– А… вы на фронте были?
– Чего ты меня на «вы» величаешь? Был. И в сорок первом был и после госпиталя был… Ну и супец! Тебя как зовут?
– Алеша.
– А фамилия?
– Егорычев.
– А я Авдюшин Николай.
Теперь они всегда ели из одного котелка и спали рядом – когда холодно, прижавшись друг к другу и укрывшись сразу двумя шинелями, а когда жарко, стараясь отодвинуться друг от друга. Они вместе ходили на занятия, и Николай ворчал, что сто раз уже проходил это, – правда, его особенно и не гоняли; Лепиков, может, и хотел бы, но у взводного и старшины были другие правила, – ходили вместе и в караулы и в другие наряды.
Говорили они о том, что сегодня на обед, далекий ли будет учебный «выход», чем лучше чистить оружие… Но хотя и говорили они только о таких обычных – правда, важных – вещах, они все более привязывались друг к другу.
Однажды Алеша увидел у Николая помятую, с поломанными уголками фотографию девушки, спросил, кто это, и очень удивился, услыхав ответ:
– Жена.
Теперь изредка стали говорить о женщинах.
Николай говорил о женщинах легко, свободно, откровенно – даже о жене, и Алеше было иногда неприятно, хотя он и не перебивал Николая, а сам Алеша, рассказывая, сбивался, конфузился – да ему, собственно, и нечего было рассказывать.
Однажды ночью – они вдвоем дневалили – стали говорить о доме, и Алеше нестерпимо, до слез, захотелось домой – не к Ляльке и не к Антонине, не к Пашке, а домой, к матери, к бабушке, в комнаты, где он помнил каждую мелочь, и чтобы одновременно обязательно вернулся отец. Как бы все это было хорошо! Он, конечно, верил, что когда-нибудь это и будет, но сейчас беспощадно понимал, что может быть это очень и очень нескоро и он сам уже будет совсем не таким, каким уходил из дому, и не таким, какой он сейчас.
А Николай сказал тихо:
– Хорошо бы, конечно, домой поехать, но, знаешь, по правде говоря, сильно я от Клавки отвык. Жил-то я с ней мало, пацан без меня родился. Вернусь – не знаю, как будет. Ты знаешь, подумаю иной раз: а может, у нее кто есть, тыловичок какой-нибудь? – и ничего! Надо бы не спать, зубами скрипеть, а я ничего! А раньше бы весь измаялся! Отвык я от Клавки…
Он говорил и тонко чувствовал, что Алеше не все понятно в его словах и что-то даже дико по молодости лет, но что он все-таки поймет его лучше, чем кто-нибудь другой.
Под пористым снегом была вода, проваливаться было очень неприятно, потом сугробы осели, прогнувшись, а потом снег сошел очень быстро, не то что в лесу, и земля быстро высыхала.
И покрылась степь никогда ими не виданными, редкой красоты цветами – тюльпанами. И не верилось, что это та же самая унылая степь, по которой таскали они гремящие охапки камыша, где падали в снег и ползли по-пластунски, где расчищали дорогу после метели.
Как-то были на «выходе», на учениях, и Николай проснулся на рассвете, встал и уже не стал ложиться. Ребята спали на земле, укрывшись с головой шинелями.
А из-за горизонта поднималось солнце. Оно поднималось быстро, ему ничто не мешало – ни дома, ни деревья. Оно было огромно и очень близко от Николая. И как все кругом, оно, казалось, было мокрым от росы. И красные, влажные сверкали тюльпаны.
И честное слово, не верилось, что идет война, и не где-то вообще, а по нашей земле, и не верилось, что вот он, Николай Авдюшин, наблюдающий в цветущей степи восход светила, попадал под бомбежку, вырывался из окружения, стрелял почти в упор в немцев, терял друзей, валялся по госпиталям, снова дрался и отступал, и снова стонал и бредил в душной ночной палате; что где-то далеко есть у него жена Клава и сын Миша, которого он никогда не видел.
Во все это не верилось, но все это было так.
Он подошел к спящим, нагнулся над Алешей и поправил шинель, хотя и так Алеша был укрыт хорошо.
Начали поговаривать, а потом и точно стало известно, что скоро они отправятся на пополнение других частей – не запасных, боевых, настоящих.
Перед этим приняли военную присягу. Не все, конечно, – Николай, например, принимал еще давно, до войны, да и младшие командиры почти все принимали.
Сперва хотели, чтобы присягу выучили наизусть, и стали учить. Алеша, разумеется, выучил за час, но были другие, которые никак не могли запомнить. Между прочим, это не значило, что они будут плохо воевать.
Решили читать по листку.
Присягу принимали на плацу девятого мая.
Алеша тоже, как все волнуясь, прочел вслух по листку – хотя и знал их наизусть – железные слова присяги. Потом подошел к накрытому красным столу, перехватил винтовку левой рукой, расписался. Оркестра в полку не было, но и так вышло достаточно торжественно.
Позже писарь вписал в красноармейские книжки: «Принял присягу 9 мая…»
Мог ли кто-либо из них предполагать, что этот день будет великим праздником?
Вот ты и настоящий боец, Алеша!
Хотя обожди, еще не настоящий!
Уезжали через несколько дней.
Получили сухой паек на дорогу и стояли уже во дворе, ждали команды строиться, чтобы идти за сорок километров на станцию. Хорошо, хоть попали вместе.
Николай увидал проходящего Лепикова.
– Остаетесь, товарищ сержант? Тот сощурил глаза:
– Остаюсь!
– Молодое пополнение будете принимать? Обучать его будете?
– Давай иди, иди!
– Воевать не любите, товарищ сержант? Лепиков повернулся, пошел.
Николай бросил вслед брезгливо, презрительно:
– Устроился, гад.
4
Воздушно-десантная бригада принимала гвардейское знамя.
Вчера приехав, они сегодня становились гвардейцами.
– С корабля на бал! – сказал Алеша, Николай очень удивился:
– С какого корабля? – И, выслушав объяснение, присвистнул: – Надо же!
В небольшом городке, где стояла бригада, выстроились на стадионе, заняв гаревые дорожки и половину футбольного поля.
– Под знамя, смирно!
Вынесли знамя, и, преклонив колено, несколько тысяч человек повторяли вслед за грузным полковником слова гвардейской клятвы, и они, эти слова, как эхо, катились над стадионом.
Потом все поднялись, разом отряхнули колени и стояли вольно, а затем старший лейтенант – командир роты и лейтенант – командир взвода пошли вдоль строя. Рядом с ними шел сержант, они уже знали его фамилию – Карпов, и нес в вытянутых руках раскрытый вещмешок. Ротный брал из вещмешка гвардейские значки и вручал солдатам.
Николай и Алеша привинтили их друг другу на правую сторону груди. Значок был красивый – темно-красное, словно бархатное знамя с четкой надписью «Гвардия», под ним звезда, по краям золото – он немного напоминал орден Красного Знамени.
А потом – парад.
«…К торжественному маршу! Поротно! Дистанция на одного линейного! Первая рота, прямо! Остальные напра-во! Шагом м-арш!…»
Оркестр грянул марш, не захочешь – пойдешь. Они взяли на плечи свое противотанковое ружье – они были теперь в роте ПТР. Ружье было длинное, оно лежало на их плечах. Николай как первый номер расчета – впереди, Алеша – второй – сзади. Их связывала теперь эта грозная железная тяжесть.
Вот они «дают» уже строевым, скосив глаза направо, на знамя, на командование бригады.
– Хорошо идете, бронебойщики!
И они отвечают под левую ногу:
– Служим! Советскому! Союзу!
Вечером, когда они ужинали – на ужин была рисовая каша с тушенкой, – Алеша сказал:
– Полк этот запасной как дурной сон вспоминается. Правда?
Николай засмеялся:
– Еще бы!
Стали изучать парашют ПД-41 – купол, стропы, подвесная система, тренироваться – прыгать на землю с четырехметрового трамплина, не с парашютом, конечно, просто так.
Командир взвода, москвич, молодой, но уже воевавший и раненный, говорил:
– Нужно хорошо свое дело знать, очень хорошо знать то, что делаешь. Материальную часть знать в совершенстве. Ясно? Это еще Суворов говорил, что солдат должен знать свой маневр. Ясно? Еще важна и привычка, навыки. Это с опытом приходит. На фронте, например, надо исполнять определенные правила, иначе погибнешь сразу ни за грош. Ясно? Как, скажем, в большом городе, вот у нас в Москве, нужно знать правила уличного движения. Перешел улицу, а там еще трамвай или левый поворот. Провинциал мечется, а москвич идет спокойно, многое инстинктивно делает. Он уже приобрел навыки, у него точная реакция. Ясно? Вот и при прыжке с парашютом то же самое. Знание, хладнокровие, расчет! А теперь можно покурить. Разойдись!
Алеше очень нравился лейтенант.
Подошли к аэростату, влезли в его корзину – Николай, Алеша, третий номер их расчета маленький Колотилов и парашютист-инструктор. Сели, посмотрели друг на друга.
Дали команду, и аэростат вознесся ввысь с такой прытью, с такой неожиданной легкостью, что они ахнули. Он взлетел стремительно, как воздушный шарик, вырвавшийся из рук малыша, – голубому пространству, которое его влекло, было безразлично – детский шарик это или аэростат.
Сверху открывался большой кругозор, как с балкона, скорее как с площадки, которые бывают на высоких старых башнях или на пожарной каланче, – обзор на все четыре стороны. Только этот балкон, эта площадка все время поднималась и поднималась, заставляя быть собранным и напряженным.
Вдруг аэростат резко мотнулся в сторону, как, бывает, воздушный шарик или воздушный змей, – почти горизонтально, потом опять вверх. Наверху был ветер, сильный ветер. Корзина стала раскачиваться.
– Приготовиться! – сказал инструктор.
Первым прыгал Алеша. Не потому, что он был самый смелый, а потому, что он вошел в корзину последним, просто так получилось. Теперь он стоял, держась за бортик, не глядя на Николая.
– Пошел!
Алеша помедлил всего мгновение, а потом, судорожно глотнув воздуху, перепрыгнул низенький порожек и разом исчез, ухнул вниз, как в прорубь.
– Молодец! – Николай встал, подошел к раскрытой дверце.
Корзину сильно раскачивало.
– Пошел!
Николай прыгнул не как следовало – ногами вниз, а как плохой пловец, упал вперед, плюхнулся. животом на тугой, ощутимо движущийся воздух. Он полетел так, ничего не помня, ожидая удара, но тут его дернуло вверх, будто кто-то схватил за шиворот, – это над ним раскрылся белый перкалевый купол.
Ветер был сильный, Николай болтался на стропах, как маятник, но не обращал на это внимания: «У земли затихнет!»
Он не видел, как идущий следом Колотилов не захотел прыгать, стал цепляться, как инструктор ловко оторвал от бортика его пальцы, и Колотилов, тихонько вскрикнув, оборвался вниз, и над ним тоже распустился купол: он раскрывался автоматически – принудительное раскрытие.
Николай посмотрел вниз. Ниже его и впереди по движению опускался Алеша.
– Алеша! – крикнул Николай.
– Ага!
– Как дела?
– Порядок!
Еще не один раз ему случится прыгать вот так вслед за Алешей и с удовольствием спрашивать в воздухе: «Как дела?» – и с удовольствием слышать: «Порядок!»
Ветер был сильный, их отнесло километра на полтора, там уже сидели, собрав парашюты, и курили прыгнувшие раньше их ребята.
Занимались много: и прыжки, и матчасть, и длинные, изнурительные «выходы», и стрельбы.
Алеша слегка побаивался стрелять из ПТР, остерегался отдачи. У винтовки и то отдача сильная, а тут такая махина – как даст в плечо. И он срывал спусковой крючок, нажимал не плавно, а резко, ствол сдвигался, все прицеливание шло насмарку.
Командир отделения Карпов заметил это, – Егорычев, крючок срываешь!
– Я не срываю, товарищ гвардии сержант!
– Давай на огневой рубеж!
Алеша лег, прицелился, а потом, невольно зажмурившись, дернул крючок. Послышался сухой щелчок, выстрела не последовало.
– А оно не заряжено, – сказал Карпов, очень довольный своей хитростью. – Теперь сам видишь, что срываешь! Повторить!
Алеша уходил с огневого рубежа, опять возвращался, усталый, мокрый, пока другие отдыхали в тени. Теперь, когда ружье было не заряжено и отдачи быть не могло, он плавно нажимал пальцем на спусковой крючок.
– Плечо, плечо сильней прижимай к прикладу.
Другие снова стали стрелять по мишеням – макетам танков. Алеша подошел, должно быть в тридцатый раз, лег, тщательно прицелился, плавно потянул крючок. Выстрел грохнул неожиданно. Пока он уходил с рубежа, Карпов зарядил ружье.
Сейчас он оторвал от глаз бинокль.
– Есть попадание!
Они стояли в строю на опушке леса, а перед ними на траве стояло на двух своих железных ножках новое противотанковое ружье.
– Получаем новое оружие, – говорил лейтенант, прохаживаясь вдоль строя, – более совершенное, более мощное. Ясно? Противотанковое ружье системы Симонова вместо системы Дегтярева, которое было у нас на вооружении до сих пор. Ясно? Новое ружье имеет более совершенный дульный тормоз, лучше амортизирует, специально для вас, Егорычев. Оно тяжелее, но разымается на две части – ствол и коробку. – Он показал, как это делается. – Ясно? Это удобно в походе. Колотилов, покажите, как разымается ружье. Правильно, становитесь в строй! Главное же в том, что оно, в отличие от однозарядного дегтяревского, пятизарядное. Ясно? На что похожа магазинная коробка этого ружья?
– На СВТ!
– Правильно, Авдюшин. Молодец! Но самозарядная винтовка Токарева часто отказывала – это ружье действует хорошо. Сейчас получим у старшины ружья, очистим от заводской смазки – и на занятия. Ясно?
Пришло на новый адрес письмо от Клавы и фотография – она держит мальчика, серьезного, с напряженным взглядом. Николай долго смотрел на карточку, качал головой:
– Надо же! Похож? Снимусь, им фото вышлю… На обороте письма карандашный контур – детская рука с растопыренными пальчиками и приписка: «Вот какая ручка у нашего Миши».
Николай засунул письмо в бумажник – надо было идти в наряд – и словно забыл о нем.
Через неделю он проснулся ночью в землянке от острой, как боль, тоски по жене и сыну.
…Совершили учебный групповой прыжок с самолета, приземлившись, разыскали ПДММ (парашютно-десантный мягкий мешок, сбрасываемый на грузовом парашюте) со своим ружьем, отрыли окопы, вскоре опять поднялись, марш-бросок через лес километров двадцать. Кроме десантного рюкзака, лопатки, противогаза, фляжки, финки, автомата, плащ-палатки (горе, если это плохо подогнано!), ствол и коробка (она вдвое легче ствола) противотанкового ружья. Они несут их по очереди – три номера расчета.
1 2 3 4 5 6 7