать Палькасу. Перед ними расстилалась обычная для тропиков местность. Голубая вода отражала голубое небо и белые облака, вьющиеся лианы и склоненные оплетенные орхидеями и ползучими растениями деревья. На ветвях вниз головой висели зеленые попугаи, лущившие какие-то стручки; разноцветные цапли неуклюже взлетали перед каноэ.
Вереница порогов пересекала безмятежную гладь реки; их-то и предстояло преодолеть. Вскоре потоки дождя слились с упрямым течением, словно для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшему плаванию. Запасы еды восполнялись теперь побегами пальм; стоянки нужны были, чтобы вычерпать из каноэ воду; временами дождь застилал все слепящей пеленой. Потом тучи рассеялись, выглянуло жаркое солнце. Липкая грязь покрыла скалы, идти по скользкой поверхности их стало невозможно.
Мануэль с трудом брел по воде; Сеньор, непривычный к такому способу передвижения, скользил на камнях и падал. Было трудно дышать влажным, тяжелым воздухом; от деревьев валил пар, вода курилась. Еще один крутой скат, еще стремительный поток воды, словно испытывая изобретательность путешественников, требовал от них новых усилий. Они взобрались на него и остановились передохнуть, оглядывая все, что лежало внизу.
— Что за веселое дельце ждет тебя здесь еще раз! — воскликнул Сеньор, рассмеявшись впервые; это был невеселый смех, скорее в нем прозвучало нечто близкое к зависти. Мануэль, нахмурившись, пристально глянул на него из-под косматых бровей. Уж во второй раз Сеньор говорил о возвращении. Острое чутье Мануэля подсказывало ему неуловимый смысл этих слов: для себя тот решил, что он не вернется. Именно это пришло на ум Мануэлю, и теперь ничто не могло поколебать его уверенности…
Откровенный и резкий на язык, Мануэль не стал отвечать; он задал вопрос самому себе и знал ответ: Сеньор оказался еще одним из тех, кто бросался в убежище девственных джунглей, чтобы не оставить после себя следов. Такие бродяги были старыми товарищами Мануэля. Он встречал их, уходя в море и ступая по лесной тропе; и он знал — у них были свои причины оставлять уют дома, общество людей, своих женщин. Они — как брошенные, носимые течениями корабли, которые прежде шли своим курсом; те, кто теперь скитался по лесам, когда-то могли беспрепятственно ходить по солнечным улицам городов.
— Еще одна разбитая судьба, — прошептал Мануэль. — Он хочет исчезнуть. А немного погодя, крадучись, выйдет из джунглей, чтоб стать как все — как я!
Мануэль обнаружил, что размышляет о непривычном; горечь, прозвучавшая в его собственных словах, не могла рассеять тоски, которая казалась внове ему самому.
Разбивая лагерь на уступе берега, Мануэль оставался настолько погружен в свои новые размышления, что даже забывал проклинать москитов и муравьев.
Сумерки сменились тьмой, когда мужчины закончили трапезу. Из-за многочисленных порогов плыть ночью оказалось невозможно. Мануэль задремал у дымного костра. Сеньор сидел у другого. После захода солнца в джунглях никогда не наступает полная тишина. Но этот час тем не менее был удивительно тих. Свет таял, темнело; мгновения сливались в фантастическую, тоскливую ночь. Душный воздух, мерцающий туман невидимой реки, трепещущий под темными деревьями, аромат истлевших растений обволакивали это уединенное место.
Мануэль клевал носом, плечи его обмякли. Вдруг Сеньор поднял голову, словно что-то встревожило его.
— Послушай! — шепнул он, коснувшись руки товарища. Оба молча замерли в полутьме. Сеньор отвел сеть, что была натянута над головой.
— Там! Слышишь? — Он тихо дышал. — Что за черт? Что это?
— Ничего не слышу, — отозвался Мануэль.
Сеньор выпрямился во весь рост и стоял, сжав кулаки.
— Если мне показалось… Тогда… — Он что-то пробормотал, опустив голову.
Внезапно он подался в сторону. И вновь застыл, прислушиваясь.
— Снова! Слышишь? Послушай!
В таинственной темноте звенел нежный, печальный звук, за ним последовал другой, тоном ниже, нежнее, потом еще — уже еле различимый.
— Ничего не слышу, — повторил Мануэль. На этот раз из любопытства и смутного предчувствия он солгал.
— Неужели? Ты уверен? — хрипло переспросил Сеньор. Он положил дрожащую руку на плечо Мануэля.
— Ты не слышал звука подобно… подобно… — Сеньор резко оборвал себя: — Может, показалось — порой у меня бывают фантазии.
Он раздул костер и подбросил несколько сухих палок. Ему явно хотелось побольше света. Вспыхнул слабый огонек, лишь сильнее сгустивший таинственный мрак кругом.
Летучая мышь-вампир летала по освещенному кругу. Мануэль наблюдал за своим спутником, изучая и удивляясь выражению его лица, которое, обгорев на солнце, еще чудом белело сквозь точки мушиных укусов.
Что же вообразил Сеньор, услыхав эти звуки? И вот снова нисходящая нота! Чище самого чистого колокольчика, благозвучнее самой печальной музыки, сотканная из грусти, горестно замиравшая, чтоб, задержав последний тревожный звук, водворить тишину и оставить призрачное эхо в заряженном воздухе. Только женщина, умирая в муках и радуясь своей смерти, — не от болезни или насилия, но от невыразимого горя — могла простонать так с последним биением разбитого сердца.
Сеньор схватил Мануэля за руку.
— Ты слышал его — ты слышал? Скажи!
— Ах, вот о чем ты говорил! Конечно, слышал, — отвечал Мануэль. — Это всего лишь перде-альма!
— Перде-альма? — словно эхом отозвался Сеньор.
— Птица погибшей души. Голос ее напоминает женский, верно? Мы, охотники за каучуком, любим ее песню. Индейцы думают, будто она поет, лишь когда близка смерть. Но это ничего не значит. Потому что за Пачитой что жизнь, что смерть — все равно. Вот — жизнь, а сделаешь шаг — тут смерть! Перде-альма поет редко. Долгие годы провел я на реке, прежде чем услыхал ее.
— Птица погибшей души! Птица! Я не думал, Мануэль, что такой звук издает живое существо.
Он замолчал и стал ходить взад-вперед у потухающего костра, не замечая тучи москитов, облепивших его непокрытую голову.
Мануэль размышлял о случившемся, пока сонный разум его не отказался от новых усилий. Он проснулся ночью и, не чувствуя себя отдохнувшим, понял, что спал недолго. Его разбудило тревожное бормотание спящего товарища!
— Погибшая душа — странница — никогда не вернется! Да! Да! Ах, я должен забыть! Ее лицо! Ее голос! Мог бы я забыть ее, если б убил? Навсегда изгнанный, чтоб никогда не найти, никогда…
Сеньор выкрикнул это во весь голос, потом снова тихо, невнятно пробормотал что-то, пока наконец, когда уже тьма стала редеть, не умолк.
«Женщина! — подумал Мануэль. — Женщина — вот что погнало его через моря на Палькасу. Изгнанник, изгнанник! Какие же мужчины безумцы!»
Сеньор ушел из своего мира, чтобы слиться с беспокойным потоком бредущих без дороги, не ищущих покоя бродяг, чтобы оказаться забытым, кончить в несчастье, умереть затерянным, — и все из-за женщины.
Сеньор лежал среди всех этих крадущихся во тьме тварей, среди перуанского леса, бессознательно бормоча что-то о женщине.
Ночь выдавала мысли, глубоко сокрытые днем. У Сеньора был взгляд моряка и выражение лица солдата, он не ежился ни от изнурительной работы, ни от сводящих с ума насекомых, ни от жары, от которой вскипала кровь; он был и сильным и храбрым, но его преследовал образ женщины, и даже в причитаниях птиц джунглей он, содрогаясь, слышал голос той, кого любил. Этот звук стал эхом боли, которая не отпускала его. Тайной Сеньора была женщина.
Мануэль понял, наконец, что так необъяснимо влекло его к этому человеку. Из его собственных утраченных лет ему явилось видение. Оно снова размотало нить времени, подняв из глубин затопленной памяти то, что, подобно давно потонувшему колоколу, оживило для Мануэля заглохшую музыку прошлого.
Из серых сумерек джунглей скользнуло видение той, кого он любил много лет назад. Она напоминала ему солнечную Испанию — поросший травой холм над голубым заливом, — любовь, — дом, — ночь — его собственную тайну. Так, спустя многие годы, Мануэлю вновь явился призрак его любви и жизни. Муки, терзающие его товарища, вызвали этот призрак. У Мануэля осталось от всего былого лишь неуловимое чувство, та сладостная боль, которую он не забыл.
Казалось, жизнь больше не принесет ему страданий; та острая боль в груди, то смертельное горе не сможет впредь коснуться его. Жизнь порядком помучила Мануэля. Он считал себя невосприимчивым к ударам судьбы, сознавая, что уже перешел значительный возрастной рубеж.
Как отличалось это утро с его серыми сумерками от тех, что остались позади! Плотный туман затруднял дыхание, влажность давила, палило солнце, пение невидимых, злобных крылатых чудовищ по-прежнему жалило смертельным огнем, — все трудности пути в джунглях остались прежними, но казались несравненно легче.
Долгие годы Мануэль надрывался на этих туманных реках, порой вместе с людьми, что ненавидели его и кого он сам научился ненавидеть. В деле, полном риска, где среди нетронутой природы каждый миг поджидала опасность, людей словно сковывало единой цепью, постоянное напряжение делало их чувства определеннее. Середины не было. Человек или ненавидел своего спутника и хотел убить его, или любил и оберегал его жизнь.
Так Мануэль любил Сеньора, и сам смеялся над этим большим, чистым чудом; и некогда замеревший источник его красноречия забил вновь. Там, в поселках, чича развязывала язык, приносила дикое веселье, возбуждая яростные чувства; здесь же, в джунглях, он; угадывал чужую боль, подобную той, что терзала его прежде. Напиток этот омывал глубины его души. возрождая добрые слова, которые неуклюже слетали с его уст, за долгие годы привыкших лишь к мрачным проклятиям.
В начале этой новой близости Сеньор лишь удивленно взирал на своего переменившегося товарища и однажды спросил, нет ли у того жара, Мануэль покачал всклокоченной головой. Тогда Сеньор умолк; но он слушал, он должен был слушать и, слушая, забывал о себе.
— Сеньор, мы — охотники, — сказал Мануэль, — я ищу золото, которое не очень нужно мне, и легко найду его, а ты…
— Покоя, Мануэль, покоя, который мне бесконечно нужен, но найти которого не смогу.
Путешественники плыли теперь вверх по голубой Палькасу. Сильное течение позволяло делать лишь по пять миль в день. Но и такое расстояние могли одолеть только очень крепкие люди. Скалы, покрытые тиной, где барахтались клубки водяных змей, зловоние прогретых до дна стариц за отмелями, стремительные потоки, которые приходилось преодолевать дюйм за дюймом, безжалостная жара, вечно кружащиеся стальные тучи ядовитых мух, и даже необходимость, вычерпывать воду из каноэ — все превращало день в ад, а ночью боль затмевала время отдыха, обращая его в кошмар; но охотники — один сумрачный, другой веселый — только набирали силу, медленно двигаясь дальше.
Часто Мануэль выбирался на берег и, возвращаясь, говорил, что каучуковых деревьев тут больше, чем он видел когда-либо, но все же недостаточно, чтобы начать промысел. Следует идти выше по реке, к более богатым местам. На закате они разбивали лагерь. Сидя У дымных костров, они ловили рыбу или лежали бок о бок под навесом, и тогда Мануэль пускался в рассуждения.
1 2 3 4 5